Кирилл Нуржанов, старший преподаватель Национального университета Австралии, в своей статье, опубликованной в журнале Central Asian Survey в декабре 2015 года, исследует, как история басмаческого движения рассматривалась в период советского и постсоветского Таджикистана – с 1950-х годов до наших дней. Автор утверждает, что в отличие от принятой ранее интерпретации, где басмачество рассматривалось в рамках классового и антиколониального движения, официальный дискурс в современном Таджикистане ставит басмачество в рамки национальной борьбы против тюркского засилья.
Kirill Nourzhanov (2015) Bandits, warlords, national heroes: interpretations of the Basmachi movement in Tajikistan, Central Asian Survey, 34:2, 177-189
Краткий обзор статьи
Таджикистан (или Восточная Бухара до 1924 года) был одним из очагов басмаческого движения в Центральной Азии. Вооруженное крестьянское сопротивление советской власти с разной степенью интенсивности наблюдалось между 1918 и 1948 годами. Однако между 1920-1931 гг, оно приобрело массовый характер и стало представлять непосредственную угрозу для властей. Партизанская война и борьба советской власти с повстанцами вели к значительным человеческим потерям, особенно на юго-западе и в центре республики, и это прочно отложилось в социальной памяти таджиков.
История басмачей органически связана с другими значимыми событиями в современной истории Таджикистана: уничтожение Бухарского эмирата, создание коммунистического государства, процесс национально-территориального размежевания и форсированной модернизации на основе коллективизации, индустриализации и культурной революции, и без ссылок на басмаческое движение эти процессы не могут быть полностью поняты.
В течение большой части советского периода, особенно после Второй мировой войны, басмачество имело высокий уровень “отрицательной плотности памяти” (пользуясь термином Эвиатара Зерубавеля). Бесчисленные научные работы, школьные учебники, песни, истории, а также памятники и церемонии заклеймили их символическим статусом «врагов народа», прославляя победителей, т.е. обычных тружеников и во главе с коммунистической партией. В первые годы независимости интенсивность общественных дискуссий о басмаческом движении спала из-за гражданского конфликта. Но с конца 1990-х эта тема вновь стала актуальной, с новыми поисками национальной идентичности среди таджикского общества.
В данной статье отслеживается процесс переоценки басмачества профессиональными учеными, политиками, журналистами и, насколько это возможно, обычными таджикистанцами.
Ортодоксальность советской эры
Таджикская историография басмачества в советский период непоколебимо следовала за линией коммунистической партии в интерпретации прошлого. Идеологический, основанный на «классовой борьбе», подход к событиям 20-30-х наиболее показателен в работах Мулло Иркаева. Иркаев, историк с привилегированным доступом к архивам, которые он использовал выборочно и в политкорректных целях, сделал большую карьеру в Академии наук Таджикской ССР. Он был автором академического исследования предмета под названием «История гражданской войны в Таджикистане» (1971). Результаты и выводы этого труда стали основой множества учебников. Подход Иркаева, практически неотличимый от других его коллег в Средней Азии или Москве, опирался на следующие предположения:
- До большевистской революции 1917 года басмачи состояли из бандитов и преступников, которых «царь и вассалы использовали для подавления дехканских (крестьянских) революционных восстаний».
- После прихода к власти большевиков «буржуазно-землевладельческие контрреволюционные элементы» широко использовали басмачество, как инструмент борьбы с советской властью и реформами. «Бывшие чиновники, феодалы и духовенство» пополнили ряды «курбаши» – стали предводителями движения.
- Свергнутый «народными массами» в октябре 1920 года, эмир Бухарский первоначально лично руководил басмачеством в Восточной Бухаре (основная часть современного Таджикистана), а затем руководил им и финансировал движение из ссылки в Афганистане. Его верховные командиры на местах, включая турецких офицеров Энвера-пашу и Сами-бея, хотели создать «собственное монархическое государство в Центральной Азии».
- «Британский империализм и реакционные круги государств Востока» оказывали эмиру и басмачам колоссальную помощь на протяжении всего восстания.
- Многие дехкане, присоединившиеся к басмачам, делали это либо от неграмотности, либо под прессингом. Однако, «ужасные бесчинства басмачей по отношению к простым труженикам открыли их истинное лицо и цели, и именно поэтому население постепенно стало отказываться от басмачества». Классовая солидарность взяла верх над ложным патриотизмом и недоверием к немусульманским коммунистам, и смогла загасить восстание.
