Русская философская и политическая мысль должна была преодолеть старые идеологические стереотипы и не опускаться до рукоплескания «мюнхенским речам» Путина, должна была найти в себе силы, геополитически не противопоставляя себя никому, встроиться в мейнстрим глобальных тенденций развития и не провоцировать создание новых угроз и центров геополитической нестабильности на постсоветском пространстве, которое только-только стало успокаиваться от гигантских потрясений ХХ века.
В продолжении дискусии о Русском мире (см. Марлен Ларуэль “Русский мир. Мягкая сила России и геополитическое воображение“), публикуем мнение казахстанского философа Валихана Тулешова, который откровенно считает, что концепция “русского мира” не является содержательной. Приводя аргументы из истории развития русской философской мысли, автор призывает ее преодолеть “метафизическую отсталость” и развивать более современный философский дискурс.
ЕАЭС как проекция русской философии
Развернутая в связи с созданием ЕАЭС пропагандистская машина в России сегодня напрямую стала заниматься оправданием захвата Крыма и присутствия России на востоке Украины, распространяя свои агрессивные планы на государства Балтии, Польши, Финляндии и юго-восточной Европы, угрожая применением ядерного оружия. Это обнаружило главный принцип и одновременно недостаток российской политики – имперские геополитические цели в отношении всех стран постсоветского пространства, которые скрываются за якобы «историческими» оправданиями геополитического контроля над этим пространством.
Хотя этим планам и не суждено будет сбыться, но все дело заключается в риторике, которая отражает пещерный характер сознания политической элиты русского этноса в понимании важнейших постулатов современного мира. Дело даже не в том, что подлинного гуманизма и миролюбия как в советской, так и российской внешней и внутренней политики никогда не было и всегда преобладал меркантильный имперский или классовый расчет. Дело заключается в отсутствии конкретного понимания сути современной эпохи, изменившихся условий жизни миллиардов людей.
Откуда взялась эта повальная некомпетентность и утеря российской политической элитой самой обыкновенной рациональности? Может быть потому, что русский народ трудно назвать метафизической нацией. Так ли содержательно емка и насыщена идея того же «русского мира» и представляет ли она по-настоящему строгий образец подлинно национальной философской системы или она несет как и прежде все черты заимствованных из исторического наследия Европы некоторых, канувших в лету, идеологических проектов? Представляя собой разнокалиберное и разнолоскутное по характеру этнической культуры и духовным основаниям межэтническое пространство, Россия никогда, за исключением некоторых этапов существования Московского царства, не представляла собой сколько-нибудь целостное социокультурное метафизическое образование. И единственным форматом объединения ее частей был и остается архаичный силовой и недемократический формат.
Скорее всего, это происходит не только в силу так называемого эффекта Даннинга–Крюгера, когда люди, имеющие эмпирическое, бытовое сознание, в силу своих обыкновенных интеллектуальных способностей не могут понять, что решения, которые они принимают, ошибочны в долгосрочном плане, а таланты, которыми они себя наделяют как организаторы, – ложны и строятся на приверженности «медвежьей» модели поведения в человеческом обществе. В условиях отсутствии устойчивых философских традиций и непонимания духовных оснований ситуации современного миропорядка, это мироощущение приобретает характер патологической психологической болезни, комплекса неполноценности: ограниченный человек начинает отстаивать свое ограниченное видение ситуации именно потому, что чувствует – допусти он лишь мысль о том, что неправ, и его потеснят с насиженного места более умные и талантливые. Сегодня это в полной мере относится к российской политической элите.
История русской философии насыщена примерами таких неосознанных до конца заимствований, она пестрит множеством нерациональных, иррациональных и псевдорациональных умозрительных конструктов. И в этом смысле она представляет собой пролог господствующих политических идей современной России, противостоящей всей рационально мыслящей части мирового сообщества.
