Для Казахстана 2022 год начался с трагических январских событий – массовые акции протеста оказались неожиданными, кровавыми и до сих пор необъяснимыми. По прошествии почти года все еще нет какого-то четкого объяснения, что случилось в январе и кто виноват. Но они провели своего рода черту в истории независимого Казахстана, и хотя страна еще не продвинулась в политических реформах, ясно, что назад в прошлое коррумпированного и персоналистического режима дороги нет.
Руководство Казахстана предлагает населению свое видение преобразований. Так, летом текущего года был проведен всенародный референдум, на котором были внесены поправки в Конституцию республики, а в ноябре состоялись досрочные президентские выборы. Касым-Жомарт Токаев получил новый президентский срок, и по новой Конституции он может оставаться у власти семь лет вместо прежних пяти – и это будет единственный президентский срок. В следующем году пройдут выборы в парламент, появятся политические движения и партии и, возможно, они [смогут] разнообразить представительство населения во власти.
Большое влияние на Казахстан оказала война России в Украине. И хотя позиция Казахстана может показаться шаткой, в действительности внешнеполитическому ведомству страны удается удержать свой курс, еще более многовекторный, чем когда-либо. Однако другим более ощутимым эффектом войны в Украине стала актуализация ранее имеющихся и новых альтернативных транспортно-логистических цепочек поставок и энергетических маршрутов. Именно в рамках этого направления Казахстан в текущем году развивал тесные связи с Китаем, странами Кавказа, Европейским союзом и, конечно, с партнерами по региону Центральной Азии. В этом же ключе актуализировались контакты по линии тюркского сотрудничества.
Несмотря на локальные стычки между отдельными странами Центральной Азии, региональное сотрудничество в уходящем году вышло на новый уровень. Казахстан подписал договоры о дружеских отношениях с тремя странами региона, а с Узбекистаном отношения были выведены на беспрецедентно высокий уровень – уровень союзничества.
Возможно, импульс или толчок, который был дан активизации внешних связей Астаны, уже создал уникальные условия для того, чтобы Казахстан повысил свой статус не только как ресурсной державы, но и в качестве важнейшего транзитно-транспортного хаба в центре Евразии.
О том, какие изменения мы можем наблюдать в Казахстане и его политике, рассказывает наш гость, профессор Казахстанско-немецкого университета Рустам Бурнашев.
Рустам Бурнашев, специалист по вопросам безопасности в Центральной Азии, профессор Казахстанско-немецкого университета
2022 год для Казахстана начался с трагических январских событий. Летом состоялся всенародный референдум, по итогам которого были внесены изменения в Конституцию страны, а уже осенью прошли президентские выборы, где Токаев получил новый президентский срок. Как, по вашему мнению, что изменили январские события в политической траектории Казахстана?
С моей точки зрения, говорить об изменениях как о каком-то законченном процессе в настоящий момент невозможно, к сожалению, или пока рано. Но я скорее сказал бы, невозможно. Почему? Потому что у нас, во-первых, нет четкого осмысления того, что произошло в январе. То есть я во всяком случае не знаю о каких-то серьезных исследованиях этих событий, тех исследований, которые действительно строились бы на реальной документальной базе, на достаточно серьезной социологии и, скажем, без каких-то идеологических и административно-бюрократических установок.
Да, есть точечные подходы и желание понять, что происходит. В нескольких социологических центрах в Казахстане, ну, как минимум в одном, соответствующие исследования проводят, но данные пока не представлены. Соответственно само событие непонятно и, к сожалению, оно очень сильно идеологизируется и мифологизируется в зависимости от интересов той или иной группы интересов и группы влияния.