Официальное представление басмачества не допускало отклонений в том, как о движении преподавали в школе или рассказывали в средствах массовой информации. В популярной культуре широко использовалось бинарное изображение, где басмачи – преступники, ретрограды и обскурантисты заведомо проигрывали в сравнении с освободительной советской властью и ее славной Красной Армией, при поддержке благодарных трудящихся масс. Киностудия «Таджикфильм» специализировалась в производстве своеобразного жанра блокбастеров, имитирующих американские вестерны. В этих советских «истернах» «дикари» – это басмачи, а «героические мученики» – большевики, но формула и идеологические последствия схожи с американскими фильмами: цивилизация несомненно должна победить варварство.
Популярность жанра по всему СССР была подкреплена восточной экзотикой ландшафта Центральной Азии и значительным количеством насилия на экране, что было нехарактерно для ханжеской советской кинематографии. Основная часть творческого производства Таджикфильма в 60-70-х полностью состояла из «истернов», что стало причиной появления неофициального прозвища «басмач-кино». Типичный пример лидера проката тех времен – фильм под названием «Встреча у старой мечети», история ветерана Красной Армии, который организовал группу самообороны местных мусульман в небольшом городке на юге Таджикистана в начале 1930-х годов. Фильм, выпущенный в прокат в 1969 году, прошел с огромным успехом, собрав в том году 24,1 миллионов зрителей по всему Советскому Союзу, которые с удовольствием оценили его политически корректный, но захватывающий сюжет. До того как стать площадью Исмаила Сомони в независимое время, площадь советского Душанбе носила имя Чеслава Путовского, который в 1922 году был отправлен в Среднюю Азию и стал начальником особого отдела по борьбе с басмачеством.
Ревизионизм перестроечного периода и ранних лет независимости
Как и другие советские республики, Таджикистан пережил подъем националистического движения в конце 1980-х и начале 1990-х годов, направленный против попыток Кремля «ассимилировать местное население путем навязывания чужеродного мировоззрения и ценностей» (Мамадазимов 1996, 27). Переосмысление политической истории и ее главных героев и злодеев было неотъемлемой частью процесса, а приближающаяся в 1990 году, 70-я годовщина Коммунистической Революции в Бухаре стала удобной основой для разоблачения некоторых советских мифов. Таджикская либеральная интеллигенция получила четкий ориентир на гласность, когда московский историк Александр Крушельницкий опубликовал статью, в которой свержение эмира Бухары рассматривалось как акт завоевания Красной армией, а не как местная народная революция. Статью быстро перевели на таджикский язык и напечатали в официальной газете республики «Садои Мардум». За этим последовал поток ревизионистских работ.
Теперь советское правление повсеместно подвергалось негативной оценке, большевики приравнивались к российским колонизаторам и захватчикам, а те, кто выступал против них, назывались моджахедами. Краткое резюме новых настроений было предоставлено в 1990 году в первом выпуске рупора таджикской националистической интеллигенции, газете «Пайванд»:
«Красная Армия трагически сместила Эмира Бухарского со своего престола. Моджахеды того времени, те, кто бился за национальные и религиозные ценности, за мораль, были названы уничижающим прозвищем «басмачи». И это, несмотря на тот факт, что движение было народным».
Смещение рамок с классовой борьбы до национализма и анти-колониализма было значительным. Публикация мемуаров свергнутого Амир-Хана еще более прославила басмачество, как широкое движение, объединившее всех мусульман, богатых и бедных, в их стремлении к независимости от России. Энвер-паша в этих мемуарах представлялся как борец против империализма, которому не удалось достичь успеха из-за происков местных командиров.
Рассказы о злодеяниях, совершенных солдатами Красной армией против гражданского населения, стали занимать важное место в новом курсе, точно так же, как во времена советской власти описывались истории преступлений басмачей. Рукопись с подробным рассказом очевидца штурма Бухары советскими войсками и последовавшей за ним резни была опубликована по частям в таджикской прессе в 1990 году, и, в конечном счете, напечатана в виде книги. Семен Буденный, фаворит Иосифа Сталина и известный командующий конницей Красной армии, который несколько месяцев воевал с басмачами в Таджикистане в 1926, получил особенно жесткие оценки: «Он забил много невинных людей – детей, стариков и женщин. Он распространял террор повсюду».