За исключением некоторых редких этапов, русская философская мысль представляет собой развертывание традиционалистских представлений о сущности русского культурного взгляда на историю и цивилизацию собственного народа без целостного рационализированного обоснования собственной концепции человека в обществе. Особенно в допетровский (древнерусский) период ее развития наблюдается достаточно длительное псевдорациональное интуитивно-схоластическое позиционирование и противопоставление этических идей, вопроса о природе человека, государственной власти и общечеловеческих ценностях, заимствованных из переводных греческих и византийских источников, содержатся элементы религиозной философии. Собственные мелкосодержательные идеи «харизмы» властителя, борьбы с ерясями жидовствующих и стригольников, а также отдельные вопросы укрепления православной веры и повышения качества трудов православного духовенства в полемике с униатами и многое другое способствовали лишь укреплению представления об особом статусе русского православия, его обособления от других национальных автокефальных поместных церквей, а также других неправославных течений христианства. Основанное на апробированном кафолической церковью учении противоположения ереси, но никак не развивающее в качестве антитезы собственное учение о добродетелях, русское православие с тех пор остановилось на этапе средневековой схоластики и инквизиционных постулатов, морализирующих лишь по поводу того, что не должно.
Иными словами, апелляция к «правильности мнения» в русском православии отнюдь не означала обозначения нравственного, сущего и должного. По отношению к самому понятию православия в древних русских летописных источниках применялось множество таких эпитетов, как «непорочная», «христианская», «правая», «правоверная», «Божья», «истинная», «богопреданная», «благочестивая», «пречистейшая» и т.д.. Однако, без специальной метафизической разработки, обозначения и определения самой сущности данных понятий, которые у таких европейских философов Средневековья, как Августин Блаженный и Фома Аквинский, получили яркую аристотелевско-христианскую рационализированную интерпретацию, русская церковная мысль осталась оторванной от богатой европейской религиозно-философской практики. Поэтому, русское православие обрело себя как выражение теряющих актуальность в условиях начала формирования капиталистических отношений в Средиземноморье и падения феодальной Византии старых религиозных идей, нашедших новое убежище в только начавшем оформляться государственно-феодальном состоянии России. Такое непосредственное перемещение византийского христианства на Русь, когда в Германии уже возникло Реформаторство, отражало наивный характер русской философии допетровского периода, которая может рассматриваться лишь как явление русской народной культуры, уходящее корнями в богословско-дидактическую литературу.
Послепетровский (просвещенческий, а не просветительский) период, когда реформы Петра I способствовали ограничению власти церкви и проникновению в Россию западной философии посредством формируемой системы высшего образования также не стал реформаторским ни в философии, ни в религии. Самым популярным западным новшеством стал деизм, приверженцами которого стали такие ключевые мыслители русского Просвещения как Михаил Ломоносов и Александр Радищев, ставшие отчасти проводниками антиклерикализма и светскости, а также адаптации некоторых идей масонства.
Такая затхлая духовная атмосфера не позволила состояться Реформации даже при тесных контактах элит разных периодов истории России с государствами Западной и Центральной Европы потому, что русские цари, хотя и позволяли приглашенным мастерам из Германии и Голландии исповедовать свою веру, тем не менее, жестко сохраняли собственную политическую монополию на формирование православного традиционного мировоззрения россиян. Массовые переселения лютеран, среди которых были даже иерархи протестантских церквей, не привели к сколько-нибудь значительному изменению религиозной идентичности российских славян. Немногочисленные «немецкие слободы», где жили протестанты и имелись протестантские церкви, были настолько автономны и локализированы, что не позволили мало-мальски теологически осмыслить протестантизм как новое религиозное направление, если не считать отдельных полемических сочинений протестантского характера, не оказавших практически никакого реформационного влияния.
В последующем, русская философия XIX века, представленная Петром Чаадаевым и теоретиками славянофильства повторяла старые идеи о механистическом устройстве мира и провиденциальном характере истории. Неудовлетворительное решение вопроса о смысле России, поднятом Чаадаевым, провоцирует мысль славянофилов, где Алексей Хомяков отстаивает идеи соборности, Иван Киреевский отстаивает идеал допетровской патриархальной Руси, а Константин Аксаков отмечает различение между страной и государством. На фоне того, что до этого было сделано европейскими и, прежде всего, немецкими философами, русская философия рубежа XIX и XX вв. оставалась глубоко архаичной.
