Айзек Скарборо (Лондонская школа экономики) в статье для Central Asia Survey, июнь 2016, анализирует картину роста социальной напряженности в Таджикской ССР в 1990-1991 гг. с точки зрения положения республики в период перестройки, гласности и краха советской экономики во время смены политического курса. Он аргументирует, что вопреки стандартным представлениям о критических последствиях реформ в сфере гласности, демократизации и национализма для советского строя, в Таджикистане резкий экономический спад, который наблюдался в республике в последние годы существования СССР, стал главной причиной Гражданской войны 1990-х годов.
Сокращенный перевод статьи
21 сентября 1991 года огромная толпа собралась в Душанбе на площади, носившей тогда имя Ленина, напротив здания Верховного совета Таджикской ССР. В том месяце это была уже не первая демонстрация, и такие акции будут продолжаться еще долгое время. Однако в этот день эмоции тут зашкаливали. Месяцем ранее под давлением этой же толпы Таджикский Верховный совет отправил в отставку президента Таджикской ССР Каххора Махкамова, заменив его на более «умеренного» Кадриддина Аслонова. Воодушевленные успехом, демонстранты призывали к запрету коммунистической партии и за создание нового политического порядка, а также требовали гарантий подлинной независимости Таджикистана от Москвы.
Власть рухнула, символом чего стала, как отставка Махкамова, так и снос статуи Ленина на главной площади Душанбе
В центре площади был установлен подиум, где перед толпой выступали политические фигуры, такие как мэр Душанбе Максуд Икромов, кози-калон (верховный муфтий) республики Ходжи Акбар Тураджонзода, заместитель председателя Совета министров республики Отахон Латифи, а также и сам Аслонов. Основные требования были скоро удовлетворены: Аслонов объявил, что Коммунистическая партия теперь под запретом в Таджикистане, а Икромов дал легальное разрешение на снос статуи Ленина на площади, хотя по факту этот процесс уже начался за несколько часов до этого. Хаос воцарился на площади, когда статуя была повержена, и члены Верховного совета даже не знали, как на это реагировать.
Однако действия Аслонова едва ли могли привести к концу политической драмы. Спустя несколько дней он был смещен со своего поста главы Верховного Совета, Коммунистическая партия в Таджикистане возобновила свою работу, а политическая борьба перешла на новый уровень в рамках президентских выборов в ноябре 1991 года. Но уже не в первый раз в недавней истории таджикские политические деятели подверглись давлению со стороны масс. Немногим ранее, чем за полтора года до описываемых сентябрьских демонстраций, руководство Таджикской ССР почти лишилось постов в результате кровавых протестов, произошедших в феврале 1990 года. В то время как Махкамов и его сторонники все-таки удержались на своих постах, февральские события стали началом новой и нестабильной эпохи в таджикской политике: руководящая Коммунистическая партия начала ослабевать. К сентябрю 1991 года эта власть рухнула, символом чего стала, как отставка Махкамова, так и снос статуи Ленина на главной площади Душанбе.
За пять лет перестройки Таджикистан превратился из спящей советской окраины в один из критических очагов насилия и социального взрыва на постсоветском пространстве. До этого Таджикистан, вполне заслуженно, снискал репутацию одной из самых спокойных и наиболее надежных республик СССР. Перемены в таджикском политическом руководстве происходили в основном тихо и гладко. Даже когда Рахмон Набиев неожиданно сменил Каххора Махкамова в 1985 году, это произошло тихо и без каких-либо политических драм, в отличии, например, от соседнего Узбекистана или других республик. Однако в 1990-1991 гг. ситуация полностью переменилась, когда конфликт переместился на улицы, а политическое противостояние развернулось под дверьми Верховного Совета Таджикистана. В 1992 году то же самое противостояние вышло за рамки политического и переросло в таджикскую гражданскую войну, которая продлилась более 5 лет, стоила жизни десяткам тысяч жизней таджикских граждан и привела к окончательному краху экономики.
Причины нестабильности
Определенно, между 1985 и 1991 годами, между советской стабильностью и кровавым новым порядком, что-то произошло. Тем не менее, как западные, так и советские (и постсоветские) обозреватели, изучающие события начала 1990-х годов, затрудняются четко объяснить их причины до конца. В какой-то степени это объяснимо: как российские, так и западные аналитики не придавали большого значения политическим подводным течениям и слабому экономическому положению республик Центральной Азии. Они либо предполагали (по тому, как это имела обыкновение делать Москва), что отсутствие докладов означало, что планы выполнялись, а социальный порядок сохранялся. Либо, на западный манер, спекулировали на тему о предполагаемом усилении этнической напряженности и возможности «народного бунта» в СССР. С началом распада общественного строя в начале 1990-х годов и Советского Союза в целом спокойствие Москвы не оправдалось. Единственный оставшийся нарратив сводил все к этническому насилию и восстаниям.
С начала 1990-х дискурс о «национализме» лег в основу обсуждения поздней советской политики в Центральной Азии, от краха общественного порядка в Таджикистане к широко известным погромам в Фергане в 1989 году и Оше в 1990 году. Душанбинские демонстрации и беспорядки вполне соответствуют этой модели: перестройка и гласность, как известно, пробудили давно бездействующего джинна подавленных или невостребованных национальных устремлений. Таджикское большинство, разочарованное ограниченными возможностями в экономическом и социальном развитии в рамках СССР, начало объединяться вокруг националистов, выражающих политическое недовольство против русского меньшинства, доминирующего в советской системе. В результате насилие вышло из-под контроля, так как национализм оказался, скорее, сеющей распри, нежели объединяющей государственной моделью, и Таджикистан был повергнут в пучину гражданской войны. Национализм раскололся еще глубже во время войны, которая проходила в рамках «этнических» конфликтов между таджикскими региональными группами, чья давняя неприязнь друг к другу сдерживалась только благодаря авторитарному Советскому государству.