Эпоха Советского Союза заканчивалась, и существовала вероятность того, что антироссийские и антисоветские взгляды на современную историю станут существенным элементом в национальном мифомоторе Таджикистана. Басмачи займут свое место в пантеоне национальных героев, тогда как их коммунистические противники подвергнутся вечному осуждению. Однако Таджикистан не стал следовать примеру Узбекистана, где после 1991 г басмачи были официально признаны борцами за независимость и национальную свободу. Причиной стала внезапно начавшаяся гражданская война, продлившаяся до 1997 г. Посреди братоубийственного кровопролития и насилия общественность, казалось, потеряла вкус к дебатам о кровопролитии и насилии, произошедшим 70 лет ранее.
Новый режим во главе с президентом Эмомали Рахмоном решил проигнорировать рост исторических дебатов и попытки переписать национальную историю. Некоторые журналисты, издатели и интеллектуалы, которые главенствовали в этих дебатах, оказались политическими противниками Рахмона. Но более важным было то, что отрицание советского прошлого и позитивный взгляд на басмачей не укладывались в политику идентичности и национального единства, которая стала вестись после 1997 года. Но режим Рахмона нельзя назвать неосоветским, хотя он и заимствовал советские практики на ранних этапах. Исследователь Дагиев назвал его патримониальным этнонационализмом, находящимся ближе к модели Ататюрка, а не к модели советского гражданского национализма.
В поисках национальной идеи: как два академика спорили о советском прошлом
Гражданская война была по сути субэтническим конфликтом, столкнувшим различные историко-культурные области Таджикистана друг против друга. Консолидация всех таджиков вокруг спонсируемой государством идеологии вначале стала приоритетом правительства Рахмона. Контуры официального понятия «таджикскости» начали проявляться к 1999 г. Таджикскость имела решительно этноцентрический характер и стремилась внушить национальную гордость, апеллируя к культурной исключительности нации и сопоставляя ее с опасными варварскими тюркскими народами Центральной Азии, узбеками в частности.
Историческая основа этой идентичности состояла из двух продуманно построенных мифа: о происхождении таджиков от индоиранских народов, населявших Среднюю Азии; и о Золотом Веке во времена правления династии Саманидов, которая доминировала над регионом в IX– X веках н.э. Официальное прочтение прошлого в древние и средние века в сегодняшнем Таджикистане достаточно упорядочено и широко принимается в интеллектуальной среде и общественности в целом.
Этого нельзя сказать об интерпретации более поздних событий. Формирование определенного восприятия советского прошлого, которое до сих живо в памяти для многих таджиков, оказалось довольно сложной задачей для властей. Общая позиция была сформулирована президентом в 1996 году: современный Таджикистан был частью советского государства, придатком и все. Были хорошие вещи в коммунистической современности, так же как были и отрицательные, в частности, тоталитарная идеология и чрезмерное насилие.
Такое широкое толкование порождало нерешительность среди чиновников и интеллектуалов в понимании некоторых эпизодов XX-го века, и неясность позиции президента привела к тому, что разгорелись новые дебаты о том, как эти эпизоды нужно помнить, следует ли обвинять их или простить.
Эпическое противостояние между двумя академиками в конце 90-х и в начале 2000-х вновь ввело в поле зрения дебаты о падении Бухары и басмачестве и их влиянии на формирование государства. Действующими лицами стали филолог Мухаммаджон Шакури и историк Рахим Масов. Оба – академики и высокопоставленные члены Академии наук республики Таджикистан, с безупречными репутациями блюстителей таджикских интересов. Шакури и Масов, вместе с известным поэтом Бозором Собиром и десятью другими интеллектуалами, послали письмо Михаилу Горбачеву в марте 1989 г, в котором предупредили советского лидера об опасностях пантюркизма, пожаловались на вынужденную узбекизацию таджикского населения в Узбекистане и потребовали реституцию Самарканда и Бухары в Таджикистан, как традиционных культурных и экономических центров таджикской нации.
После распада СССР Шакури и Масов схлестнулись в споре о происхождении пантюркизма в Центральной Азии и наилучших способах оградить Таджикистан против этой опасности.
В книге, изданной в 1997 г, Шакури сделал вывод, что массовое искоренение таджикского языка и культуры началось после прихода большевиков и уничтожения Бухарского эмирата. Он пишет, что «после революции 1917 года тюркизация таджиков стала расти в геометрической прогрессии, и это позволило пантюркистам прийти во власть […], и Советское государство тайно сговорилось с ними в этой работе. Российские колонизаторы считали тюркизацию населения выгодной, потому что таджики были более устойчивыми в своей исламской вере, и большинство улемов (духовных лидеров) были таджиками».