Если мы отвлечемся от самих событий и станем говорить о том, как они повлияли на Казахстан, то опять-таки есть какие-то точки, которые могут задать какой-то импульс. Например, референдум по Конституции, изменение в президентских полномочиях, изменения сроков, новые выборы. Но опять-таки это только точки, которые могут задать импульс. С моей точки зрения, для Казахстана сейчас обозначены какие-то векторы возможного развития в будущем. Но, во-первых, эти векторы взаимосвязаны между собой несистемным порядком. Во-вторых, к сожалению, в этих векторах всегда может происходить откат. Например, очевидно, что мы не можем быть уверены, что президентский срок будет только один. Может быть, у этого президента будет один президентский срок, а сколько президентских сроков будет у следующего президента мы с уверенностью говорить не можем. Потому что опять-таки у нас не выстроены соответствующие политические институты, не выстроены соответствующие системы, которые бы заставляли все органы власти находиться четко в правовом поле. И чтобы правовое поле, которое существует, не подстраивали под себя. То же самое касается очень многих вопросов, которые бы мы затронули: экономические процессы, какие-то попытки изменения, которые мы можем сейчас наблюдать, и попытки изменения в бюрократическо-административной системе. Все это, на мой взгляд, только наметки чего-то. И, к сожалению, не очень системные.
Если мы соглашаемся с тем, что январские события переосмыслить и пока делать какие-то выводы рано, то что насчет войны в Украине? Позиция Казахстана по отношению к войне в Украине, аннексии Крыма и признания квазигосударственных образований Россией все это время оставалась последовательной. Астана в дипломатичной форме демонстрировала свое неприятие как войны, так и всех этих новообразований. На какой линии балансирует Казахстан? Действительно ли это достаточно устойчивая позиция или все же шаткая?
Мне кажется, что эта позиция достаточно четкая. Основания предполагать, что она будет как-то меняться, у меня нет. То есть в связи с чем? Здесь есть четкое понимание в этом направлении, в очень редком направлении, которое есть в нашем опыте, достаточно четкое понимание именно национальных интересов. То есть не каких-то интересов групповых, не интересов каких-то, скажем, частных фигур, а именно национальных. Из этих интересов, которые направлены на сохранение так называемых вестфальских норм международных отношений, которые предполагают нерушимость границ, невмешательство во внутренние дела, бесспорное признание суверенитета и прочих позиций. На этих нормах и признании этих установок строилась внешняя безопасность Центральной Азии в течение всех 30 лет нашего независимого существования. Эта модель показала свою эффективность бесспорно. И поэтому она действительно отражает в данном случае национальные интересы, и смысла от нее отказываться я в данном случае не могу зафиксировать.
С другой стороны, безусловно и внешнее влияние на нас в этом плане достаточно ограничено. Мы находимся, с моей точки зрения, на периферии современной международной системы. Интерес к нам низкий, и поэтому принуждать нас к занятию какой-то позиции, более жесткой по войне в Украине, ни для кого не представляет интереса. Это будет требовать политических ресурсов, политического давления. А результат этого давления будет равен нулю. Что изменится в мире, если Казахстан займет какую-то иную позицию по войне в Украине? Фактически ничего не изменится. То есть никакого изменения баланса в соотношении сил, дипломатических сил не произойдет. Поэтому мы и не наблюдаем какого-то серьезного давления на нас с целью вынудить нас занять по отношению к России более жесткую позицию или занять более четкую пророссийскую позицию. Соответственно никаких факторов для того, чтобы эта позиция куда-то отклонялась на настоящий момент, нет. И поэтому говорить о ее шаткости я тоже бы не стал.
В продолжение этой темы. Конечно, на Казахстан не оказывает ни один субъект мировой политики прямое и открытое давление. Но тем не менее какие-то определенные шаги мы наблюдаем. Недавно российский посол в Казахстане дал интервью, в котором, как мне показалось, высказался достаточно резко. Конечно, он не сказал чего-то нового, но в своих ответах он фактически повторил все те нападки на Казахстан, которые высказывались в течение текущего года со стороны российских популистов, журналистов. На этом фоне как бы вы оценили казахстанско-российские отношения? Какие новые тенденции здесь можно наблюдать?