Резкий и беспрецедентный крах экономики Таджикистана, который к 1991 году уже не мог больше выполнять свои давние обязательства, и стал причиной выхода многих таджиков на улицы с протестами
В этой статье автор предлагает альтернативную закономерность социальной напряженности, объясняющей изменения в Таджикистане в 1985-1991 гг. Вместо того, чтобы сосредоточиться на предполагаемом росте националистических настроений в республике, он рассматривает положение Таджикской ССР в более широком смысле: в рамках советской экономики и изменения экономического статуса республики в течение этих шести лет. Работая с эмпирически установленными условиями социальных волнений, в конечном итоге становится ясно, что резкий и беспрецедентный крах экономики Таджикистана, который к 1991 году уже не мог больше выполнять свои давние обязательства, и стал причиной выхода многих таджиков на улицы с протестами.
Этот альтернативный экономический анализ основан на тщательном изучении политических дебатов и опубликованных материалов в период перестройки, а также и неопубликованных архивных материалов.
До реформ
Жизнь в Таджикской ССР в 1985 году была хороша и становилась еще лучше. Нурекская ГЭС – станция с самой высокой в мире насыпной плотиной – была сдана в эксплуатацию 10 лет назад, другая, Байпазинская ГЭС на реке Вахш только что достроена, и еще одну: Рогунскую ГЭС – еще выше и амбициозней – уже начали строить. Создавались новые рабочие места на заводах и строительных объектах, включая знаменитый Алюминиевый завод в Турсунзаде. Высокий уровень промышленного производства в республике привел к увеличению заработной платы и повышению уровня материальных благ.
В то время как Таджикистан оставался наименее урбанизированной из советских республик, в Душанбе постоянно велось жилищное строительство. Столица росла, социальные услуги оказывались по республике. Продолжался рост уровня образования среди всех граждан, и особенно среди таджиков. На другой стороне реки Пяндж в Афганистане шла война, но для большинства таджикских советских граждан этот факт не являлся чем-то реальным. Как позже описывал этот период экономист Рахмат Халиков, работавший в то время в таджикском Госплане: «Нам повезло жить в период расцвета советского развития».
Однако за этим поверхностным социальным спокойствием скрывались серьезные экономические противоречия. Первой и основной проблемой был хлопок. В середине 80-х Таджикская ССР считалась преимущественно аграрной: 67% граждан проживали на селе и 42% из них были вовлечены в сельское хозяйство, занимаясь в основном производством хлопка. Хлопок был самым значительным производственным товаром Таджикской ССР в 1980-е годы, приносившим доход в бюджет республики в объеме более 800 млн. рублей в 1986 году, что составляло примерно 25% от общего дохода республики. В то время как хлопок «застолбил» место в Таджикской ССР в советском экономическом «разделении труда», его производство несло с собой значительные экономические и социальные недостатки. Сконцентрировав инвестиции в сельскохозяйственном секторе, таджикская хлопковая монокультура удерживала местные зарплаты на низком уровне.
В середине 80-х гг. зарплаты в советских колхозах и совхозах составляли примерно 80-95% от средней зарплаты в индустриальной сфере, что в тоже время являлось явным достижением по сравнению с предыдущими годами (в 1965 году к примеру, зарплаты в сфере сельского хозяйства составляли 50-70% по сравнению с оплатой труда в промышленности). В Таджикистане же в целом в среднем уровень оплаты труда составлял в лучшем случае 83% от советского стандарта, а доступ к материальным благам был соответственно ниже.
Кроме того, хлопковая монокультура стала причиной локализации экономики, что функционально обеспечивало многие социальные льготы современного советского общества без соответствующих им социальных преобразований. Как утверждал советский социолог Владимир Мукомель в 1989 году, жители центрально-азиатских республик были заинтересованы оставаться в своих селах и искать экономические возможности только на хлопковых полях, они вряд ли были заинтересованы переезжать в города и попадать в поведенческие ловушки «современного общества». У них не было каких-либо структурных мотивов получать техническое образование, урбанизироваться, заводить меньше детей или в целом ассимилироваться в советское общество. Базовые социальные блага современного советского общества (школы, больницы, электричество, телефоны) к 80-м гг. были доступны в таджикских кишлаках, снижая мотивацию к тому, чтобы перенимать более современные модели поведения, или просто переехать в городскую черту, где эти перемены рано или поздно бы произошли. В результате такое культурное развитие происходило медленно и неравномерно. Исследования, проводившиеся в это время, указывали на относительно низкий уровень культурного взаимодействия, чтения газет, посещения театров, технического образования и квалификации рабочих среди обычных людей. Это не говоря уже, конечно, о хорошо известных издержках хлопководства, его влиянии на здоровье и экологию; чрезмерном использовании удобрений, пестицидов и гербицидов; истощении земель и перерасхода воды; и повышенных показателях детской смертности и хронических заболеваний.
