Как «самые счастливые мусульмане в мире» справляются со своим счастьем

Перевод с английского (оригинал). Печатается с разрешения автора.

Примерно год назад я впервые вошел в ресторан Карима с целью написать о нем в путеводителе по уйгурским ресторанам Внутреннего Китая, над которым я в то время работал. В процессе я посетил почти 200 ресторанов в более чем 50 городах Китая, но ресторан Карима оставил у меня особенно хорошее впечатление. Кроме превосходного, сдобренного специями плова, это место выделялось особой теплотой и передавало чувство общности, благодаря чему посидеть там лишний часок-другой было истинным удовольствием. Карим был великолепным хозяином, и зачастую между клиентами за разными столиками легко завязывалась беседа о важных и актуальных вопросах, при этом всегда с долей юмора и непринужденности.

В один из моих визитов речь зашла о дискриминации, а именно о дискриминации, с которой сталкиваются уйгуры в этом городе, где большинство населения – ханьцы. Несколько клиентов ресторана приводили в пример такую проблему, как поиск жилья, когда многие отели отказывают клиентам-уйгурам, ссылаясь на отсутствие свободных номеров. Кто-то сквозь смех упомянул, что как-то даже полицейскому-уйгуру отказали в комнате. Карим, полиглот, отлично владеющий несколькими языками, который легко бы мог сойти за выходца из Ближнего Востока, рассказал, как иногда он приезжает в гостиницу и заговаривает с персоналом на английском языке. Поначалу, принимая его за иностранца, они говорят ему, что комнаты есть, но увидев его китайское удостоверение личности, в котором написано «уйгур», – идут на попятный.

Сидя напротив меня, Карим рассказывал о том, что есть и другие люди, которые давно жалуются на дискриминацию и расизм в Китае: африканское сообщество. По его словам, был инцидент в китайском метро – чернокожего мужчину назвали hei gui («черный дьявол»), на что тот отреагировал, избив обидчика. История попала в международные СМИ и, по словам Карима, привела к тому, что городское законодательство изменили, усилив защиту против дискриминации. Карим интересовался, знаю ли я способы связаться с авторитетными новостными агентствами, вроде BBC, чтобы попытаться добиться аналогичного эффекта для уйгурского населения города. Тем не менее, он решил, что обращаться к международной прессе слишком рискованно, учитывая возможные ответные карательные меры со стороны властей.

Как позже выяснилось, такая «умеренная» дискриминация была наименьшей из проблем уйгуров. Наша беседа с Каримом состоялась весной 2017 года – в то время в его родном Синьцзяне, где проживают более 10 миллионов этнических уйгуров, правительство Китая по собственному определению уже вело «полномасштабную операцию» против терроризма и религиозного экстремизма. Следующий год ознаменовался всевозможными репрессиями: Синьцзян превратился в полицейское государство, где каждый аспект жизни уйгуров стал отслеживаться, и около миллиона уйгуров были планомерно отправлены в концентрационные лагеря, брошены в тюрьмы или «исчезли». По свидетельствам очевидцев, жизнь внутри лагерей и центров содержания под стражей не только не отвечает условиям нормального проживания, но там регулярно имеют место жестокое обращение, пытки и промывание мозгов. Судя по объявлениям о тендерных конкурсах и о найме на работу, строительство лагерей продолжается. Правительство направляет тщательные меры для того, чтобы вернуть уйгуров, многие из которых проживают во внутреннем Китае или за рубежом, назад в Синьцзян – многим было приказано вернуться в свои родные города. Часто, чтобы добиться повиновения от уйгуров, находящихся за границей, их родителей и других родственников арестовывают и держат как заложников.

Карим был уйгуром и в прошлом мог на законных основаниях посещать или проживать в мусульманских странах (Карим жил в трех). Такие люди оказались в числе самых гонимых групп населения. В один день Карим оказался схвачен, закован в наручники и посажен в тюрьму. Мне сообщили об этом недавно, когда я вновь оказался в его районе, и прибавили, что он «умер после продолжительного тяжелого труда».

По крайней мере, это – политически приемлемая версия событий. В зависимости от занимаемой позиции, можно выбрать и другую формулировку: что правительство системно его убило.

Или можно выбрать полностью отрицать всю ситуацию.

В конце концов, именно так на это реагирует китайское правительство в ответ на попытки других привлечь внимание ко всем этим вопросам. Летом прошлого года заместитель директора службы по международным связям Синьцзяна Айлити Салиев фактически заявил, что «в Синьцзяне живут самые счастливые мусульмане в мире». Затем в начале этого года официальный представитель министерства иностранных дел Китая Хуа Чуньин продолжила эту мысль, сказав, что «любому видно, что люди всех национальностей Синьцзяна живут и работают в мире и довольстве, у них мирная и прогрессивная жизнь», в то время как беспокойство о плохом обращении с уйгурами – это «безосновательная критика» и «вмешательство во внутренние дела Китая». Приглашения к обсуждению данного вопроса на дипломатическом уровне были отклонены.

Опять же, в зависимости от позиции, можно называть эти заявления «корректными», «малоинформированными», или же «откровенной ложью» – мир еще не пришел к консенсусу. Однако, я призываю всех согласиться с тем, что по поводу такой субъективной категории как счастье, вероятно, лучше дать высказаться самим уйгурам.

