Вышедший в 2017 году, сборник статей конференции в Университете Венеции Ca’ Foscari посвящен походам Александра Македонского в Среднюю Азию и в Индию (Antonetti, Claudia, and Paolo Biagi, eds. With Alexander in India and Central Asia: Moving East and Back to West. Oxford; Philadelphia: Oxbow Books, 2017), в частности, отношениям греко-македонцев и цивилизаций Ближнего Востока, Центральной Азии и Индийского субконтинента, с которыми Александр столкнулся в последней фазе своего завоевания. Сборник делится последними результатами исследований в филологии, исторической географии и археологии, а также историографии.
Статья Светланы Горшениной, известного историка, историографа и искусствоведа Центральной Азии, из сборника – Alexandre le Grand et les Russes: Un Regard sur le Conquérant Porté depuis l’Asie Centrale (“Александр Великий и российские политики и исследователи: взгляд на завоевателя из Туркестана”) – предлагается в сокращенном переводе.
Читать обзор работ Светланы Горшениной “Центральная Азия – конструирование образа и границ в колониальном дискурсе“
Александр Великий – одна из наиболее символичных фигур античности. Колониальные практики западных держав XVIII-XIX вв повлияли на исторические подходы в изучении завоевателей прошлого. Европейцы рассматривали Александра Македонского как своего непосредственного предшественника в распространении «Цивилизации», само существование которого легитимизировало их присутствие на «Востоке». В России также не оставили без внимания символический потенциал, скрытый в имени и деятельности македонского завоевателя. Поход Александра в Центральную Азию всегда был актуален в интеллектуальных конструкциях исследователей, как и в геополитических спекуляциях представителей колониальной администрации, наравне с двумя другими ключевыми в символическом и политическом отношении историческими фигурами – Тамерлана и Петра I. Несмотря на имеющиеся сомнения, идентификация Мараканды, города, упоминавшегося в античной литературе, с современным Самаркандом послужила для российских властей фундаментом, обосновывающим их присутствие в Туркестане. Российские ученые хотя и поддерживали постулат об уникальности российского колониального опыта, все же были частью западного ориентализма. Их позиция в отношении «подвигов» Александра в Туркестане была неоднозначной, а размышления отражали весь диапазон течений европейской мысли с теми же ошибками в интерпретации и исторических реконструкциях.
Александр Македонский, чаще всего называемый Великий, – воплощение «западных добродетелей» в неевропейской среде – является ключевым элементом в истории самоидентификации европейских наций и центральной фигурой в истории западного империализма. В основе исторических реконструкций завоеваний Александра, предпринятых разными учеными в XVIII-XIX вв., часто лежит евроцентризм и инструментализация в идеологических и геополитических целях. Их анализ возможен только в междисциплинарном взаимодействии между классической наукой, империалистической мыслью, исследованиями постколониализма и восприятия.
Эвристическую ценность деконструкции европейского дискурса об Александре Великом показал в своих публикациях французский историк Пьер Бриан. Его анализ продемонстрировал, как на протяжении «продолжительного XVIII в.» (1660-1830 гг.) европейская историография, создавая идеализированный образ Александра, включала его в «историю европейских завоеваний и господства на территориях, отныне объявляемых как ‘открытые’, подразумевая ‘открытые для европейской торговли’. Размышления российских историков в этот анализ, к сожалению, не вошли.
В современной же русскоязычной историографии подобная рефлексия отсутствует. Объяснение этому, скорее всего, лежит в том, что яростная критика в отношении «идеалистического» изучения Александра, направленная на западных историков, существовала в советской исследовательской традиции с 1940-х гг.; работы российских ученых, за исключением крайне лаконичных упоминаний работы Василия Григорьева, под огонь этой критики не попадали. На этом фоне сильный критический потенциал деконструктивистских теорий, в частности Мишеля Фуко и Эдварда Саида, остался невостребованным. Даже тогда, когда постсоветское пространство стало более доступно для современных интеллектуальных течений, ситуация практически не изменилась. Различные «пост-теории» можно встретить лишь в трудах отдельных исследователей; в целом же их применение ограничено, ибо большинство историков постсоветского пространства сознательно отказывается от этих подходов.