Хлопок также стал причиной, казалось бы, нерешаемых, проблем с бюджетом, что еще больше осложняло задачу по улучшению экономических и социальных условий в Таджикской ССР. Несмотря на свою репутацию централизованного государства, бюджетная структура СССР была иерархически сложной, рассеиваемой на местах. Каждая республика имела отдельный республиканский бюджет, который с 50-х годов становился более зависимым от местного производства и налоговых поступлений. Хотя центральное советское правительство продолжало контролировать большинство налоговых поступлений и расходов, направляемых на федеральные программы и в централизованно управляемые отрасли промышленности, местное развитие и инфраструктура на местах в большой степени зависели от денег, имеющихся в распоряжении республиканских бюджетов.
Любая крупная инициатива по открытию нового промышленного предприятия, ремонту правительственных зданий, расширению спектра услуг или даже реагирование на стихийные бедствия требовали одобрения Москвы и предоставление чрезвычайных средств
Одной из крупнейших статей дохода в республиканский бюджет (в 1980-х, в целом, составляли около 40-50% от всех поступлений из центрально-азиатских республик) были налоговые поступления, в основном за счет т.н. налога с оборота (НДС). В Советском Союзе налог с оборота представлял разницу между розничной ценой товара и его себестоимостью; обычно он собирался с промышленных предприятий, которые производили готовую продукцию, перед ее передачей розничные магазины. Например, если общая себестоимость (включая наценки прибыли) для хлопкового костюма составляла 25 рублей, а розничная цена костюма составила 30 рублей, то разница в 5 рублей будет представлять налог с оборота, который предприятия должны были отправлять в федеральный и республиканский бюджеты. Различные проценты были установлены для разных республик – некоторые удерживали 100% налога с оборота, собранного с предприятий в пределах их территорий, другие только 50% или меньше. В любом случае этот налог, наряду с прибылью от предприятий местного подчинения и налогом с расчета заработной платы, составляли основную часть средств, имеющихся в распоряжении советских республик для местного развития и расходов.
Налог с оборота взимался только с готовой продукции, к несчастью, для таких республик, как Таджикистан. Сырьевые материалы были исключены из этой формы налогообложения. Иными словами, с хлопка, который выращивался, собирался и даже обрабатывался на таджикской земле, никакой НДС не взимался. Этот хлопок использовался для изготовления одежды, преимущественно на российских и украинских фабриках, и налог с оборота уходил в бюджеты России и Украины.
Кроме того, местные прибыли с промышленных предприятий были относительно низкими, учитывая ограниченное развитие инфраструктуры в Таджикистане. В результате, таджикский бюджет постоянно испытывал недостаток средств. Попытки улучшить ситуацию не были успешными: с 80-х годов таджикская республика имела право удерживать 100% НДС, взимаемого на своей территории, но это мало что дало, чтобы исправить общий дисбаланс. Каждый год, 10-15% республиканского бюджета Таджикистана пополнялось за счет прямых трансфертов из центрального бюджета. Так же, как это делалось и для других республик Центральной Азии, что снискало региону клеймо «дотационного». Это также означало, что любая крупная инициатива по открытию нового промышленного предприятия, ремонту правительственных зданий, расширению спектра услуг или даже реагирование на стихийные бедствия требовали одобрения Москвы и предоставление чрезвычайных средств.
Как посетовал в интервью бывший сотрудник Госплана Таджикистана: «Мы приезжали в Москву буквально каждый месяц – все решения принимались в центре».
Тем не менее, даже при хрупкости таджикского советского бюджета и эндемичных экономических диспропорций в обществе, система держалась, и, судя по всему, положение улучшалось до середины 1980-х годов. Промышленный рост наблюдался в течение десяти лет до 1985 года с темпами, опережающими советский средний показатель, заработная плата работников сельского хозяйства значительно выросла за тот же период, что намного опережало темпы роста среди работников промышленной или интеллектуальной среды. Средние показатели зарплаты, хотя и медленно, но росли каждый год, так же, как и расширилась доступность материальных благ и услуг. Важно отметить, что рост ВВП по-прежнему опережал рост дохода таджикских рабочих, снижая дефицит и иллюстрируя успешность советской модели развития.
Этот рост частично стал результатом четко сформулированной советской политики «выравнивания», на основании которого государство старалось подтянуть менее развитые республики (как Таджикистан) к стандартам жизни более развитых (таких как Балтийские республики). Как позже признал советник Андропова и Черненко, к началу-середине 1980-х это означало подталкивать более развитые республики к нулевому росту, чтобы обеспечивать средства для менее развитых. В конечном итоге, это была сделка между советским центром и Таджикской ССР: хлопок взамен строительства новых предприятий, увеличение занятости и разграничение центрального финансирования. Ценность этих договоренностей была принята с благодарностью гражданами Республики Таджикистан, которые, судя по имеющимся социологическим данным, начиная с середины 1980-х годов, полностью поддерживали курс советского развития. Хлопковая экономика имела проблемы и часто требовала активизации промышленного развития в республике, но в целом система работала. Таджикские граждане, советские экономисты и даже западные наблюдатели сходились в том, что жизнь становилась лучше.