К сожалению, услышать их голоса трудно, поскольку правительство негласно, но решительно предпринимает меры, чтобы заключить Синьцзян в информационный вакуум. Многих уйгуров заставляют вернуться в Синьцзян или удерживают их родственников, чтобы они помалкивали о происходящем, сажая в тюрьмы родственников тех, кто молчать отказывается. Помимо этого, предпринимаются меры прямого и непрямого воздействия, чтобы препятствовать общению иностранцев с рядовыми уйгурами. В частности, журналисты подвергаются весьма тщательной проверке, и любой, с кем они проводят интервью, зачастую слишком напуган, чтобы вести обычный честный разговор. Большинство иностранных туристов, с которыми я общался в этом году, говорят, что их допрашивали в поезде по дороге в Синьцзян, а также на других контрольно-пропускных пунктах между разными городами. Один мой товарищ рассказал, как прошлой осенью его увезли в полицейский участок буквально через несколько минут после того, как он вошел в уйгурский дом.

Двое ученых рассказали мне о том, как без каких-либо явных причин их не допускали в города или отказывали в транспорте, направлявшемуся в города, куда традиционно можно было ездить. Одного постоянного жителя Синьцзяна, проживавшего там долгое время, допрашивали в течение двух недель, и в результате полностью запретили въезд в Китай.

К 2018 году даже неформальные беседы превратились в моральную дилемму – проговоришь со знакомым уйгуром чуть дольше, чем считается приемлемым, и вскоре в дверь постучит полиция, причем не к тебе в дверь, а к нему. В целях безопасности, многие уйгуры удалили, если не всех, то большинство своих иностранных друзей и контактов из китайского (постоянно отслеживаемого) приложения WeChat. Более безопасные иностранные приложения уже давно нельзя использовать, т.к. применение VPN-технологий, необходимых для работы этих приложений, жестко и регулярно преследуется. Кроме того, на мобильные телефоны жителей Синьцзяна принудительно устанавливают правительственные отслеживающие программы. Звонить и принимать звонки из-за рубежа тоже стало опасно.

На допросах полиция уже привычно спрашивает иностранцев об их уйгурских друзьях и знакомых, просит имена и номера телефонов. В этом духе любое упоминание слов «Синьцзян» и «уйгур» перед китайскими властями практически гарантирует тщательную проверку и многочасовые допросы. Укажите эти слова в заявлении на китайскую визу, и у вас большие шансы получить отказ, как это происходило с целыми группами туристов в прошлом году.

В моем случае власти пошли настолько далеко, что выпроводили меня из города Кашгара в конце апреля. Сначала они, под поводом угрозы «пожарной безопасности», закрыли целый хостел, в котором я жил, затем внесли меня в черный список, чтобы ни одно другое заведение не смогло предоставить мне ночлег. Мое последующее каждодневное взаимодействие с уйгурами в городе Иу (Yiwu) – международном торговом хабе в 4000 километров от Синьцзяна – также привлекло внимание властей. Два раза местные полицейские предупреждали меня, чтобы я «подчинялся законам Китая» и «не болтался со всякими нехорошими синьцзянцами» (эвфемизм для обозначения уйгуров).

Но сколько бы меня ни предупреждали, последние полтора года я провел именно среди «нехороших людей Синьцзяна» – 3-4 месяца в самом Синьцзяне, а остальное время в уйгурских ресторанах внутреннего Китая. Навскидку, наверное, за все это время я пообщался с примерно 1000-2000 уйгурами. Большинство из них мужчины – работники ресторанов, владельцы бизнесов, бизнесмены, мелкие торговцы, уличные повара (плюс члены их семей). Почти никогда мы не говорили о политике – эта табуированная тема не имела ничего общего с моим преимущественно лингвистическим исследованием. При этом почти каждый, с кем я разговаривал, значительно пострадал от репрессивных мер в Синьцзяне, и иногда не было ничего другого, о чем говорить, кроме этой темы. Поэтому мы говорили. Очень часто, особенно в последние месяцы, эти разговоры сами меня находили.

Пытаясь осмыслить все, что я наблюдал, я понял, что в конечном итоге не мне говорить за уйгуров. Эту задачу они должны выполнить сами в обстановке, свободной от страха. И все же я надеюсь, что образ, который я представлю, хотя и не будет совершенно точным, но отразит суть и позволит читателю увидеть важное – реакцию уйгуров на происходящее в Синьцзяне и в Китае в целом.

«Мы подавлены»

В проулке недалеко от одной улицы в одном синьцзянском городе есть один ресторанчик, который мне особенно по душе. Он славится своими шиш-кебабами с голубятиной и чаем с молоком. Я всегда стараюсь зайти туда, если оказываюсь неподалеку, но этого мне не удавалось довольно долго, так что мне было неудобно, когда я наконец добрался до него.

«Я был уверен, что ты уехал в свою страну», – сказал мне удивленный владелец ресторанчика.

Пригласив меня за столик, он оставил свой QR-маркированный нож и вскоре присоединился ко мне.

Прошло около 11 месяцев с нашей последней встречи и многое изменилось. Почти всех его сотрудников – человек десять – заставили уехать в родные города на юг Синьцзяна для «перевоспитания» или с целью «домашнего ареста в пределах города». В ресторане не хватало рук и хозяину пришлось обратиться за помощью к друзьям и родственникам.

Раз за разом я наблюдал, как потенциальные клиенты заходят, спрашивают, что есть, и уходят, разочаровавшись скудным выбором. Кухонных работников-уйгуров, по словам хозяина, теперь было очень мало и заменить их было почти невозможно.

Страшась ответа, я все же спросил о его племяннике, который раньше частенько помогал в ресторане. Хозяин ответил, что его посадили в тюрьму, за то, что тот год прожил в ближневосточной стране.

«Мы подавлены», – признался он мне.