Шакури пишет, что не зря Фрунзе назвал своего сына Тимуром, в память о кровавом завоевателе, методы разрушения которого советская власть заимствовала. Для Шакури Бухарский эмират, несмотря на наличие номинально узбекской правящей династии, был насквозь таджикским государством: «таджики доминировали во всех сферах социальной, культурной и экономической жизни, и эта национальность пользовалась всеобщим уважением. Басмачи не были бандитами и преступниками, напротив, в качестве защитников эмирата, «большинство из них жаждали справедливости и свободы». Стратегия возрождения былой таджикской национальной славы по Шакури предусматривает тесный союз с Ираном и Афганистаном, который он назвал «Большим Хорасаном».
По мнению Масова, к середине 19-го века таджики в качестве сплоченной этнической общности уже находились на грани существования. Последовательное изгнание их со стороны тюркских кочевников в недоступные горные местности привело к изоляции и отделению друг от друга. Они не имели важнейшего элемента национального единства: общей территории. Российское колониальное завоевание положило конец физическому уничтожению таджиков, но не предоставило им равные возможности с узбекскими угнетателями, оставив последних в доминирующем положении.
Большевистская революция и процесс национально-территориального размежевания, несмотря на свои недостатки, впервые со времен саманидов, предоставили таджикам их государственность: в 1924 качестве автономии в Узбекской ССР, и в 1929 году, как суверенной Таджикской ССР. Басмачи были батальонами смерти великого пантюркисткого заговора, который объединил традиционные элементы (эмир Бухарский), c международными агентами (Энвер-паша) и, самое главное, с коммунистами, узбекскими по национальности, которые снискали расположение молодого и неопытного советского режима. На некоторое время Москва полагалась на последних, но в конечном счете пантюркисты были вычищены из коммунистического аппарата. Масов полагал, что в период после 1991 г таджики должны полагаться только на себя, чтобы выжить среди океана враждебных тюрок. Он сделал единственное исключение для России, которая, будучи ответственной за несправедливости, совершенные в колониальный и советский периоды, все еще продолжала оставаться единственным фактором ограничения агрессивных узбеков и их международных пантюркистких сторонников.
К 2002 г. полемика между Шакури и Масовым стала публичной, с переходами на личности. Шакури говорил о невежестве Масова и его сторонников, о их непоколебимом коммунистическом менталитете и подобострастном отношении к России. Масов ответил статьей на 15 страниц, названной «Наследие» мангытской власти, или почему академик Масов не согласен с академиком Шукуровым». Она содержала жесткие нападки на Шакури (Шукурова), с упоминанием его отца, который был главным кадием (судьей) при эмирате и обвинением своего противника в трусости (Шакури переехал в Узбекистан во время гражданской войны), интеллектуальной лени и отсутствии устойчивых убеждений. Конфликт был остановлен только личным вмешательством президента страны.
Трудное рождение современной таджикской государственности по Рахмону
Несомненно, что идеи Масова, связанные с прагматическим выживанием Таджикистана в пределах его существующих границ, оказались более привлекательными для политических лидеров Таджикистана, чем идеалистический паниранизм Шакури.
Речь Рахмона в 2007 году по случаю 15-й годовщины независимости содержала краткий обзор официального взгляда на бурную историю страны в 1920-е годы:
«Создание Республики Таджикистан в Восточной Бухаре, несмотря на некоторые ошибки и ограничения прав таджикского народа, сыграло положительную роль для соединения с нашими историческими корнями и формирования современного государства и идеи государственности».
Президент высказал свою, в основном положительную, оценку советского прошлого, однако подчеркнул, что тоталитарная идеология нового режима «была препятствием для национальных ценностей». Таджики, по Рахмону, оказались зажатыми между узбекским эмиратом и коммунистическими освободителями, которые помогали таджикскому народу, хотя на своих условиях и по высокой цене. Реальными национальными героями наряду с Сомони стали ранние советские таджикские лидеры, как Шириншо Шотемур и Нусратулло Махсум, боровшиеся против пантюркизма.