Экономические реформы и их итоги
К 1990 году хрупкий баланс таджикской экономики был разрушен, система дала сбой, и жизнь резко ухудшилась. Тому было несколько причин, и большинство из них были связаны со структурными реформами всей советской системы и экономики, начатыми Михаилом Горбачевым под общим названием «перестройка» в 1985 году. Во-первых, была отменена политика выравнивания. Как сообщил глава отдела по Центрально-Азиатским республикам Оргбюро ЦК КПСС лидерам таджикской Компартии в 1985 году, в ближайшее время субсидий из Москвы больше не будет. Он раскритиковал их подход к финансированию: «Если в будущем вы продолжите рассчитывать только на советский бюджет, настаивая на этом, как вечном праве, то это тоже самое, что принять стагнацию в своем собственном развитии как факт. … Центральный Комитет ожидает лучшего от вас». Отмена «уравниловки» в политической повестке дня была подтверждена в 1986 году, когда о крахе этой практики заявили в ходе 27-го съезда партии.
Таджикское руководство оказалось в затруднительном положении, оставшись без субсидий, но продолжая отвечать по хлопковым обязательствам
Часть горбачевских инициатив была направлена против «уравниловки» в советской индустриальной политике, которая, как утверждалось, снижала стимул личностей, предприятий и республик в целом. В целях улучшения экономики и обеспечения отказа от политики выравнивания, был разработан пакет реформ, которые были направлены на повышение дивергенции заработной платы (для стимулирования индивидуального труда) и уменьшение поддержки дотационных предприятий, отраслей и республик (для стимулирования «более эффективного» использования средств). Для Таджикистана это означало увеличение текущих расходов с учетом имеющихся налоговых поступлений, что в контексте местной монокультуры хлопка и зависимости от продажи сырьевых товаров, оставалось трудной, если не невыполнимой задачей. Несмотря на то, что эти реформы сопровождались реструктуризацией налоговых поступлений для перенаправления больше средств в республиканские бюджеты, это мало повлияло на ситуацию, поскольку налоговые поступления по-прежнему в основном поступали с предприятий промышленности и производства готовой продукции. Со временем таджикское руководство оказалось в затруднительном положении, оставшись без субсидий, но продолжая отвечать по хлопковым обязательствам.
Более того, дальнейшие реформы еще больше ослабили супер-структурированную советскую экономику к 1987-88 гг., что мгновенно сказалось на хрупком равновесии в Таджикистане. Чтобы увеличить производительность труда, которая в СССР находилась на очень низком уровне, были предприняты действия для «производства большего с меньшими расходами» – меньшим объемом ресурсов, а также меньшим количеством работников. Промышленным и правительственным предприятиям и учреждениям было предложено «высвободить» рабочих, которых должны были затем трудоустроить в других отраслях, нуждающихся в работниках, в том числе во вновь открываемых кооперативах. В Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР) и других европейских республиках, где дефицит труда уже давно беспокоил экономику, это могло привести к более рациональной занятости.
Однако в Таджикистане, где безработица к 1985 году уже достигала 5%, меры по «высвобождению» работников и по улучшению производительности труда только привели к увеличению уровня безработицы. К 1990 году число безработных в Таджикистане достигло 600 тыс. человек – возможно, более 20% всего работающего населения. А создание новых рабочих мест не представлялось возможным в контексте сокращения субсидий, медленного роста промышленного производства и отсутствия какого-либо реального кооперативного сектора. Ситуацию осложнил также принятый в СССР в 1987 году Закон «О государственных предприятиях (корпорациях)», который привел к нарушению в системе межотраслевой торговли и обмена, долгое время поддерживающей советскую экономику. Хотя закон дал больше прав предприятиям по распределению прибыли и денежных средств, положение закона о том, что предприятия более не были обязаны исполнять заказы от других предприятий, присланных им посредством Госснаба (Госкомитета по материально-техническому снабжению), привело к катастрофическим последствиям. Теперь предприятия могли заключать договора с другими предприятиями на условиях по своему выбору. А часть производства должна была оставаться в распоряжении государства посредством ряда обязательных «государственных заказов», но каждый год объем этих госзаказов должен уменьшаться.
В 1987-1988 гг., когда часть производства по госзаказам составляла около 80%, эффект от реформ был небольшим. Однако в 1989-1990, когда госзаказ снизился до 25%, развал системы стал уже очевидным. В 1990 г. большая часть контрактных обязательств просто никогда не исполнялась. Предприятия, скорее, либо заключали договора, либо нет, но никогда их не исполняли. Когда же они выполняли свои обязательства по договорам, обычно это были наиболее прибыльные товары, а не те, в которых нуждалось производство или советское население. По данным Госплана в то время, в монетарном выражении рост производства увеличился, фактический объем материального производства снизился. Учитывая возможность отклонять контракты, свободно перемещать средства и направлять эти средства в кооперативы, созданные «при предприятии», многие поняли, что самый выгодный курс действия просто не производить и не продавать товары, требуемые экономике. К 1990 году эта тенденция стала очевидной: 86% всех кооперативов работали «под предприятиями», а 80% всех товаров и услуг, производимых кооперативами, продавались не отдельным лицам, а обратно тем же предприятиям.
В Таджикистане этот спад производства имел мгновенные и серьезные последствия. Советская экономика всегда страдала от нехватки выпуска продукции, однако с начала 1988 года объем непоставок промышленных материалов для таджикских предприятий взлетел до небес.
«Республика недополучает предназначенные для нее машины», – писал в письме Совету министров СССР глава таджикского Совета Министров Изатулло Хаеев в 1988 году. – «Систематическая недопоставка машин негативно влияет на исполнение планов и обязательств, республиканскую экономику и социальное развитие».