Это касается и изучения истории Александра Македонского: основными направлениями научного поиска, большей частью ориентированного на археологические исследования, остаются генезис географических терминов и идентификация исторических событий на местах.
Отсутствие критической деконструкции механизма производства знаний в отношении Александра в российской и русскоязычной среде было тем более достойно сожаления, что унаследованная македонским завоевателем среднеазиатская часть империи Дария III совпадает с театром «Большой Игры», где схлестнулись в XIX в. российские и британские политические амбиции. Читая исследования по британскому империализму в Индии и его связям с классической наукой, оставалось лишь предполагать, что империалистические устремления, направленные одновременно с севера и с юга к «сердцу Азии», легитимизировались с обеих сторон аналогичной риторикой с отсылкой к историческим прецедентам македонского царя. Однако «Александра в России и для России» по примеру «Александра в Европе и для Европы», воссозданного в работах Пьера Бриана, до сегодняшнего дня не было. Именно этим и объясняется выбор предмета настоящего исследования. Даже если сегодня понятие «национальная научная школа» утратило операционный смысл, оно не потеряло своей ценности для царского колониального периода (1860-1910 гг.). Не претендуя на всеобъемлющий характер, в данной статье основное внимание сосредоточено на инструментализации имени Александра российскими политическими и научными элитами в контексте Туркестана.
1. Прелюдия
1.1 Появление топонима «Самарканд» на ментальных картах Европы и России
Греко-римские источники, повествуя об одном из кульминационных событий похода Александра в Среднюю Азию, упоминают топоним Мараканда, в то время как арабо-тюрко- и персоязычные авторы используют исключительно термин “Самарканд”. Памятуя, что идентификация Мараканды как Самарканда была ключевым элементом идеологизированных конструкций российских интерпретаций, попробуем определить пересечение двух традиций, делающее возможной такую идентификацию.
Классические древние источники противоречивы относительно Мараканды. Флавий Ариан и Квинт Курций располагают её в Согдиане, Птолемей – в Бактрии. Согласно древним авторам, город был осажден, затем разрушен либо восстановлен Александром. Наименование Самарканд не упоминается, оно появляется в более поздних тюрко-арабо-персидских источниках. В Европе же этот топоним фигурирует впервые в Tabula Rogeriana ал-Идриси (1154), которая на протяжении трех веков была основным источником для Запада по географии мусульманского мира. Затем упоминается путешественниками, посетившими монгольскую империю, начиная с Вениамина Тудельского (1170). Формы, в которых появляется термин, явно показывает арабо-персидскую структуру топонима [Samarcut/Samacant; SMRKNT, SMRQ’NTW]. Если это не ошибка атрибуции, то картографически Самарканд впервые обозначен на картах Эбсторфа и Герифорда (XIII в.) как Samarcha civitas и Samarcan civitas. Однако, несмотря на «локальность» звучания, многие топонимы, упоминаемые в этих первых документах, в том числе в Письме Иоанна Пресвитера, такие как Сузы, Самарканд, Ниса, по сути лишены реальной географической наполненности, но связаны скорее с библейской историей. Постепенно топографическая номенклатура уточняется в повествованиях путешественников поколения Марко Поло (вторая половина XIII в.). Существование в Самарканде первого епископства, несмотря на его трагическую участь, также повышало знания о регионе.
Перевёрнутая географическая карта Старого Света (1459) Фра Мауро
Новая волна информации доходит до Европы уже в XV-XVI вв., после того, как Тамерлан заканчивает строительство своей эфемерной империи, охватившей весь Восток за исключением Китая. Сведения кастильского посланника Руи Гонсалеса де Клавихо; немецкого путешественника Иоганна Шильбергера, плененного Баязетом I, а затем Тамерланом, и английского торговца Энтони Дженкинсона сопоставляются со сведениями российской картографии «Большого Чертежа», обогащая центральноазиатскую топонимику более чем полусотней наименований локального происхождения. Одновременно, возвращение Географии Клавдия Птолемея в XV в. приводит к тому, что античные топонимы вновь обретают актуальность, как и «классические» схемы графических репрезентаций в картографии. Эта разнохарактерная информация циркулирует практически беспрепятственно, что позволяет Фра Мауро разместить Самарканд на своей карте (1448-1459), согласно указаниям Клавихо. Однако Самарканд и Мараканда еще не взаимосвязаны, хотя фигура Александра Великого, регулярно воспроизводимого в картографическом пространстве, постепенно утрачивает связь с Гогом и Магогом.