Таким образом тезисы, высказанные президентом, допускают существенный дрейф в вопросах оценки басмачества, даже для «правительственных» писателей, (авторов учебников, изданных под эгидой Министерства образования). Например, в учебнике для 10 класса под редакцией Хакимова отмечается, что «не все басмачи были врагами народа или даже врагами Советов». Их беда заключалась в том, что они были не в состоянии принять новый режим, они стали его жертвами. В качестве примера Хакимов приводит известного курбаши Ибрагим-бека, который, будучи неспособным принять тоталитарные коммунистические порядки, проявлял личное мужество и целостность, «боролся за правду и справедливость» и пользовался широкой поддержкой на юге Таджикистана. Такое толкование было бы абсолютно неуместным в советском учебнике.
Классификация басмачей на таджиков и «других» тюрков, вместо старого определения по классовой принадлежности, обвиняет в разрушениях и жестокости обе стороны: и басмачество, и Красную армию в более или менее равной мере, что существенно отличается от советских канонов. Две недавних работы таджикских историков подчеркивают эту тенденцию. Книга Ракиба Абулхаева исследует разгром и перемещение населения в Восточной Бухаре в результате войны между Красной армией и группами басмачей, «командующие которых были османскими турецкими чиновниками и среднеазиатскими тюрками, которые взялись за оружие по единственной причине создания тюркского государства». Басмачи занимались крупномасштабными конфискациями, отменяли правосудие, облагали изнурительными податями и налогами от имени эмира, а также разрушали мосты, дороги и другую инфраструктуру. Это – знакомая история. Новое в этой работе – то, что автор кропотливо доказывает, что Красная армия, по крайней мере до 1925 г, была ненамного лучше: ее нарушения были не просто ошибками, они сформировали систему из эксплуатации и террора.
900-страничная история южного Таджикистана Голиба Гоибова особенно интересна, так как он пишет о главной зоне деятельности басмачей в Таджикистане, а также вотчине президента Рахмона. Масштабы трагедии ясны: «Во время активизации басмачества в Курган-Тюбе и Кулябе до 60% населения погибли». Для Гоибова было «важно подчеркнуть, что большинство басмачей были кулябскими и гиссарскими локайцами (одно из тюркских племен)» во главе с Ибрагим-беком, «конокрадом и бандитом». В 1922 году ряды басмачей значительно пополнились за счет притока добровольцев из крестьян. Это произошло не из-за их решения бороться с русскими или защищать веру, а ввиду лишь вопроса выживания и отчаянного выбора: быть ограбленными тюркскими курбаши или Красной Армией. Они, естественно, тяготели к той стороне, которая была, по крайней мере, знакомой и номинально мусульманской.
В конце Гоибов делает дидактический вывод, который совпадает со взглядами Масова:
«Произошли бы какие-то положительные изменения в жизни таджиков, если бы они [басмачи] победили? Никогда. Таджики вернулись бы снова к старым порядкам и средневековому невежеству и оставались бы в неволе, под хомутом тюркской расы».
Изучение современных академических работ из Таджикистана по историческим проблемам может быть иногда сложным. Многие из них – это компиляции старых советских работ с небольшим количеством нового идеологического материала. Некоторые имеют сходство со средневековыми хрониками или суфийскими трактатами из-за включения поэзии, тяжелой структуры, учтивого отношения к терминологии и эмпирическим доказательствам. Одно выдающееся исключение – это работа Камолудина Абдуллаева, независимого историка и стипендиата программы Фулбрайт. В 2009 году Абдуллаев издал книгу, которая предложила всесторонний взгляд, объяснив взлет и падение басмаческого движения. Отталкиваясь от структурных традиций изучения предсовременных аграрных обществ, он утверждает, что басмачи были «локальными ополченцами, возглавляемыми популярными командирами и полупреступными авторитетами». Их задачей была защита деревень и городов в условиях, когда государство не хотело или не могло гарантировать безопасность невооруженного населения. Всеобъемлющие идеологии, такие как национальное освобождение, антиколониализм, исламизм или пантюркизм не играли большой роли в мобилизации сопротивления против советского режима. Местные сильные личности часто принимали эти пропагандистские клише просто, чтобы получить внешнюю поддержку. Басмачи представляли «спонтанную реакцию людей на вакуум власти», и как только коммунистические власти заполнили тот вакуум и показали себя способными к действию, в качестве защитников и обеспеченцев, сопротивление угасло.