Трактора не доставлялись вовремя, как и промышленные кабели, необходимые для строительства. В республику пришло менее 50% сибирской древесины и столько же цемента, по одобренным контрактам из Казахстана и Армении. К 1989 году производители нефти в РСФСР начали требовать оплаты в натуральном обмене (по бартеру) и отказывали продавать в рублях, в результате Таджикская ССР просто не получила сотни тысяч тонн нефтепродуктов в 1989 году и 1990. Уровень поставок продолжал снижаться и к 1990 году ситуация достигла критического уровня почти во всех сферах экономики: строительные материалы, металл, продовольствие и топливо – все это импортировалось в республике, и недостаток этих материалов усугубил экономический спад.
В 1990 году эта ситуация более ухудшилась вследствие политических решений по децентрализации экономики. После этого отдельные республики запретили экспорт, мотивируя это попытками снизить собственный дефицит. Эти меры коснулись продуктовой продукции, особенно, молока и мяса, которых в Таджикистане, как и других республиках региона, выпускалось недостаточно.
Цена за реформы и стремительный переход к рынку оказалась слишком высокой
В 1990 году экономика Таджикистана трещала по швам. Положение в промышленности, которая и так была недостаточно развита, стремительно ухудшалось вследствие невозможности выполнять элементарные операции. В результате это привело к снижению дохода и выплат в республиканский бюджет. Правительство Таджикистана вынуждено было сокращать расходы, персонал, а также расходы на общее развитие на местном уровне. Субсидий из центрального бюджета, перегруженного долговыми платежами и страдающего от потери доходов из других республиканских бюджетов, а также расходов, связанных со структурными реформами экономики, поступало все меньше и меньше.
К 1991 году ситуация ухудшилась еще сильнее. Цена за реформы и стремительный переход к рынку оказалась слишком высокой. В 1991 году в отчете правительства отмечалось, что все больше граждан республики не имеют возможности приобретать товары первой необходимости, так как цены на многие продукты выросли гораздо больше, чем зарплаты. В результате руководство республики решило прибегнуть к субсидированию продуктов питания, хотя эта мера потребовала гораздо больше средств, чем имелось в его распоряжении. К июню 1991 года таджикский бюджет испытывал дефицит в размере около 300 млн. рублей.
Другие факторы
Когда в августе 1991 года таджикское правительство рухнуло, это произошло в условиях полного экономического краха. Безработица достигла около 30%. Промышленность оказалась в тупике; республиканское правительство едва сводило концы с концами; и все меньше и меньше людей было в состоянии обеспечить свои элементарные потребности. Непосредственные причины отставки Махкамова являлись политическими – он поддерживал провалившийся путч в Москве, но основные причины политической борьбы в республике были обусловлены экономическим коллапсом. Когда из Москвы в Душанбе прибыли Анатолий Собчак и Евгений Велихов после отставки Аслонова, чтобы помочь улучшить ситуацию, одной из их задач было убедить враждующие группировки в Душанбе в постоянной поддержке из Москвы, в том числе и финансовой. Все были осведомлены о разваливающейся экономической ситуации и дальнейших последствий происходящего. Ходжи Акбар Тураджонзода, как говорят, высказал мнение перед выборами в ноябре 1991 года, в результате которых к власти пришел Рахмон Набиев: «Мне очень жаль человека, кого выберут президентом в эти дни. Кто бы это не был, он не удержится на посту долго. Вы видите, что происходит вокруг».
Гласность
Будучи основным признаком перестройки и распада СССР, гласность стала спусковым механизмом, который запустил махину в движение. Политика «открытости» была принята Горбачевым и его советниками в номинальной попытке привлечь недовольную ходом реформ часть советского общества. Гласность давала большую свободу слова, допускала публичные дискуссии и некоторую политическую критику. На гласность часто ссылались как на причину фундаментального подрыва политического и социального порядка в стране, где исторические травмы и социально-политические проблемы долго замалчивались.
«Гласность предоставила возможность недовольным таджикам озвучить свои обиды», писал Шахром Акбарзаде. Без четкого авторитарного контроля со стороны Москвы, жители советского Таджикистана отреагировали быстро, сделав свои серьезные претензии достоянием общественности. Стали выходить новые, в том числе и частные газеты; нарастала критика государства и его программ. Дисбаланс советской системы стал очевидным для населения Таджикистана, которое в результате стало подготовленным к политическим действиям и насилию с националистической точки зрения, как только начали появляться оппозиционные партии.
Гласность предоставила убедительную причинно-следственную логику, объясняющую борьбу в Таджикистане, в соответствии с западной политической наукой, которая сфокусирована на долгосрочных издержках авторитаризма и вытекающем из него потенциале для конфликта. Прежде всего, аргумент, что гласность усилила разочарование и гнев таджиков, требует рассмотрения двух основных предположений: (1) таджики были в основном недовольны жизнью в СССР; и (2) политическая критика гласности обнародовала проблемы, которые были либо неизвестны, либо просто не обсуждались ранее. Однако оба предположения противоречат основным фактам о Таджикской ССР, о которых уже упоминалось в этой статье ранее.
Можно предположить, что таджики были не осведомлены об основных условиях, при которых они жили до гласности. Тот факт, что их экономика в основном была связана с производством хлопка, был хорошо известен в республике, а необходимость снижения производства хлопка в пользу увеличения промышленного производства обсуждался в местных научных кругах с 1960-х годов. Например, с начала 80-х гг., таджикская академическая пресса публиковала многочисленные статьи об экономическом дисбалансе в республике и ее потребности в усилении промышленного развития. В этих статьях также часто упоминался «экологический дисбаланс» как результат слабого экономического планирования в регионе. Во время перестройки эта тема стала одним из отличительных элементов. Вне зависимости от того, упоминались ли проблемы в советской прессе, люди в Таджикистане хорошо знали о недугах, охвативших советское общество. Ни разу, советская пресса ни до, ни во время перестройки, не упомянула о том, что в Вахшской долине с 1944 года проживали депортированные немцы. И вряд ли этот факт мешал таджикскому населению понимать их ситуацию, связанную с трудностями депортации.