1.2 Самарканд = Мараканда: первые идентификации, их неприятие и сомнения в западном научном сообществе
Взаимосвязь между Маракандой Александра и Самаркандом Тамерлана, возможно, впервые была обозначена флорентийским эрудитом Пьетро Перондино при воссоздании биографии Тамерлана в 1553 г. в его книге Magni Tamerlanis Scytharum Imperatoris Vita. Именно его имя появляется веком позже как точка отсчета в Lexicon Geographicum монаха и математика Филиппо Феррари (1657). С этого момента вся информация о Мараканде-Самарканде кристаллизируется в широко распространенной формулировке Феррари. Уточняя сведения Ариана и Курция, Феррари сопоставляет термин Мараканда с наименованиями Санмаршанд, Самаршанд и Самарканд, уточняя, что город находится в Согдиане в 100 000 шагах (около 150 км) на север от Окса и в 150 000 шагах (около 200 км) выше Бактры. Он напоминает, что у Птолемея этот город был определен как бактрийский, и что современникам он известен как важный торговый центр, в котором жил и основал свою Академию Тамерлан. Уточняя, что Самарканд/Мараканда – главный город региона, часть владений Тартарии, где находится Узбекия, Загатайя и давно известная Бактриана, Феррари подчеркивает, что более подробную информацию о нем получить сложно.
Несмотря на крайне широкое распространение этой идентификации, один из крупнейших востоковедов эпохи Бартелеми д’Эрбело игнорирует её в своей классической “Восточной Библиотеке” (1697). Этот словарь, подготовленный по примеру словаря оттоманского эрудита Челеби, составлен исключительно на основе работ арабо-тюрко-персидских авторов, работавших после XIII в. В то же время, данный труд представляет воссоздание птолемеевского взгляда на часть света, которую д’Эрбело никогда не посещал: Скифия и скифы соседствуют с новыми топонимами, и их описания включают уточнения о татарах, монголах, западных и восточных тюрках.
Однако в этой ученой реконструкции классического Востока, термин Мараканда отсутствует. Вместе с тем, Д’Эрбело, упоминая Согд, пишет, что Самарканд является провинцией Трансоксианы (этот термин является собственным изобретением ориенталиста) и расположен на южной стороне великой равнины. Касательно происхождения города, д’Эрбело не исключает, что «Самарканд был построен Александром Великим и это один из семи городов, получивший имя великого завоевателя». Для разрешения внутреннего противоречия между источниками, он добавляет новый термин: Самарканд Ал Атика, Самарканд Старинный.
Эти заключения аналогичны замечаниям шведского офицера Рената, который с 1715 по 1733 гг. проживал в Джунгарии и был на службе у Галдан Цэрэна. Согласно ему, «Великая Бухария» известна «под именем Согдиана», однако Ренат не упоминает город Самарканд, ограничиваясь исключительно Бухарой при упоминании похода Александра Македонского.
Отсюда можно заключить, что арабско-тюрско-персидские источники позволяют выстроить связь между Александром и Самаркандом, но не вводят в оборот термин Мараканда.
Подобное разногласие между источниками привело к тому, что первые идентификации Самарканд-Мараканда, основанные на сопоставлении данных античных и арабско-тюрко-персидских авторов, не были приняты большинством эрудитов. Так, С. Ричардсон и его соавторы крайне осторожно пишут о «возможном» сходстве между Самаркандом и Маракандой, уточняя что последняя была не основана Александром, а согласно Страбону, была им разрушена.