После нескольких месяцев в Кашгаре я прекрасно понимал, о чем он говорил, как и то, что под «нами» он имел в виду всех уйгуров, а не только его семью. В конце концов, всего пары человеческих глаз было достаточно, чтобы увидеть массовую депрессию, затопившую Синьцзян, которую легионы механических глаз увидеть были неспособны. Это было видно по тому, как люди подавленно отводили взгляд в пустоту, а также по всеобщей апатии. Более абстрактно чувствовалось, как воздух давит своей тяжестью и дезориентирует, что даже я – иностранец, защищенный от репрессий – сомневался, стоит ли мне выходить из дома, чтобы не быть раздавленным этой невидимой силой. Полицейские фургоны с сиренами беспрестанно патрулировали улицы. Раньше, когда я гулял по улицам Кашгара, ко мне почти всегда подходил мой местный знакомый с ментальными нарушениями. С широкой улыбкой на лице – иногда с незастёгнутыми штанами – он подбегал, пожимал мне руку и задавал одни и те же вопросы. Однако, текущая ситуация повлияла даже на него. Прошлой осенью он уже не устремлялся ко мне, но тихо и неподвижно сидел на лавочке, когда я проходил мимо. Со временем он и вовсе исчез с улиц.

Падение духа было заметно в прошлом году и по откровенно негативному настрою многих уйгуров, которые вели бизнес. У уйгуров не принято жаловаться и рассказывать о проблемах, когда человека спрашивают, как у него дела. Более подобающее поведение – говорить, что все хорошо. Однако, все больше и больше на вопрос «Как ваши дела?», мне отвечали: «Не очень хорошо, бизнес идет ужасно». Встретив знакомого туристического гида, я заметил ему, что он очень похудел с тех пор, как я видел его годом ранее.

Хотя и в меньших масштабах, но я почувствовал ту же депрессию в некоторых ресторанах Внутреннего Китая. Я как-то зашел в маленькую хибарку-ресторанчик, где владелице пришлось встать с кровати, чтобы приготовить мне еду. Пока я ел, она спросила, журналист ли я. Я сказал, что нет, но она все равно рассказала мне историю своей семьи. Всего несколько месяцев назад им принадлежали несколько успешных уйгурских ресторанов в этом городе. Теперь же они скатились до жизни в этой хибаре, а большинство их работников заставили вернуться в Синьцзян. Ей с мужем и детьми удалось остаться, потому что местные полицейские поручились за их «благонадежность».

Скромный интерьер, дождливая погода и твердость голоса женщины не дают мне забыть эту историю. Однако история эта – совсем не редкость. Как минимум, одна шестая из двух сотен ресторанов Внутреннего Китая, о которых я знал, закрылись в прошлом году из-за нехватки сотрудников, клиентов, или и того, и другого.

«Сейчас я не знаю даже тебя»

Рука об руку с всепоглощающей депрессией идет всепоглощающий страх. Это неудивительно, принимая во внимание произвольные аресты, совершаемые для поддержания требуемых квот, и полное отсутствие юридической защиты, т.к. адвокатам запрещено ссылаться на презумпцию невиновности в отношении задержанных синьцзянцев. Увидев систему в действии, я лично могу поручиться за ее безотлагательную жестокость.

Труднее всего мне забыть случай, когда однажды вечером в Кашгаре я шел домой. Навстречу мне шла уйгурская семья из трех человек – средних лет мужчина с женой и сын возрастом постарше 20 лет. Мужчина был пьян и размахивал руками, а жена и сын придерживали его. Когда в конце улицы появился полицейский минивен, женщина стала просить мужа стоять спокойно, но он не послушал. Минивен остановился, из него выпрыгнули пять-шесть полицейских и без всяких вопросов или просьб показать документ, удостоверяющий личность, схватили мужчину и вместе с женой увезли. Сын остался стоять на улице. Все это не заняло больше двух минут.

Во Внутреннем Китае я был свидетелем более тихих, но не менее вероломных случаев. Например, молодые парни-работники ресторана, которым после спокойных дней, проведенных на работе, местная полиция вдруг приказала незамедлительно возвращаться в свои города в Синьцзяне (поездка на поезде длительностью в 3-4 дня для большинства из них). Однажды один повар попросил моего совета о том, в какой ресторан ему следует устроиться. Двумя месяцами ранее он получил разрешение покинуть Синьцзян и опробовал уже несколько мест, но нигде не остановился. Приняв мой совет, он решил купить билет на поезд до большого города на побережье на следующий день. Однако, всего лишь три часа спустя после разговора он написал мне, что ему позвонила полиция из его родного города. Поскольку он еще не нашел стабильную работу, они хотели, чтобы он вернулся как можно быстрее и «заново получил разрешение». Поезд, на который он сел на следующий день, ехал в Синьцзян.

Люди, как он, без денег и каких-либо связей полностью оставлены на милость системы, но, как показало время, даже богатство и слава не дают никаких гарантий. И владельцев довольно успешных ресторанов, в которых я бывал, заставляли собирать вещи и возвращаться в Синьцзян на неопределенное время.

В некоторых местностях применяется принцип гестапо. Живя в Иу, я как-то беседовал с одним знакомым уйгуром, в то время как поблизости проходил полицейский – тоже уйгур. Мы замолчали, пока он не ушел, а потом мой знакомый сказал: «Вообще-то, полицейские в униформе еще ничего. Они никого не арестовывают. Кого следует опасаться, так это полицейских в гражданском – помесь уйгуров и ханьцев, они приезжают из Ханчжоу раз в месяц. В прошлом месяце они арестовали десятки уйгуров».