Гласность имела очень ограниченное значение в Центральной Азии
Тем не менее, вне зависимости от той важности, которую оказывала гласность на политические дебаты в Москве, в Таджикистане ее влияние было, в лучшем случае, ограничено. Несколько частных газет появились тут гораздо позже, чем в других республиках, и они выходили очень маленькими тиражами. В некоторых случаях они печатались за пределами республики и редко доходили даже до Душанбе. В течение 1990 года под давлением ЦК Таджикской Компартии были уволены несколько редакторов газет, опубликовавших «нежелательные» материалы. Усилия некоторых советников Горбачева нарастить обороты гласности также не увенчались успехом. Как вспоминал позже Владимир Петкель, глава КГБ Таджикистана перестроечного периода, в 1987 году Душанбе посетил Александр Яковлев, так называемый архитектор гласности в Москве, в попытке усиления критики в отношении местного партийного руководства. По словам Петкеля, действия Яковлева были встречены в республике «пассивно».
Даже в 1990 – 91 годах процессы гласности в Таджикистане шли вяло. Государственная и консервативная пресса по-прежнему доминировала на газетном рынке. В то время как центральное советское телевидение показало громкие и гневные дебаты Съезда народных депутатов в Москве, местные проблемы поднимались редко. К тому же, в отличие от других республик Центральной Азии, таджикская пресса продолжала поддерживать установленный порядок и в основном критиковала отдельные «перегибы», а не весь советский строй. В 1994 году Джон Шоберлайн-Энгель подвел итог ситуации начала 1990-х годов: «Гласность имела очень ограниченное значение в Центральной Азии … Существующий порядок был по большому счету принят населением, поскольку они имели слабое представление о реалистичных альтернативах, даже если они были хорошо осведомлены о недостатках и несправедливостях этой системы».
Демократизация
Наибольшую долю ответственности за развал Советского Союза зачастую возлагают и на демократизацию, которая привела к социальной сегментации и распаду государства в период перестройки. В этом контексте изменения политического порядка в Москве, в том числе реформы, проведенные в ЦК КПСС, и создание Съезда народных депутатов привели к появлению новых политических партий, децентрализации власти и расширению участия масс в политике. Эта логика предполагает, что такое участие привело к восстаниям против имевшихся политических лидеров и раскалыванию единства.
Во многих советских республиках, наиболее заметно в РСФСР и балтийских странах, это подтверждается курсом политических событий с 1989 года. Однако в Центральной Азии, включая Таджикистан, эта версия не оправдалась. Даже после реформирования ЦК КПСС в 1988 году партия сохранила твердый контроль над многими республиканскими объектами.
Часто упоминаются политические партии, появившиеся в Таджикистане 1990 году, в том числе «национальное движение» Растохез, Партия исламского возрождения и Демократическая партия. Однако все три были менее влиятельными и менее ориентированными на массы, чем должны были быть. Растохез вырос из дискуссионного клуба «Ру ба ру» (Лицом к лицу), финансируемого комсомолом, и объединял очень ограниченный круг элитных ученых и студентов в Душанбе; Партия исламского возрождения была основана в 1970-е годы, она была первоначально основана в Душанбе в качестве (запрещенного) крыла Всемирной Партии исламского возрождения и поначалу имела очень мало поддержки; Демократической партии так и не удалось разработать особенно хорошо сформированную политическую базу.
Эти движения ограничивались влиянием в пределах Душанбе и не могли получить достаточной поддержки в регионах. Они мало влияли на более широкий политический курс в республики, за редким исключением беспорядков в столице республики в феврале 1990 года. На самом деле, по имеющимся данным, даже в Душанбе большинство жителей впервые услышали об этих политических движениях как раз после февральских событий 1990 года. Кроме того, тщательный анализ выборов, проведенных в этот период, демонстрирует ограниченный круг политических перемен в Таджикистане на протяжении всего периода перестройки. Подавляющее большинство депутатов, избранных в состав таджикского Верховного Совета в феврале 1990 года, было, по мнению Аслиддина Сохибназара – одного из немногих членов оппозиции в Совете – «уже опьянено властью» – они были связаны в той или иной с формой власти в Таджикистане. Только 14 из 230 избранных членов не являлись представителями Коммунистической партии. Такая же ситуация наблюдалась в ходе выборов в местные и региональные парламенты (советы), проведенных в течение того же года: подавляющее большинство избранных были либо представители коммунистической партии, либо чиновники. Таким образом, общий процент членов коммунистической партии на местах по сравнению с предыдущими выборами на самом деле увеличился. К тому же во многих регионах выборы были безальтернативными, с одним кандидатом.
Даже законодательство, принятое в период эпохи перестройки, как признак политического плюрализма и оппозиции, ломается при ближайшем рассмотрении. Закон «О государственном таджикском языке», принятый в 1989 году, приводится в качестве одного из основных признаков гласности в ТССР, как и победы Растохеза и других оппозиционных групп, однако, утверждается, что судьба этого закона фактически решалась в Москве.