В то время, когда Европа на протяжении всей эпохи Возрождения, Нового времени, Французского просвещения, немецкой классической философии и позже метафизически переваривала итоги буржуазных революций, когда в Старом и Новом свете бурно развивался капитализм, русская философия только стремилась стать своеобразным культурным эклектическим синтезом между славянофильством и западничеством, развивающим проекты построения царства божьего на Земле, софиологии (Вл. Соловьев, С. Булгаков) и розы мира (Д. Андреев), что, отчасти у нее и получилось. Наоборот, в философии Льва Николаевича Толстого, признающей ценность моральной составляющей, но отрицающей все теологические аспекты религии, проповедовался полный уход человека от общественных и государственных обязанностей, прав и свобод. Владимир Сергеевич Соловьёв утверждал, что личность и общество в целом − суть одно и то же и даже не рассматривал различия между ними в вопросах о правах и свободах. Он не принимал таких ведущих философских направлений как эмпиризм и рационализм, которые были освоены в Европе практически на два века раньше. В отличие от европейских философов он настаивал на волевом продвижении добра в противовес юридическим законам, которые, по его мнению, не могли побороть зло. В то время как Европа двигалась вперед гигантскими шагами по пути философского обоснования новых институтов общественного развития в условиях капитализма, в России процветал махровый традиционализм, не позволявший выйти за границы иррациональности и псевдоконкретности отдельных и разрозненных мыслительных форм, которые в Европе веком ранее уже оформлялись в развернутые рационалистические философские системы, а такая социальная институция как Декларация прав человека, провозглашенная французами, фактически оставалась неизвестной большинству населения России вплоть до развала СССР.
Развитие абсолютистских тенденций посредством реакции на различные исторические и социальные катаклизмы со временем усугубило ситуацию и привело после свержения самодержавия российский народ к принятию большевистских тоталитарных идей, в которых удивительным образом сочетались крайние подходы и абстрактные политические цели коммунистических государственников, выступающих против капитализма и уничтоживших в последствии посредством диктатуры пролетариата класс буржуазии под самый корень. Лишившись креативного движущего класса, русский модернизационный проект стал исключительно ограниченным, односторонним силовым экспансионистским проектом, не имеющим каких-либо альтернативных способов объединения людей, их подлинно свободной социальной интеграции, потому что отдельные философские идеи, высказанные В.Лениным и другими русскими политическими деятелями трудно назвать собственной системной философской концепцией.
Поэтому, Николай Бердяев так описывал особенности русского, не понятого в России, марксизма: «Коммунизм создает деспотическое и бюрократическое государство, призванное господствовать над всей жизнью народа, не только над телом, но и над душой народа, в согласии с традициями Иоанна Грозного и царской власти. Русский преображенный марксизм провозглашает господство политики над экономикой, силу власти изменять как угодно хозяйственную жизнь страны. В своих грандиозных, всегда планетарных планах, коммунизм воспользовался русской склонностью к прожектерству и фантазерству, которые раньше де могли себя реализовать, теперь же получили возможность практического применения…Русский коммунизм с моей точки зрения есть явление вполне объяснимое, но объяснение не есть оправдание. Неслыханная тирания, которую представляет собой советский строй, подлежит нравственному суду, сколько бы вы ее ни объясняли. Постыдно и позорно, что наиболее совершенно организованное учреждение, созданное первым опытом революции коммунизма, есть Г.П.У. (раньше Чека), т. е, орган государственной полиции, несравненно более тиранический, чем институт жандармов старого режима, налагающий свою лапу даже на церковные дела…»1.
«Коммунизм, – продолжал Н.Бердяев, – в той форме, в какой он вылился в России, есть крайний этатизм. Это есть явление чудовища Левиафана, который на все накладывает свои лапы. Советское государство… есть единственное в мире последовательное, до конца доведенное тоталитарное государство… Монистическая социальная система всегда ведет к тирании и угнетению человеческой личности. Монизм марксистской системы и есть ее главный дефект. Монизм тоталитарного государства во всяком случае несовместим с христианством, он превращает государство в церковь».