Страх, над которым можно было бы посмеяться, если бы это не было так грустно, это страх религиозных имен. В Синьцзяне один мой друг пошел так далеко, что изменил свое имя, потому что оно содержало слово «Хаджим». Ранее государство навязывало эту практику только для имен новорожденных. В другой раз владелица магазина выхватила у меня книгу на уйгурском, которую я читал, открыла страницу наугад, ткнула в слово «Хаджим» и шепотом сказала мне, что теперь людей сажают на пять-десять лет только за книги с этим словом.

Массовые удаления иностранных друзей и контактов в WeChat – это онлайн-манифестация страха. Один друг говорит, что удалил так более 400 людей. Другой то добавлял меня, то удалял, пока наконец не удалил навсегда и вышел из всех групповых чатов, где мы были вместе. Уйгуры, которые живут или учатся за границей, также сообщают о том, что их удаляют друзья и родственники, оставшиеся в Синьцзяне. Поскольку совершать звонки тоже опасно, люди не могут поддерживать друг друга в эти пугающие времена.

Как-то в прошлом году в Синьцзяне я попытался встретиться с другом, который удалил меня, но которого я очень хотел увидеть. Через наших общих друзей я назначил время и место, и мы увиделись. Вспоминая этот случай, я почти что жалею об этом. Наш совместный обед был очень тихим и неловким – слишком много нужно было сказать, но каждая тема, казалось, была под запретом, и мы целыми минутами просто сидели и молчали. Не было похоже, чтобы кто-то наблюдал за нами, но мой друг все равно выглядел очень обеспокоенным. Когда я дал ему черновики книги, над которой работал, он лишь мельком взглянул на них, но не стал листать страницы. Когда я спросил о нашем общем знакомом, он сказал, что уже «не знает» того человека, а потом добавил: «Сейчас я не знаю даже тебя».

Были моменты во время нашего разговора, когда я чувствовал, что он готов расплакаться. Откровенно говоря, то же было и со мной.

В южном Синьцзяне друг втянул меня в свой магазин и прямо сказал, что теперь ему небезопасно разговаривать с иностранцами. В последующие недели мы приветствовали друг друга только языком жестов, потом взглядами, а потом и вовсе игнорировали друг друга.

Казалось, что в некоторых людях страх засел настолько глубоко, что они стали выдавать заученные ответы. Как-то раз я мимоходом спросил маленькую уйгурскую девочку – дочку владельца ресторанчика в центральном Китае – где был ее отец, и собирался ли он позднее прийти в ресторан. Ее ответ меня поразил: «Мы здесь только для того, чтобы вести честный бизнес. Мы здесь не для того, чтобы делать что-то плохое».

Однажды я разговаривал с управляющим ресторана на востоке Китая. Не в силах избежать темы, я высказался об угнетениях в Синьцзяне и поделился с ним историей о моем друге, которого приговорили к десяти годам тюрьмы за владение «неправильными» книгами. Не успел я произнести слово «тюрьма», как его голова начала странно дергаться в направлении позади нашего стола.

«Здесь полицейский!» – прошептал он, прежде чем встать и уйти.

Иногда страх был чуть ли не на самой поверхности. Я все еще думаю о всегда расслабленном, уверенном в себе продавце нефрита, который как-то раз подошел ко мне и с несвойственной ему нервозностью спросил, встречал ли я нашего общего знакомого в последнее время. Он не видел его два дня и беспокоился, что с ним могло что-то произойти. К счастью, это был один из редких случаев, когда ничего плохого не случилось. С этим самым знакомым все было хорошо, и довольно скоро мы его увидели.

«Так значит, вы знаете о том, что происходит с нашим народом?»

Для многих ситуация в Синьцзяне как слон, который нарядился мышью – все знают о его присутствии, но никто открыто не признает в нем слона. Когда избегать этой темы уже невозможно, например, если кто-то неосторожно спросит о человеке, отправленном в синьцзянский исправительный лагерь или тюрьму, использование эвфемизмов становится обычным делом.

Самой большой популярностью пользуется слово yoq, которое можно перевести как «нет» или «отсутствует». Фразу adem yoq («никого нет») я, наверное, слышал чаще всего за прошедший год, и ею описывали отсутствие работников, клиентов и людей вообще. Имея в виду людей, которых заставили вернуться в их родные города (для домашнего ареста в пределах города, отправки в лагерь или чего похуже), обычно говорят – они «вернулись домой». В частности, люди во Внутреннем Китае говорят они «вернулись в Синьцзян», а люди на севере Синьцзяна говорят – они «вернулись в Кашгар».

«Ты понимаешь, что я имею в виду?» – спросил меня друг, когда я пытался выяснить, что произошло кое с кем. «Этот человек yoq. Он теперь обрел другой дом».

Концентрационные лагеря, естественно, не называют «концентрационными лагерями». Вместо этого говорят, что люди, которые находятся в лагерях, «обучаются» (oqushta/öginishte) или «воспитываются» (terbiyileshte), а иногда находятся «на учебе» (mektepte). Однажды я слышал, как взрослый мужчина сказал про своих друзей, что они «в университете» (dashöde). При этом те, с кем он говорил, его не поняли, потому что это был не очень распространенный эвфемизм.

Аналогично, обсуждая ситуацию в Синьцзяне в целом, люди не говорят об «угнетениях». Они предпочитают говорить weziyet yaxshi emes («ситуация не очень хорошая») или описывают Синьцзян как очень ching («строгий», «суровый»).

Вне всяких сомнений эта тема не покидает умы уйгуров. В одном ресторане не успел я сказать студентке, которая была официанткой на полставки, что я жил в Синьцзяне, как она спросила:

«Так значит, вы знаете о том, что происходит с нашим народом?»