Как пишет Сохибназар, перед тем, как решиться выдвинуть закон перед Верховным Советом, Махкамов заручился разрешением Москвы. Только после этого законопроекту была предоставлена возможность быть обсужденным и принятым, и его успех был в большей степени политическим расчетом между Душанбе и Москвой, нежели признаком усиления влияния Растохеза. Свидетельства Сохибназара имеют подтверждение, как в документах, так и в воспоминаниях членов Растохеза. Если судьба закона «О языке» зависела от политической победы оппозиции, то было бы странным со стороны правительства публиковать акт о его изложении и имплементации за неделю до принятия в таджикской прессе. Если же политический уклад оставался таким как прежде, где споры велись лишь для вида, тогда этот факт выглядит более понятным.
Национализм
Заключительная часть триады – это национализм, сильный аргумент. Считается, что гласность, позволила людям говорить о своих проблемах; демократизация предоставила политическим движениям возможности выстраиваться вокруг них; но национализм, в качестве основного принципа, и привел к распаду СССР, попутно посеяв массовое насилие. Это была окончательная ошибка Горбачева: «Горбачев не был в состоянии понять, что старые антироссийские национальные движения возродятся сразу же после того, как он позволит процветать плюрализму на советской сцене» (Плосс 2009, 3). По большей части, эта идея применима ко всему СССР, а также и Таджикистану. Как и в случае гласности и демократизации, этот шаг в теории также опирается на обобщенном предположении, что советские граждане были по своей сути настроены против государства, в котором жили и ждали лишь повода для восстания. Таким образом, националистический дискурс в некотором роде должен был резонировать с ожиданиями советских граждан. И при возможности он довольно быстро стал резонировать, громко и бурно – в том числе и в Душанбе.
Однако реальные доказательства националистического пыла в Таджикистане, даже во время перестройки, найти трудно. К примеру, согласно свидетельствам, собранным КГБ к 1988 году среди происшествий, квалифицирующихся как массовые беспорядки, по националистическим или каким-либо иным причинам, была зафиксирована только одна крупная драка между таджиками и славянами возле кинотеатра в Душанбе в 1985 году, впервые за 40 лет.
Ошибочно искать источники социальных протестов в Таджикистане в 1990-1991 гг. сквозь призму результатов Гражданской войны
В начале 1989 года большая группа молодых людей собралась у здания Верховного Совета ТССР выразить требования по «возрождению древней культуры Таджикистана». Это было настолько неожиданным и неслыханным в условиях Таджикистана, что руководство республики не имело и представления о том, как на них реагировать. В конечном счете, оно успокоило толпу, которая разошлась с миром. Еще несколько небольших и неорганизованных акций протеста прошли в течение следующего года. Но только эта неделя беспорядков и насилия в феврале 1990 г потрясла столицу настолько, что в дальнейшем упоминается на них стали ссылаться как на «националистические». Даже массовые беспорядки февраля того же года, возникшие, на первый взгляд, из-за антиармянской демонстрации, после дальнейшего анализа кажутся менее мотивированными по национальному признаку, являясь по сути более продуктом эндемичных экономических беспокойств и закулисного политиканства.
Более того, ограниченные экономические и социальные возможности создали в Таджикистане очень слабые условия для развития национализма или даже локального регионализма. Ограниченная урбанизация просто усложнила распространение националистического движения. По СССР националистически настроенные политики продвигались за счет людей, недавно перебравшихся в крупные города, все еще связанными со своими корнями, но еще не полностью включенными в более космополитичную и урбанистическую советскую политику.
По мнению группы советских социологов, чрезвычайно низкий уровень урбанизации означал, что националистические настроения в большинстве случаев находили отклик у небольшой группы элит, у которых было мало сторонников, недавно перебравшихся в города. Эта проблема была также отражена по результатам исследования, проходившего с 1988 по 1989 годы в Таджикистане, которое выявило ограниченную поддержку независимости республики среди таджикских студентов и еще более низкий уровень остроты межэтнических проблем.
И, наконец, остается проблема Гражданской войны, которая была исключительно внутритаджикской и велась не по националистической линии, а в рамках одной национальности. Факт еще более ужасающий, вызывающий еще больше вопросов с точки зрения подъема «национализма» в период позднего Советского Таджикистана, отделяя, таким образом, беспорядки 1990-91 гг. отдельно от последующего насилия. В последнее время это противоречие привело к более сложному прочтению тех событий, особенно среди группы французских академиков. По мнению таких авторов, как Оливье Руа и Стефан Дюдуаньон, гласность и демократизация вскрыли скрытые раны и гнев против Советского государства. Однако острее, чем общее разочарование, переживались регионализм и борьба между различными группами в Вахшской долине: местными кулябцами (кулоби) и горцами-гармцами и каратегинцами (гарми). Как только авторитаризм ослабил хватку, это стало причиной жесткой борьбы и насилия, которые в конечном итоге поглотили всю страну (см. также Ниязи 1999, 187-188; Садыков 2013). Эта теория также имеет свои слабые и сильные стороны. Руа считает, что массовые переселения представителей других национальностей в одно и то же место не стали причиной их смешивания. Это привело к тому, что люди оказывались в одинаковых условиях, как члены коммуны. В этой работе утверждается, что это неизбежно привело к антагонизму, который после ослабления контроля со стороны Советского государства, перерос в насилие. Однако эта теория не подтверждается многими другими примерами из истории СССР, где неисчислимое количество людей с абсолютно разным происхождением были вынуждены жить (и экономически конкурировать) рядом друг с другом десятками лет без конфликтов и насилия.