Завоевания Александра в Индии, The Loeb Classical Library
Несмотря на скептицизм Д’Эрбело и холодность его коллег, идентификация Самарканд-Мараканда со временем становится более приемлемой. Несмотря на то, что центральноазиатский регион по-прежнему остается труднодоступным для путешественников, первый королевский географ Гийом Делиль, совмещая элементы античной географии и современных географических знаний, попавших в Париж с индийской, русской или китайской границ с Тартарией, предложил в 1731 г. первую карту с реконструкцией похода Александра. Его последователь Жан Батист Бургиньон де Анвиль, признавая отсутствие малейшей достоверности о местонахождении современного города Самарканда, составляет в 1737 г. карту с включением всех известных ему в то время топонимов. Впоследствии современники воспринимают многократно переизданную карту как безупречный синтез по региону. Широкое признание де Анвиля способствовало принятию поддержанной им идентификации греческой Мараканды и современного города Самарканда. С его слов, название Согдиана сохранилось в наименовании долины – аль-Согд, которую орошает река, именуемая историками Александра Polytimetus [Зерафшан]. Мараканда находилась в Согдиане, тогда как Самарканд расположен в Согде на той же реке. Эта цепочка умозаключений воспринимается как очевидность географом Николя Ленгле в IX томе его “Метода по изучению географии”, а на карте Форстера 1783-1784 гг. два топонима фигурируют рядом друг с другом как данность.
1.3 Начальный период русской школы
Первые этапы становления российской школы тесно связаны с европейским контекстом. С XVIII в. наука приобретает международный характер и знания циркулируют между странами практически беспрепятственно. Результаты исследований опираются на многочисленные переводы оригинальных древних текстов, описания современных путешествий в страны Ближнего и Дальнего Востока и новые картографические данные, которые постоянно уточняются благодаря перемещениям исследователей между мировыми столицами. К первой четверти XVIII в. в Санкт-Петербурге накапливается документация о Дальнем Востоке и о греко-римском мире; Академия наук открывается в 1724-1725 гг. и первые академики-европейцы активно привлекаются к работе в её стенах, переезжая в Россию со своими личными библиотеками и коллекциями. Готлиб Зигфрид Байер, немецкий историк, археолог и лингвист, был ангажирован в Санкт-Петербург как академик и специалист по греко-римской античности и классическим языкам, хотя он был также знатоком китайского и еврейского языков. Возглавляя с 1726 г. кафедру античности и восточных языков Академии наук, он публикует в 1738 г. – в год своей смерти – новаторскую для своего времени книгу Historia regni Graecorum Bactriani in qua simul Graecarum in India coloniarum vetus memoria explicatu. В этой публикации он впервые приступает к изучению центральноазиатского эллинизма и пытается спроектировать книжные знания о походе Александра на реальное географическое пространство, которое ему было знакомо исключительно по литературным описаниям. Показывая скудность нумизматических и письменных источников по истории Центральной Азии эпохи Александра и его наследников, Байер поддерживает идентификацию Мараканда-Самарканд. Несмотря на разноречивые оценки, Байер признавался многими русско-советскими учеными как основатель эллинистических исследований в Центральной Азии.
1.4 Первые контакты на местах
Первые синтезы сведений античной литературы и современных наблюдений, происходящие главным образом из смежных с Центральной Азией регионов, не были подкреплены исследованиями на местах изучаемых событий. Редкие путешественники, проникая в Туркестан несмотря на его крайнюю закрытость, отмечали главным образом сооружения исламской эпохи как «тимуридские памятники», в то время как сооружения эллинистического времени, погребённые под землей, оставались невидимыми глазу. Проводить даже поверхностные раскопки, как и расспрашивать местных жителей, не представлялось возможным в обстановке царящего взаимного недоверия. Более того, согласно общепринятой в то время точке зрения, местные жители были неспособны предоставить какую-либо достоверную информацию, что объясняло отсутствие исследований местных трактовок истории Александра, в частности анализа центральноазиатских версий Романа Александра. Знания о греческом периоде в Центральной Азии оставались на прежнем уровне вплоть до начала российского завоевания региона.