В другой раз ресторанный работник в разговоре со своими коллегами даже нашел силы пошутить о том абсурде, который творился кругом. Перечислив около десяти членов семьи и родственников, которых забрали, он заключил: «Я единственный в семье, кто еще остался!»

В трех других ресторанах произошло следующее: в одном повар открыто сказал, что в южных синьцзянских деревнях «никого не осталось (adem yoq)»; в другом владелец ресторана пожаловался на то, что отсутствие работников убивает бизнес, который он только что открыл и в который очень сильно вложился; менеджер третьего ресторана спросил меня, многие ли из уйгурских ресторанов, которые я посетил, еще работали.

Меня осенило, насколько вездесущей стала эта тема, когда в разговоре со старинным другом во Внутреннем Китае, я искренне решил избегать политики и поговорить о более «нормальных», даже обыденных вещах. Это оказалось невозможным. Когда я спросил его, что он делал в тот день, друг рассказал о политическом собрании, которое все уйгуры в том городе обязаны были посетить. Когда я спросил его, читает ли он еще книги в свободное время, он сказал, что полиция пресекает такие действия даже во Внутреннем Китае, и, если он будет читать хоть какую-то книгу, это привлечет подозрения и нежелательное внимание со стороны властей. Когда я спросил о его стремлениях на будущее, он сказал, что хотел бы стать настоящим шеф-поваром турецкой кухни и открыть собственный турецкий ресторан, но в Синьцзяне за одно это его отправят в тюрьму, потому что государство не поддерживает и продолжает разрушать любые контакты между уйгурами и другими тюркскими народами и мусульманами за рубежом.

Однако, даже он напрямую не критиковал все происходящее.

«Говоря об этом, мы говорим, что все хорошо», – подвел итог для меня другой знакомый повар за неделю до того, как ему пришлось «отправиться домой».

Несколько раз я встречал людей, которые, казалось, по тем или иным причинам, достигли такой степени отчаяния, что хотели высказаться о наболевшем. В этих случаях самоцензура почти отсутствовала.

Первый такой случай произошел в Кашгаре прошлой осенью, когда bao’an (сотрудник общественной безопасности) в униформе – низший слой представителей власти в южных городах Синьцзяна преимущественно уйгурской национальности – пригласил меня присесть к нему за столик в чайной. В тот день после обеда он не работал и только вернулся с желательного медицинского осмотра.

Разговор, который за этим последовал, был несколько напряженным. Он спросил меня, что я знал об истории уйгуров, а потом спросил, что я думаю об уйгурах как о народе. Последний вопрос мне задавали неоднократно за годы, проведенные в Синьцзяне, и мне часто казалось, что это способ найти своего рода внешнее подтверждение идентичности уйгуров. Несколько лет назад один молодой парень, задавший мне этот вопрос, дополнил его: «Мы – плохой народ? Мы – угнетаемый народ?» По правде сказать, мне никогда не нравился этот вопрос, потому что я никогда не знал, как на него отвечать, и всегда чувствовал, что он имеет политический подтекст. Поэтому, когда bao’an спросил меня, я ответил так же, как и обычно: «Уйгуры – народ такой же, как и любой другой, есть и хорошее, и плохое».

Но он не собирался спускать мне такой уклончивый ответ.

«Вы скрываете, что вы на самом деле думаете», – заявил он мне. «Просто оглянитесь вокруг. Вы все видели сами [здесь в Кашгаре]. Мы – уничтоженный народ».

Учитывая мое общее недоверие к людям в униформе в Китае, будь они уйгурами, ханьцами или представителями любой другой из 54 этнических групп, я не был готов открыто обсуждать с ним свои политические взгляды, поскольку все это могло отправиться на стол к его начальству. Однако, теперь я понимаю, что это был настоящий момент отчаяния, и я готов поверить в искренность его слов. Несколько дней спустя он исчез, и я больше не видел его на посту недалеко от ночного рынка в Кашгаре.

Другой случай, который мне никогда не забыть, имел место во Внутреннем Китае, когда я зашел в ресторан, в котором уже бывал несколько раз. За исключением единственного официанта, никого из старого персонала не осталось, и только завидев меня, официант бросил свои дела и присел напротив поболтать. Мой рассказ о том, как меня выпроводили из Кашгара, казалось, вызвал у него отклик, и он много чего мне рассказал о тамошней ситуации. Все это были запретные темы.

Он поведал о том, как «миллионы уйгуров» держат в лагерях, как их кормят остатками риса 15-летней давности, как их подвергают избиениям (историю с рисом еще нужно проверить, однако свидетельства очевидцев подтвердили скудное питание и насилие в лагерях). Он рассказал, что теперь уйгуры в этом городе Внутреннего Китая должны ходить на политические собрания и, что, возможно, вскоре им придется сдавать экзамен по 19-му Съезду Партии, а тех, кто провалится, отправят в Синьцзян. Как государство Китай раньше был слабым, сказал он, а теперь, став сильнее, Китай развернул полномасштабную операцию против уйгуров. Я упомянул о возможности того, что США примет меры против Китая в рамках Всемирного Акта Магнитского, а он ответил, что не ждет от США помощи уйгурам, поскольку США делают что-то только «для выгоды США». Администрация Обамы уже подвела в этом вопросе. Еще он длинно рассказывал о том, как местные власти подвергают уйгуров очень тщательным проверкам, используя любой повод, чтобы арестовать и осудить человека.