Бердяев согласен, что русскому коммунизму присуще «искание истины», но он понимает, что эти искания искажены рабским положением человека и его неспособностью сделать свободный и правильный выбор. Поэтому в России всегда побеждает зло. «С традиционно-русским характером коммунизма связаны и его положительные и отрицательные стороны: с одной стороны искание царства Божьего и целостной правды, способность к жертве и отсутствие буржуазности, с другой стороны абсолютизация государства и деспотизм, слабое сознание прав человека и опасность безликого коллективизма»2.
Философ уже тогда задумался о роли церкви в этих исканиях. Когда читаешь его мысли, они поразительно расходятся с той ролью, которую сегодня играет Русская православная церковь, и, в частности, ее предстоятель Кирилл, ставший вместо «искателя истины» пропагандистом того «русского мира», который еще в 30-х года осуждал Николай Бердяев: «Мир переживает опасность дегуманизации человеческой жизни, дегуманизации самого человека. Самое существование человека находится под опасностью со стороны всех процессов происходящих в мире. Противиться этой опасности может только духовное укрепление человека. Когда христианство появилось в мире, то оно защитило человека от опасности, связанной с демонолатрией… Но это может сделать лишь христианство возрожденное, творческое, верное своему пророческому духу, обращенное к царству Божьему»3. Как видно из этого, Бердяев уже тогда понимал значение реформаторства, которого в России не было и которое, по его мнению, могло бы изменить отношение общества к нуждам отдельного человека и его судьбе в целом.
Более того, Николай Бердяев уже значительно позже приходит к выводу, что русское христианство не выполнило своей исторической роли по отношению к коммунизму. В книге «Самопознание» он пишет: «И более того, может быть ответственность лежит на историческом христианстве (российском – автор)… Именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма»4.
Надо ли говорить, что православное христианство не выполнило своей главной исторической роли, прежде всего, по отношению к капитализму, о чем так убедительно показал М.Вебер. Реформация обошла стороной Россию в силу укоренившихся тоталитарных и авторитарных способов жизни, приоритета имперского феодального устройства общественной жизни над демократическим и социальным. Как отметил Ф.Фукуяма, «религия сама по себе не создает свободного общества, и христианство в некотором смысле должно путем секуляризации своих целей отменить себя, чтобы мог возникнуть либерализм. Общепризнано, что движущей силой такой секуляризации на Западе послужил протестантизм. Превратив религию в частное дело христианина и его Бога, протестантизм отменил потребность в отдельном классе священнослужителей, или, более широко, – вмешательства религии в политику»5.
Философско-политическое движение евразийства, появившееся в среде русской эмиграции в 20-30 годах ХХ века, также не стало законченной философской концепцией ввиду его традиционной культурной ориентации на восток и неспособности политических элит России осознать значение капитализма, европейской модернизации и культуры для изменения «колеи развития». Теоретики Евразийства даже притом, что со временем признали большевистский проект, были репрессированы, что лишний раз подтверждает мысль о том, что немногие, а чаще всего, единичные рационализированные формы философии могли позволить себе существовать в России. Сталин, к примеру, позволил оставить работать из «идеалистов» лишь А.Лосева, исследования которого концентрировались вокруг вопросов этики и мифологии, избегали актуальных политических дискурсов.
В итоге, русская философия сегодня представляет собой совокупность некоторых отдельно вырванных из европейского контекста идеологем, которые используются властями для оправдания своего доминирующего положения по отношению к обществу и человеку. Русская философия поэтому глубоко обыденна и эмпирична, поскольку развивается в лоне освященного тоталитарной властью политического дискурса. Если взять, к примеру, философию Дугина, политическая деятельность которого направлена на создание евразийской сверхдержавы через интеграцию России с бывшими советскими республиками в новый Евразийский Союз, то она на самом деле она представляет собой модернизированную идеологию национал-социализма (фашизма).