2. Колониальная патримониализация
2.1 Политические манипуляции: «реставрация» империи Александра и «цивилизаторская миссия»
История инструментализации образа Александра в европейском дискурсе восходит к его современникам, приобретая со временем все большую символическую нагрузку. Так, на европейских картах, начиная с XIII в., как на карте Герефорда, граница между «Цивилизацией» и «Варварством», ассоциируемая с Гогом и Магогом, обозначена при помощи 12 алтарей, якобы выстроенных Александром. Эта схема повторяется на многих других европейских картах, где имя Александра указывается как символ «Цивилизации». Среди многочисленных примеров инструментализации, порой в очень неясном контексте, – эпизод подписания в 1689 г. Нерчинского договора между Россией и Китаем. Согласно Федору Головкину, представлявшего Россию, китайская сторона обосновывала свои права на восток от Байкала тем, что эта территория принадлежала Китаю с эпохи Александра. Это посягательство основывалось, скорее всего, на информации, привнесенной в Китай иезуитами Ж.-Ф. Жербийоном и Т. Перейра, принимавшими участие в переговорах и уже привыкших оперировать именем Александра для легитимизации территориальных претензий. Вместе с тем, “Чертежная книга Сибири” Семиона Ремезова (1698-1701) также упоминает имя Александра близ озера Байкал, вплоть до которого македонский завоеватель якобы смог продвинуться со своей армией.
С позиций российской стороны, определявшейся с ракурса с севера на поход Александра в Азию, Окс не имел такого важного символического значения. Потому и предпочитали просто муссировать сам факт его присутствия в регионе, проводя регулярно параллели между «русским гением» и «греческим гением» в Центральной Азии, спекулируя принадлежностью к единой «арийской расе». «Цивилизаторская миссия», якобы возложенная на Россию провидением, регулярно возводилась в подобных дискурсах к Александру. Риторика глорификации русской миссии в Азии была идентична британской: с двух сторон Гиндукуша геополитические противники воспринимали себя как наследники македонского царя.
2.2 Наследие Александра в Самарканде
Несмотря на многовековые перипетии идентификации Мараканды и Самарканда и квази-отсутствие материальных доказательств пребывания Александра в регионе, российская администрация Туркестана мгновенно поняла выгоду принятия этой проблематичной идентификации в качестве доказанной истины. Начав в 1869 г. готовить топографическую карту Самарканда с указанием всех «древностей» города, востоковед Александр Кун, ангажированный на службу первым туркестанским генерал-губернатором Константином Кауфманом, выделяет среди них заброшенное плато на севере города, Афрасиаб. Немного позже древнее городище берется под государственную охрану и в 1873 г. здесь стартуют первые официальные раскопки в Центральной Азии, проводимые майором Борзенковым под руководством генерал-майора Александра Абрамова.
Деталь фрески “Живопись послов” на стенах дворца самаркандского правителя Вархумана
Инициирование раскопок на городище с целью найти в Самарканде следы пребывания Александра было важным актом легитимизации власти для российской колониальной администрации. Как составляющий элемент колониальной патримониализации, раскопки в Афрасиабе были предназначены показать, что Россия, представляя собой цивилизованное европейское государство, чутко относится к прошлому Туркестана, защищая «наследие» от самих «туземцев» и символически позиционируя себя в качестве прямой преемницы империи Александра. Патримониальные практики включали также и повышенное внимание к «тимуридским» памятникам, ибо в этих патримониальных конструкциях и империю Тамерлана следовало видеть как предтечу империи белого царя.
2.3 «Опыт в поле»: продолжение несоответствия в идентификации Самарканда- Мараканда
Со второй половины XIX до начала XX вв., раскопки, давшие интересные находки, и попытки объединить местные и европейские источники по истории Александра Великого в Центральной Азии не помогли прояснить вопрос об идентификации самаркандского Афрасиаба с древней Маракандой; разнобой во мнениях не утихал. Точку зрения немецкого лингвиста Вильгельма Томашека, доказывающего очевидность этой идентификации, разделяли его соотечественник, астроном Франц фон Шварц, прослуживший на русской службе в Туркестане 15 лет и написавший одно из первых исследований о походе Александра в Туркестан, а также путешествующие по Туркестану американский дипломат и журналист Эжен Шийлер и британский журналист Джорж Добсон, предположивший, что наименование Самарканд было искажено греками до формы Маранда или Мараканда, аналогично тому как искажаются местные наименования в современную эпоху.