«Видишь вон там камеру?» – спросил он меня, указывая прямо на камеру, в поле наблюдения которой мы могли прекрасно попадать. «Когда иностранцы снимают здесь квартиру, им разрешается арендовать места без камер наблюдения. Но когда уйгуры снимают квартиру, мы должны снимать ее в здании с камерами. Когда полиция говорит с нами, они подозрительно относятся ко всему. ‘Ты куришь? Ты пьешь?’ Если нет, то тебя спросят, почему. Тебя спросят, молишься ли ты. Спросят, хочешь ли ты поехать за границу, подавал ли ты на паспорт, или был ли у тебя паспорт. Если ты посмотришь на полицейского, он спросит, почему ты на него смотришь; если ты посмотришь на пол, он спросит, почему ты смотришь на пол. Каждый раз, когда мы едем на поезде, нам нужно проходить через отдельную комнату, где нас допрашивают и проверяют документы прежде, чем позволяют покинуть станцию».

Позже по случайному совпадению, когда меня отвезли в местный полицейский участок из-за отсутствия при мне паспорта, хотя я был в шаге от моего отеля, стажер-полицейский невольно подтвердил наличие тщательных проверок. В ходе нашей неформальной беседы я упомянул, что мне нравится еда в мусульманских ресторанах, на что стажер, не зная о моей жизни в Синьцзяне, ответил:

«У нас в Китае свои мусульмане. Они приезжают из Синьцзяна. И мы за ними очень-очень пристально следим, когда они здесь».

Мой друг-официант также рассказал мне о недоверии среди самих уйгуров и среди ресторанных работников-уйгуров. Я полагаю, это недоверие возникло из-за произвольного характера задержаний и того, что даже для каждого отдельно взятого ресторана как будто существовали квоты, и определенный процент сотрудников-уйгуров был обречен на то, чтобы в скором времени уехать.

Я волновался, что он так открыто говорил со мной – за столиком на двоих в почти пустом ресторане, но думаю, он прекрасно понимал риски либо уже пришел к выводу, что его в любом случае скоро задержат. Еще я подозреваю, что я был единственным на тысячу людей, с кем он вообще мог поговорить на эту тему. Ханьцы сразу исключались, уйгурам и другим этническим меньшинствам сложно было доверять, а прочие иностранцы просто не знали, что происходило в Синьцзяне, или не знали, кто такие уйгуры вообще.

Неделю спустя с очередной волной репрессий добрая часть молодых уйгуров вынуждена была уехать из города, среди них и мой друг. «Назад к себе домой».

«Все люди сейчас чувствуют себя очень безопасно»

Был еще третий разговор, в котором я отчетливо почувствовал отчаяние моего собеседника. Известный владелец, менеджер и директор с выдающейся биографией, он недавно открыл ресторан, но теперь управлялся в ресторане только вдвоем с женой – весь персонал был вынужден уехать в Синьцзян. Я будто говорил со сломленным человеком.

У нашего очень откровенного разговора, однако, оказался ироничный поворот, когда он сказал мне, что в конце концов эти меры должны принести пользу. Он посчитал, что задержанные уйгуры добьются большего успеха в современном Китае после того, как выйдут «перевоспитанными», с новыми навыками и знанием мандаринского языка. Уйгуры, по его словам, традиционно были не очень образованными.

Действительно, будет неверным сказать, что абсолютно никто из моих собеседников не говорил ничего хорошего о ситуации и, да, время от времени я слышал положительные отзывы об этой политике. Рискуя выдать собственную субъективность за факты, я тем не менее скажу, что большинство этих случаев представляются мне смесью когнитивного диссонанса, стокгольмского синдрома и самообмана, о чем зачастую свидетельствуют противоречие собеседников самим себе и слабая убежденность в собственных словах.

Когда я только пытался осознать новую реальность Синьцзяна и не хотел принимать ее лично для себя, одним из моментов «грубого пробуждения» была встреча с другом, который работал в туристической сфере в Синьцзяне. Поговорив немного, я упомянул об очень жестких мерах безопасности по всему городу, и сделал это в такой манере, чтобы дать понять, что эти меры – излишне жесткие. Он тоже пожаловался, что из-за новой системы во время поездки на электроскутере ему приходится останавливаться и предъявлять удостоверение личности по семь раз за какие-то 2-3 километра пути, и каждая такая остановка занимает больше времени именно у него, потому что он был не из этого города. Но он тут же добавил:

«Но все люди сейчас чувствуют себя очень безопасно. Раньше я волновался, отпуская дочку в школу одну, сейчас мне не о чем волноваться».

Эти будто заранее заготовленные слова поразили меня. Он добавил, что все это было для того, чтобы защитить население от терроризма, и что, если только Россия и США поторопятся и победят ИГИЛ, все это закончится. Но когда я высказал мнение, что применением силы терроризм не победить, он быстро со мной согласился.

Иногда я видел сильную – и, наверное, искреннюю – поддержку правящей партии Китая. В одном ресторане на северо-востоке Китая хозяин спросил меня, читал ли я книгу Си Цзиньпина (Си Цзиньпин о государственном управлении). На своем телефоне он прочел новость о том, что книга покоряет мир. Я возразил и сказал: нет, не покоряет. Тогда он показал мне новость на уйгурском языке, где был снимок, на котором белый мужчина рассматривал эту книгу в книжном магазине. Для него это было достаточным доказательством, но я настоял, что это был недостоверный новостной источник. Из-за своего «непопулярного» мнения я не поладил с ним, его женой и некоторыми сотрудниками ресторана, поэтому я ушел оттуда с чувством неловкости. Ранее этот же человек пожаловался, что вкладываться в большой уйгурский ресторан было слишком рискованно при текущем положении, но он все же считал, что Си Цзиньпин правил «вот так!» (большой палец вверх).