В 90-х годах прошлого века, будучи идеологом национал-большевизма, А.Дугин с начала 2000-х годов начинает отстаивать идеи евразийства и консерватизма. Являясь активным сторонником экклезиологических идей византизма, включающих в себя византийский идеал симфонии властей — альянса духовной и светской власти, религиозно-историософские и политические идеи о Москве как Третьем Риме, представление о Тысячелетнем царстве как времени существования Византийской империи, а также представление о России как о катехоне, пришедшему на смену Византии, А.Дугин выступает ярым апологетом силового решения проблемы интеграции под эгидой «русского мира». Его новая «синтетическая идеология» представляет собой по мнению многочисленных критиков начетническую смесь некоторых наиболее постыдных западных философско-политических концептов – итальянского неофашизма в стиле Юлиуса Эволы, идей „Новых правых“ Алена де Бенуа во Франции и неонацистской геополитики.
В самой современной России до сих пор сохраняются отдельные противоположные элементы старого онтологического дискурса (западничества и славянофильства, к примеру), который не был преодолен и сформулирован как аксиологический (ценностный) дискурс. В России имеется философское сознание, но философского самосознания, значение которого для немецкой нации так блестяще показал И.Кант, поставив вопрос возможности синтеза априорных суждений, пока нет. А ведь именно самосознание нации, прошедшей этап простого отражения и вышедшей на формы активного и творческого отражения, активной деятельности, позволяет формировать устойчивые нравственные основания жизни современной нации. Нравственный смысл германского идеализма (Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга и других), ставший результатом глубокого и всестороннего переосмысления начавшейся эпохи капиталистических общественных отношений и совершивший переворот во всей философии, должен был стать образцом национального философствования и в России. Потому что без немецкой философии не было бы марксизма, который в России также из-за неразвитости самосознания как формы самоконтроля народа был вульгаризирован и низведен до уровня отчужденной политической идеологии.
Не произошло в России «отрицание отрицания» и «снятия» всего предшествующего философского опыта (Г.В.Ф.Гегель) и в советское время, не произошла «переоценка ценностей» (Ф.Ницше) социальной жизни, не была осуществлена «деконструкция» (Ж.Деррида) политического дискурса ХХ века и новейшего политического дискурса.
Поэтому, особенностью современного русского политического самосознания является (и это отмечают не только философы) его закостенелость, неразвитость и неопосредованность современным глобальным миром философских и социальных идей, непосредственность восприятия, а как следствие, неадекватная реакция, возникающая из неспособности строить более длинные цепочки философских, политических, религиозных, культурных и других силлогизмов глобального философского дискурса современности. Российский народ предпочитает передоверить этот вид интеллектуальной деятельности государству, но государство и раньше не сильно то утруждало себя пониманием всей мировой философской культуры, загоняя философию в положение служанки политики. На Западе поэтому и предпочитают знакомиться с русской философией только лишь через Ф.Достоевского, наиболее глубоко показавшего трагизм и пустоту «русской жизни» и оказавшего глубокое влияние на формирование неклассического и фрейдистского направлений развития современной западной философии.
Строя с такой безысходной перспективой «русский мир» в Украине, Путин и его окружение не видят того, как за стеклом их кремлевских кабинетов бурно произрастает «чеченский мир» и другие этнические миры. За убийством Немцова политическая элита России до сих пор не увидела «леса» растущих социальных, этно-культурных и политических разломов в стране.
Конечно, обращение к национальным истокам, национальной идентичности и философскому национализму для подлинной государственности актуально всегда, но оно не может сегодня в условиях глобальной взаимозависимости культур приобретать форму военно-политического противопоставления собственной «особости» другим нациям и государствам. Цивилизованные государства, как бы ни велико было их чувство исторического достоинства, обид за потери (людей, ресурсов и территорий), должны поступать иначе. Особенно после окончания «холодной войны» и развала СССР, русская философская и политическая мысль должна была преодолеть старые идеологические стереотипы и не опускаться до рукоплескания «мюнхенским речам» Путина, должна была найти в себе силы, геополитически не противопоставляя себя никому, встроиться в мейнстрим глобальных тенденций развития и не провоцировать своей необъективной и ненаучной демагогией создание новых угроз и центров геополитической нестабильности на постсоветском пространстве, которое только-только стало успокаиваться от гигантских потрясений ХХ века.