Не отвергая эту гипотезу, французские исследователи не поддерживают ее безоговорочно: Эдуард Блан сдержанно указывает как одно из возможных местонахождений древнего городища Мараканда— Афрасиаб, Жан Шафанжон отмечает лишь «великое смешение народов», отраженное в остатках архитектурных сооружений на этом городище. С российской стороны, писатель Всеволод Крестовский ошибочно локализовал Мараканду на западе и юго-западе тимуридского города. Востоковед Василий Григорьев уверен в локализации Мараканды в Афрасиабе, также как Михаил Лютов. Эта точка зрения была принята и востоковедом Валентином Жуковским. Проведя по указанию Имперской Археологической Комиссии в 1890 г. раскопки в Мерве, он уверенно заявил, что между Александром и Мервом нет никакой связи, а Маргиния Курция является, скорее всего, искажением названия Мараканда-Самарканд. Николай Веселовский высказал гипотезу, что Мараканда находилась в отдалении от Самарканда на запад по дороге, ведущей к Зеравшану; он предполагал, что упадок города приходится на 1220 г., когда тот был разрушен Чингизханом; дату же основания города ученый оставляет на усмотрение археологов будущего. Еще более скептически был настроен археолог-самоучка Василий Вяткин, который указывает на известность города в XVIII в. под именем Хисар-и Кухна, Кара-и Кухна, то есть «старый дворец». Он утверждает, что древнюю Мараканду следует искать не в Афрасиабе и даже не в Самарканде. В своей монографии “Афрасиаб – городище былого Самарканда“ Вяткин говорит об отсутствии исторических данных, позволяющих установить, когда, кем и при каких обстоятельствах был основан Самарканд на территории сегодняшнего Афрасиаба. Работы Вяткина вкупе с арабо-персидскими источниками оказали влияние на Василия Бартольда, который постепенно высказывает все более холодное отношение к идентификации Самарканд-Мараканда. Не разделяя этого сомнения, Йозеф Марварт и Вальтер Хеннинг считают название Мараканда греческим искажением местного топонима Самарканд. Несмотря на эти авторитетные мнения, вплоть до 1970-х гг эта идентификация по-прежнему вызывает сомнения среди лингвистов и философов.
Мерв – второй по значению центральноазиатский город, связанный с Александром. В отличие от Самарканда, в момент российского завоевания доисламские сооружения Мерва были еще видимы над землей. Западные исследователи, незнакомые с техникой строительства из необожженного кирпича, отмечали необычный характер руин. Француз Эдвард Буланжье отмечал величие и хорошую сохранность этих массивных сооружений, возведенных без использования камня. Располагаясь вблизи одной из станций Закаспийской железной дороги, эти «руины» стали к концу 1880 г. обязательными для посещения туристов в сопровождении гидов из колониальной администрации. Среди сопровождающих упоминаются полковник Максуд Алиханов-Аварский, Василий Клемм и генерал Александр Комаров, губернатор Закаспийского края и член Российского Имперского Археологического общества, широко известный своей коллекций «антиков» и фотографий «древностей». Для путешественников комментарии этих «просвещенных» военных-любителей археологии служат подтверждением того, что «Мерв – один из старейших городов мира, упоминаемый в Зенд-Авесте».
3. Русское видение Александра
3.1 Исследование Василия Григорьева
В анализе Пьера Бриана показана последовательная идеализация образа Александра в среде интеллектуальной европейской элиты. Российские элиты также не избежали этого процесса, хотя миф об Александре Великом как об избраннике божьем для объединения «Запада» и «Востока» был принят в российской среде с определенными модификациями. Отметим работы В. Григорьева “Поход Александра Великого в Западный Туркестан“ и М. Лютова “Александр Великий в Туркестане”. Исследование ориенталиста Василия Григорьева получило высокую оценку русских и советских ученых. В своем эссе Григорьев ограничивается одним эпизодом из жизни Александра – его военной кампанией в Туркестан в 329-327 гг., которая, несмотря на исследования и раскопки в Самарканде, по-прежнему оставалась плохо изученной. Заслугой Григорьева была попытка собрать воедино все доступные ему сведения и критически сопоставить их, восстанавливая хронологический порядок и предлагая локализацию событий в реальном географическом пространстве. Однако, критикуя евроцентризм, империализм и высокомерие западных ученых, Григорьев не избежал двойственности русского подхода: с презрением говоря о моральных качествах Александра, он определял представителей центрально-азиатских народов как «полудиких», размещая их на нижнюю ступень человеческого развития и тем самым сохраняя в своих размышлениях «ориенталистический изъян». В то же время, Григорьев не предложил никакой рефлексии касательно согдийского влияния на греков.