Другой друг в другом ресторане в другом городе пожаловался на произвольные проверки уйгуров местной полицией. Я все еще помню, как он разозлился, говоря, что каждый полицейский считает себя законом. Он добавил, тем не менее, что в верхних эшелонах власти хорошие люди.

Как-то раз пожилой владелец магазина в Синьцзяне похвалился, что ему больше не нужно было соблюдать строгие меры предосторожности для защиты товаров по ночам, потому что из-за камер, расставленных везде, больше «нет воров». Но потом речь зашла о его сыне, жившем во Внутреннем Китае, и я заметил, что хорошо, что он не живет в Синьцзяне, и лучше бы ему там и оставаться. Старик одобрительно засмеялся.

«Да, ты понимаешь», – сказал он. «Ему действительно следует оставаться там».

Бизнесмен-путешественник, с которым я говорил в Синьцзяне прошлой осенью, казалось, не понимал, почему я спросил, не опасно ли ему добавлять меня в WeChat. Когда я сказал ему тихо и иносказательно, что «ситуация сейчас была нехорошей» (weziyet yaxshi emes), он помотал головой и ответил, что мало что об этом знает. Было странно и необычно услышать такое. Когда же я снова увидел его в этом году, он сказал, что больше не будет ездить по делам в южный Синьцзян, потому что все города опустели (adem yoq) и делать там было нечего. Он сказал, что попытает удачу в северном Синьцзяне.

Я все еще не забыл немного комичный случай в ресторане во Внутреннем Китае, когда один продавец нефрита, обсуждая c другими уйгурами «строгость» политики в Синьцзяне, в целом хвалил эти меры, но потом сказал, что «наверное, они были немного чересчур излишними».

Что было скорее грустным, чем смешным – это игра на публику в интернете, когда во время 19-го Съезда партии мои уйгурские друзья, которые едва могли два слова связать на мандаринском, внезапно стали публиковать длинные посты на чистом мандаринском, восхваляя Си Цзиньпина и Съезд. Через несколько месяцев я также узнал о дополнительном приложении в WeChat, которое легко позволяло сделать заявление fasheng liangjian – «четко выразить свою позицию» или дословно «высказаться и показать меч». Нужно было всего лишь вставить свое имя в заготовленный текст на мандаринском или уйгурском языке, в котором человек выражал приверженность Коммунистической партии и ее лидерам, обещал придерживаться основных социалистических ценностей и выражал среди прочего стремление соблюдать «этническую гармонию» и противостоять радикализму. Получившееся компьютерное изображение затем можно было опубликовать в выбранной социальной сети в знак своей приверженности.

Во многих ресторанах Внутреннего Китая, которые я посетил, эта приверженность гораздо чаще выражалась визуально, чем вербально. Исключительно уйгурские рестораны были покрыты китайскими флагами и зачастую красными баннерами, которые провозглашали решительное сопротивление терроризму. Иногда внутри рестораны тоже были украшены маленькими флажками, фотографиями Си Цзиньпина (часто в традиционном уйгурском доме), сувенирными тарелочками с изображениями лица Си Цзиньпина или слоганами об «этнической гармонии», такими как призывы к этническим группам Китая быть «тесно связанными как семена граната». В некоторых ресторанах на передней стойке даже были книги на уйгурском про Си Цзиньпина и Партию.

Я никогда не спрашивал, была ли такая демонстрация приверженности добровольной или к ней обязывали законодательно, но, учитывая цензуру в Китае в целом, я подозреваю, что сыграли оба эти фактора (где-то это меры предосторожности, где-то – обязательные). Как минимум в одном случае друг, работавший в ресторане, сказал мне, что это было лишь делом соглашения с властью, и он воспринимал это как формальность – «что с того?» В другом ресторане владелец поделился, что полиция обязала его продавать алкоголь, но его клиентурой в любом случае были в основном китайцы, и он как будто считал: «ну и пусть» – китайские клиенты задерживались меньше, платили больше и были не такими проблемными как некоторые уйгуры, которые могли быть ворами или преступниками.

Заготовленное заявление fasheng liangjian на мандаринском и уйгурском, куда вставлено только имя (Ekide Ekber). Перевод заявления (с мандаринского): «Я – гражданин Китайской Народной Республики. Я решительно поддерживаю лидеров Китайской Коммунистической Партии, сознательно следую законодательству и конституции, строго соблюдаю государственные законы и постановления и всегда поддерживаю высокую степень соответствия Центральному комитету Партии [его взглядам и действиям]. Я всецело поддерживаю основные социалистические ценности и активно защищаю этническую гармонию. Я решительно настроен препятствовать распространению религиозного экстремизма, приглядывать за своей семьей, родственниками и людьми вокруг меня, придерживаться однозначной позиции в борьбе с ‘тремя силами зла‘. У меня есть мужество, чтобы высказаться и показать свой меч, отдать свою кровь и свою жизнь в защиту общественной гармонии и стабильности!»

Во многих крупных городах Внутреннего Китая зачистка местных уйгурских преступных кругов была «положительным внешним эффектом», который некоторые из тех, с кем я разговаривал, одобряли. Все же я не мог удержаться от мысли, что такая похвала была не объективной оценкой, а попыткой человека дистанцироваться от «плохих уйгуров в том ресторане» или «плохих уйгуров в том районе», с которыми он не хотел ассоциироваться. Вероятность того, что многих честных людей такие общие оценки могли запятнать, мало кого волновала.