Калейдоскоп взглядов населения на басмачество
Тезис о строго локализованной и свободной от идеологии природе басмаческого движения был подтвержден социальным антропологическим исследованием. Владимир Медведев, который записал сотни устных историй в центре и востоке Таджикистана в начале 1990-х, сделал открытие, что, в то время как рассказчики были знакомы с такими понятиями как басмач, моджахед или гази, которые они использовали в отрицательном контексте, они практически никогда не применяли эти слова говоря о местных авторитетах 1920-х годов, предпочитая вместо этого называть их именами или прозвищами. Сопоставление узкого и абстрактного/национального – основная черта общественного обсуждения басмачества в СМИ Таджикистана сегодня. Как правило, авторы таких публикаций лишь мимолетно упоминают о пантюркистах или эмире прежде, чем обратить внимание на местного курбаши, наделенного качествами Робин Гуда.
Академические сражения и поиск национальной идеи были отражены в публикациях СМИ на тему басмачества часто в гипертрофированной форме. Последователь Шакури опубликовал статью в 2009, в которой попытался доказать, что Бухара была процветающим таджикским государством (в качестве одного из аргументов было то, что отец эмира Алим-хана любил декламировать персидскую поэзию), и что ее разрушение, несмотря на патриотизм басмачей, нанесло такой ущерб таджикской нации, что она не устояла против гражданского раскола 70 лет спустя – еще раз с подачи России (Хамад 2009).
Провокационная статья (столь провокационная, что редактор газеты добавил необычный комментарий, в котором подчеркнул сильное разногласие с мнением автора) в популярном еженедельнике «Азия-Плюс» призывала к формированию национальной идеи на основе «исторической обиды» против России, точно так же, как российская национальная идея основана на исторической обиде против Соединенных Штатов, израильская национальная идея основана на обидах против нацистов и арабов и т.д. Первый требуемый шаг в этом направлении – аннулировать ситуацию, «где наших борцов за свободу называют басмачами, а наших победителей называют героями» (Холбек 2008).
Разрыв поколений играет свою роль в структурировании дискуссий по басмачеству. Младшее поколение более склоняется к благоприятным взглядам на него. В 2009 году таджикский таблоид, специализирующийся на исторических расследованиях, опубликовал два письма от читателей на одной странице. Одно, озаглавленное «Басмач – герой на пути к Свободе», подписанное 17-летним школьником, критиковало всех, кто оправдывает действия советского правительства и красноармейцев: «Попробуйте найти другой случай среди 15 бывших республик Советского Союза, где поддерживают российских большевиков, а не их собственных предков!». В другом письме рабочего средних лет, автор пишет: «В действительности басмачи были неграмотными, жадными, убийцами, ворами, безнравственными и греховными людьми, которые вели себя бесчеловечно» и приходит к заключению, что без Советского Союза «мы бы не имели нашего собственного государства, были бы порабощены тюрками или афганцам, и стали бы живым музеем войны как Афганистан».
Вопрос басмачества часто служит семантическим якорем, позволяющим установить взгляды обозревателей на отношения Таджикистана и России сегодня. В 2011 году два выдающихся таджикских аналитика призвали к реабилитации басмачества – не в идеологическом смысле (поскольку среди них были ярые пантюркисты), но в качестве жертв массового террора и военных преступлений, что позволит обедневшему Таджикистану искать денежную компенсацию от богатой России, или, по крайней мере, иметь козырную карту в переговорах с влиятельным покровителем.
Интерес к басмачам лежит в русле общего интереса к истории страны – опрос 2009 года показал, что в Таджикистане население проявляет особенно выраженный интерес к своему прошлому (среди других бывших республик СССР, на втором месте после Грузии), и все же наименее информированно о событиях в советскую эпоху. Примечательно, что правительство Таджикистана не сильно участвует в регулировании дебатов по басмачам. Здесь царит плюрализм. Внук Давлатманд-бия, например, настаивая на реабилитации своих родственников-басмачей, использовал идиомы прямо из официального словаря этнонационализма: «мой дед был таджик, а не тюрок. Все 35 членов его семьи высокого роста, имеют большие таджикские глаза и арийские лица и носы». Другой предприимчивый редактор долгое время вел «журналистское расследование» версии того, что дед по материнской линии тогдашнего президента России Дмитрия Медведева, возможно, был убит в борьбе с басмачеством в Таджикистане в 1931 г. Эта сага была основана на обнаружении надгробия солдата Красной армии в Дангаре, на котором была вписана очень распространенная русская фамилия «Медведев».
Хотя и спорная, тема басмачества продолжает иметь политическую значимость в Таджикистане.
Photo: Negotiations with basmachs Fergana , 1921