3.2 Исследование Михаила Лютова
М. Лютов, историк-любитель, известен своими заметками о несторианцах и близостью к колониальной администрации Туркестана. Его работа, несвободная от компиляции исследования Григорьева, была опубликована в Ташкенте и не имела никакого критического запала. С первого параграфа он подчеркивает значение Александра как «великого человека и носителя цивилизации». В целом этот абсолютно неотличимый от европейских сочинений опус говорит об огромном влиянии Александра Македонского на Центральную Азию, прямым подтверждением чего выступает сохранение имени завоевателя в многочисленных локальных легендах и топонимах. В заключении, Лютов воспевает русских колонизаторов – «сынов Запада», благодаря которым после 22 веков потрясений в Туркестане снова воцарился мир и процветание как при Александре.
3.3 Другие предложения
Аналогичный дискурс вычитывается у востоковеда Николая Остроумова, который дает самые романтические и геройские характеристики Александру. Неудивительно, что похожее описание мы встречаем также и на популярном уровне. Эссеист С.А. Лидский в чисто ориенталистской манере противопоставляет Тамерлана, жестокосердного воителя, Александру, освободителю угнетенных народов и арийскому герою.
Василий Бартольд избегает как прямых обвинений, так и политизированных панегириков. В “Истории изучения Востока в Европе и России“ 1911 г. он ссылается на идеи европейских исследователей, говоря, что военные кампании Александра «значительно расширили географические греческие горизонты». Вместе с тем, Бартольд упрекает греческих авторов в географической и исторической несостоятельности, ибо они не смогли в полной мере воспользоваться данной оказией для приумножения знаний о Туркестане.
4. Заключение
Как отметил Пьер Бриан, «в силу двойственной характеристики героя и антигероя, персонаж Александра крайне пластичен и может быть интегрирован и инструментализирован при любой возможности». Это заключение, основанное на европейских исследованиях, может быть экстраполировано на российские данные. Имя Александра Великого используется в контексте завоевания Центральной Азии как моральное и политическое оправдание действий российских военных элит. Разнообразные интерпретации его биографии производятся в академической, политической и народной среде России. Однако, сохраняющаяся двойственность образа Александра отражает российские сомнения касательно легитимизации завоевания и отношений с центральноазиатским миром, сомнения, демонстрирующие их принадлежность к европейскому миру. Для российских элит, как и для европейских, Александр был составной частью идеологической системы, сконструированной в ходе колонизации Туркестана.
Вместе с тем, принимая во внимания все факторы, следует подчеркнуть, что в культурном, интеллектуальном и политическом российском пространстве образ Александра не столь доминирует в символической сфере, как можно наблюдать на примере британской Индии.
«Александр и Роксана» (1756) Пьетро Ротари
Еще более очевидна эта, скорее лаксистская, ситуация в русском искусстве. «Великий век Александра» – то есть «великий XVIII век» – уже прошел, унося в историю академический классицизм и «греческий уклон», наиболее известным примером которого в России является картина «Александр и Роксана» (1756) Пьетро Ротари, итальянского художника при дворе Елизаветы Петровны; то же можно сказать в отношении русского народного искусства, где апогей культа Александра приходится на XVII-XVIII вв. Образ Александра редко обнаруживается на картинах художников второй половины XIX-начала XX вв. и никогда в контексте Туркестана. Художники, творящие в царском Туркестане, не были зависимы от античных реминисценций: романтический экзотизм и научный натурализм определяли темы их художественных работ. Таким образом, Александр оказался слишком «греческим» для широкого использования на всех уровнях в российской среде Туркестана.
Перевод с французского Снежаны Атановой