«Это испытание для мусульманского мира»

В масштабной игре «Дилемма заключенного» кажется, что повиновение и соглашательство спасли некоторых людей от лагерей и тюрем, но за счет их менее послушных соотечественников. Деньги, связи, браки с ханьцами, а также формальное китайское образование хотя и не являются железной гарантией, но тоже помогают. И наконец, подкуп полицейских или чиновников во избежание конфискации паспорта или отправки в родной город стали решением для нескольких моих собеседников и представляют лазейку в, казалось бы, безнадежной системе.

Для большинства же задержания и страх задержания стали неизбежной частью повседневной жизни, которая потребовала формирования новых защитных механизмов. Люди сталкиваются с абсурдными ужасами, но тем не менее продолжают искать в этом хоть какую-то нормальность.

В основном люди просто терпят и «плывут по течению». Даже лишаясь родственников, неся финансовые потери и страшась дня, когда настанет их очередь исчезнуть, многие мои друзья сосредоточились на своей профессиональной деятельности и продолжают заниматься именно ей. Скрепя сердце, они режут морковку, ведут бизнес и продают свои товары. Для многих самым главным представляется будущее их детей.

Те, у кого нет детей, живут простыми и конкретными личными амбициями. Один друг-интеллектуал надеется продолжить работать и постепенно накопить достаточно средств, чтобы купить квартиру. Недавно он еще завел привычку подолгу гулять по городу.

Мой друг помоложе – студент университета, двоюродный брат которого сидит в тюрьме – однажды сказал мне, что он – единственный уйгур среди ханьцев в его классе.

«Иногда я перевожу уйгурские народные сказки и мифы на мандаринский и рассказываю их своим одноклассникам», – поделился он со мной. «Кажется, им нравится».

Его цель сейчас – найти место для стажировки, закончить учебу, а затем найти работу.

Один товарищ, кого мне трудно забыть, управляет небольшим магазином во Внутреннем Китае, где местная полиция недавно конфисковала целые полки импортированного товара, потому что «на них не было китайской маркировки». Он сказал, что ему удалось упросить их остановить конфискацию, сославшись на плохое самочувствие, и закрыть магазин. Из-за полупустых полок и резкого ухудшения дел в бизнесе, он уверен, что очень скоро магазин придется прикрыть совсем. Говоря, что новая политика направлена против всех молодых уйгуров мужского пола без разбора, он не боится, хоть и очень молод сам.

«Я уже многое в жизни испытал», – говорит он. «Если они придут и арестуют меня… Пусть. Будь, что будет. Много уйгурских ребят здесь настолько запуганы, что даже не добавляют иностранцев в WeChat. Но мне все равно».

Не то, чтобы он полностью отстранился. Он смотрит на ситуацию более широко, масштабно.

«Это испытание для мусульманского мира. Если ты посмотришь на то, что происходит в Сирии и других местах, мусульманский мир в целом проходит испытание. Но Аллах знает обо всем, что происходит. Мы просто должны пережить это».

При том, что молитвы, по существу, под запретом для уйгуров, он говорит, что нашел компромиссные решения, которые власти не заметят. Например, расставить ноги и скрытно молиться, сидя в кресле, или под деревьями, которые окаймляют тротуар.

Правда, таких смельчаков мало. Другим людям надежда просто необходима, а здравомыслие – уже дело выбора. Многие уйгуры, с которыми я говорил, упоминали, что «скоро все будет хорошо», но не давали каких-то конкретных логических оснований для такой веры. Кто-то думает, что их друга или родственника скоро освободят, «потому что он уже давно сидит». Другие считают, что ситуация снова станет нормальной «после того, как будет побежден терроризм». В некоторых уйгурских ресторанах во Внутреннем Китае, которые потеряли большинство персонала, мне говорили, что сотрудники «скоро вернутся, после того, как закончат обучение».

Но время не оправдало эти оптимистичные мнения. Месяцы превратились в год, задержанных так и не отпустили, рестораны потеряли еще больше работников и клиентов, а ситуация только продолжает ухудшаться.

***

Иногда мне все еще нравится воображать, что эта трагедия – плохой сон. Я говорю себе, что в какой-то момент в прошлом году я, наверное, провалился в кроличью нору, и мне еще предстоит из нее выбраться.

Закрывая глаза, я воображаю, как сижу в ресторане Карима. Все живы и счастливы. Карим ходит от столика к столику, узнает, как у клиентов дела, и время от времени направляется к входной двери, чтобы пожать руку новому гостю. Его жена в спешке проходит между столами, принимая заказы быстрее, чем может их выполнить. Их сын и дочь, первый в детсаду, а вторая – ученица начальной школы, больше мешают, чем помогают. Один из поваров выставляет свежеприготовленное блюдо через кухонное окошко и объявляет об этом со всей мощью громкоговорителя. Дочка Карима решает помочь и бегом относит блюдо клиенту, чтобы это не пришлось делать ее маме. Она уносит блюдо не на тот стол…

«Вы слышали?» – Аблиз, местный торговец, спрашивает у других клиентов [сидящих в ресторане]. «Абдууели получил паспорт сегодня. Он подает на американскую визу на следующей неделе».

«Новость устарела!» – отвечает Мемет, тоже торговец, с другого стола. «Десять моих друзей получили свои паспорта на прошлой неделе. Наконец-то ослабляют ограничения. Уйгурам снова можно выезжать за границу!»

«Что же дальше?» – шутит Карим. «Президент-уйгур?!»

Толпу взрывает смех. Но затем свет гаснет, и все, что я слышу, это звуки плача.