В других частях Центральной Азии проживали сотни тысяч чеченцев, ингушей и других переселенных народов, которые вполне вписались в общество. В самой Вахшской долине, где жили высланные немцы, они никогда не были мишенями для преследований. Есть еще одна причина не в пользу теории, основанной на том, что местные жители Вахшской долины были настроены против горцев, переселенных сюда за последние 10 лет. По данным архивов о первичных поселениях в долине в 1930-е годы, здесь селились люди различного происхождения, включая северных и восточных таджиков. Позже в 1950 годы, когда жителей Гарма или других регионов вновь переселяли сюда, они нашли много колхозов, где проживали выходцы из их же родных мест.
Более того, российский антрополог Сергей Абашин считает, что рассуждения о национализме, этнической борьбе и регионализме появились после Гражданской войны в Таджикистане и должны рассматриваться, как ее следствие, а не причина. Таким образом, ошибочно искать источники социальных протестов в Таджикистане в 1990-1991 гг. сквозь призму результатов Гражданской войны.
Скорее, это было ответной реакцией на внутренние политико-экономические проблемы Советского Союза, нежели восстанием против самой советской власти и борьбой между внутренними этническими группами. Во время перестройки таджикские политики и граждане были одинаково лояльны советской власти. Националистические движения в Душанбе старались найти поддержку, но имели слабое влияние, даже во время беспорядков, как во время февральских событий 1990 года. Конфликт нарастал, но реальные доказательства его причин по националистическим и этническим признакам определить трудно.
Триада «гласность-демократизация-национализм» не появилась из пустоты. Возможно, она и была определена на Западе в самом начале ужасов национальных восстаний в Центральной Азии, но ее применили из-за собственного представления советским правительством событий, происходящих в СССР в конце 1988-91 гг. Эта давняя тенденция некоторых в советском руководстве представлять локальные акции социального неповиновения в качестве «национальных перегибов», которые были «удобны» для их делегитимации (как противоречащие союзным принципам), а также и легко объясняемы в пределах национально-территориальной структуры государства.
Аргумент «гласность-демократизация-национализм» был быстро перенят другими советскими политиками, а также западными журналистами, и к концу СССР стал доминировать в репортажах о событиях того времени. Для западной аудитории все было ясно и понятно. Освобождение «угнетенных» народов от авторитарного правительства из Москвы. Политически выгодным было это объяснение и для Горбачева, и советских руководителей. Оно позволяло сместить ответственность за беспорядки, охватившие страну, с текущих политических и экономических реформ на тех, кто создал советскую структуру в 1930-х гг.
Выводы
Итак, опыт перестройки для Таджикистана расходился со стандартными представлениями о гласности, демократизации и росте национализма. В свете имеющихся доказательств, именно экономический крах является самой непосредственной, проясняющей причиной изменений, произошедших в ТССР. Экономика Таджикистана из состояния развития и роста в 1985 году пришла к спаду и разрухе к 1990 году. Ее шаткое положение в более широком советском «разделении труда», в котором республика предоставляла сырье производственным предприятиям, прежде всего, европейских советских республик, ограничило налоговые поступления и в значительной степени усугубилось субсидиями из центра. Поэтому экономические реформы перестройки особенно быстро повлияли на местный уровень жизни. По факту, перестройка для Таджикистана обернулась тем, что его оставили и без сырья, и готовой продукции из других республик, но при обязательствах ежегодно поставлять сотни тысяч тонн хлопка для нужд других республик. К 1990 году эта новая экономическая политика привела к обширным массовым увольнениям, инфляции, снижению реальных зарплат и общему восприятию среди населения, что жизнь ухудшалась. А правительство оказалось некомпетентным, чтобы справиться с ситуацией.
К социальному взрыву Таджикистан привело нечто большее, чем либерализация или гласность. Однако не стоит отрицать полностью роль национализма или политических изменений, ставших смазкой для народного гнева и разочарования. Отнюдь нет: по крайней мере, некоторые участники февральских событий и демонстраций, приведших к отставке Махкамова, придерживались националистических взглядов, и нет сомнений в том, что расширение либерализации, происходящее в центре и других республиках, повлияло на ситуацию в Душанбе. Кроме того, трудно отделить «национальные» жалобы от экономических, как это было в феврале 1990 г., когда, казалось ущемленные и безработные молодые люди отреагировали сильнее на свое ухудшающееся экономическое положение, по сравнению с более привилегированным положением «русифицированного» Душанбе.
Советские экономические отчеты и академические исследования, опубликованные во время перестройки (напр. Щербакова 1990; Тишков 1991, 70, 73), также часто обнаруживали связь между экономическими трудностями и «национальными» конфликтами. Глава Госплана Таджикистана эпохи перестройки Бури Каримов также писал, что к концу 1980-х «народ был весьма недоволен, в первую очередь, ростом безработицы и другими экономическими проблемами». Российские этнографы Абашин и Бушков также приводили свои доводы на причины конфликтов в Таджикистане до- и постсоветского периода через призму краха советской экономической системы. Они считают, что истинная причина конфликта – не политическое или националистическое противостояние, а борьба сторон за «контроль над основными ресурсами страны».
Фото: RIA Novosti archive, image #699861 / Vladimir Fedorenko / CC-BY-SA 3.0, CC BY-SA 3.0, https://commons.wikimedia.org/w/index.php?curid=17824640