Временное присутствие в Совете Европы, структурах ОБСЕ, G-8, G-20 и т.д., которое было основано на желании легитимации России в современном мировом порядке, никак не подтвердило действительного понимания Россией как ее собственного положения в мире, так и роли и значения этих организаций. Это присутствие в силу необходимости соответствовать формальным государственным признакам на международной арене русской нацией (в отличие от некоторых других российских этносов) никак не осознано ценностно. Подобно тому, как это сделала, к примеру, французская или английская нация, расставшиеся с прошлым не только метафизически, философски, но и предметно давших свободу своим бывшим доминионам, где постиндустриальное общество и постмодернизм (как ориентация культуры) появились на свет как естественное отрицание индустриального общества и модернизма, Россия не совершила духовной деконструкции прошлого и продолжает свое существование на принципах, которые доказали свою историческую несостоятельность.
Сегодня Россия и ее общество не предполагают создания институтов инновационности и демократических порядков современного мира, как мира нового уровня прав и свобод личности, ведения бизнеса, развития общества и, следовательно, Россия еще не созрела для присутствия в этом мире на полноправной демократической основе. Постоянно ссылаясь на примеры из новейшей американской истории, выведшей США в лидеры мирового развития, в России видят только внешнюю эмпирическую сторону действий США, которая воплощается в различных, в том числе и силовых, элементах стратегии внешней политики, но не заглядывают во внутренний демократический строй жизни американцев, так полно описанный Алексом де Токвилем около 2 сотен лет назад. Поэтому, как это ни парадоксально, русские глубоко убеждены в том, что демократию придумали американцы для того, чтобы уничтожить Россию как государство. Россия, поэтому, остается «слабым звеном» современной мировой цивилизации в том смысле, что здесь опыт мировой философской культуры практически не востребован ни в общественной жизни, ни в экономике, ни в политике. И может быть правы те, кто не хочет иметь с такой деградирующей Россией больших и серьезных общих дел.
Это в полной мере относится и к ее партнерам по ЕАЭС, которые вынуждены учитывать такую метафизическую отсталость России и с учетом боязни конфликтов с ней строить ограниченные, лишь экономические региональные партнерства как формы дальнейшего мирного расхождения постсоветских государств по своим «национальным квартирам». Казахстан сегодня уже не просто декларативно противится политизации интеграционного процесса, он уже активно противостоит и не принимает те политические идеи руководства России, которые посягают на его суверенитет. Проводя все более активную протекционистскую политику, существенно снижающую торговый оборот внутри ЕАЭС, Казахстан и Беларусь минимизируют риски, связанные с фрондерством России всему цивилизованному миру. Активизировавшиеся военные учения России у непосредственных границ с европейскими странами, а также у границ Казахстана и Беларуси, вызвала в их внутренней политике заметную не только экспертам реакцию на силовые посылы и обывательские нравы обитателей кремлевских кабинетов.
В итоге, и прагматичные экономические интересы Беларуси, и многовекторные устремления Казахстана, и личностные мотивы Н.Назарбаева как родоначальника евразийского интеграционного проекта, положенные в качестве отдельных элементов общей модели деконструкции тоталитарных и авторитарных обществ, осуществляющейся в современном мире, могут достаточно быстро переломить сложившийся столетиями имперский характер русской политики, если национальные политические элиты Казахстана и Беларуси также как в Европе воспользуются богатейшим опытом мировой философской культуры и принципами, выработанными в процессе европейской интеграции. Ведь, именно на путях развития современного философского дискурса, отвечающего на актуальные вопросы развития общества происходит преодоление отсталых идеологических форм сознания, направленных, как в случае «русского мира», на ниспровержение постиндустриальных и постмодернистских основ современного миропорядка и силовое, идеологически противостоящее этому миропорядку, собирание постсоветского пространства под эгидой русского мира.
1 Н. Бердяев. «Истоки и смысл русского коммунизма». – М.: Издательство «Наука», 1990. -http://www.e-reading.me/bookreader.php/70646/Berdyaev_-_Istoki_i_smysl_russkogo_kommunizma.html
2 Там же.
3 Там же.
4 Н.Бердяев. Самопознание. С.478.
5 Там же. С.329.
Мнение авторов может не совпадать с позицией редакции
Image by Flickr