Мне кажется, в казахстанско-российских отношениях мы каких-то принципиальных изменений наблюдать не можем. Есть, конечно, точечные ситуативные отклонения, которые у нас всегда присутствуют во взаимоотношениях любых стран. Но системного изменения ситуации, с моей точки зрения, не происходит.
Да, раскол в российском дискурсе между популистским дискурсом и тем дискурсом, который имеет и оказывает влияние на принятие политических решений, присутствует всегда. И мы понимаем, что, например, заявления каких-то ведущих на российском телеканале, даже если эти ведущие как, [например], господин Никонов, который обладает формальным статусом в российской политической элите, – он является членом российской Госдумы, – даже обладая таким статусом, они делают какие-то очевидно антиказахстанские заявления. Эти заявления никак не влияют на политику Кремля. Мы это понимаем. Понятно, что для нас это неприятно. Мы выражаем протест [против] таких заявлений. В то же время понятно, что влияние на политику эти заявления не оказывают. Такой вектор у нас существовал всегда. Мы всегда помним заявления того же самого Затулина, которые звучали в отношении всех стран Центральной Азии, того же самого Солженицына. Мы можем вспомнить такие заявления даже не [после] распада Советского Союза, а даже с [момента] перестройки. То есть это общий фон для нас как бы обычный. Не скажу, что нормальный. Но для нас привычный. Мы его видим здесь. Мы видим ту же самую ситуацию, к сожалению, что российские политические деятели, которые работают в наших странах, как [например], посол России в Казахстане, очень часто не понимают ситуацию в нашем регионе, в наших странах. Они не являются реальными специалистами по стране своего пребывания и, к сожалению, часто воспроизводят абсолютно мифологизированные картины, которые опираются, обращусь к тому замечанию, которое вчера прозвучало из уст президента Казахстана, на заявления в каких-то медийных сферах, но не отражают реальной ситуации в стране. Эта картина тоже для нас привычна. Мы также понимаем, что, к сожалению, постольку, поскольку мы находимся на периферии международных отношений, очень часто к нам в качестве дипломатов направляются фигуры далеко не первого эшелона и фигуры, которые, возможно, отрабатывают последние годы перед уходом на пенсию или пересиживают какую-то ситуацию и будут перенаправлены на более значимые, по мнению России, регионы. Мы с этой ситуацией сталкиваемся в Казахстане и практически во всех странах ЦА.
Говорить о том, что в риторике что-то поменялось невозможно. Конечно, в сфере реальных взаимоотношений Казахстана и России есть серьезные трансформации, которые связаны с тем, что происходит вокруг России. В большей степени те же санкции, которые наложены на Россию, они тоже влияют на наше сотрудничество с этой страной. Сюда [входят] и финансовые элементы и позиции. Это те позиции, которые [находятся] за пределами моей компетенции. Тем не менее мы такие изменения тоже фиксируем.
Также хотелось пару слов сказать про европейский вектор. В конце текущего года наблюдается интенсификация связей стран Центральной Азии с западными партнерами. И Токаев, и Мирзиеев посетили Францию; Казахстан подписал соглашение с ЕС. Говорит ли это все о том, что на фоне наступающего энергетического кризиса европейские партнеры ищут альтернативные источники сырья. Если это так, то как мы можем воспользоваться этой ситуацией и усилить роль Запада в нашей внешней политике? Отвечает ли это нашим интересам?
То, что это отвечает нашим интересам – как Казахстана, так и других стран ЦА- да, безусловно. В начале нашего диалога я не упомянул еще важную составляющую нашей внешней политики, Казахстана и Узбекистана, которую мы фиксируем как многовекторность. В Узбекистане используется термин равноудаленность, у нас многовекторность. Тут сотрудничество с державами, действующими на глобальном уровне, [характеризуется] как взвешенное. Мы не выделяем для себя ни одну из таких держав как доминирующую. И мы стараемся выстраивать взаимоотношения с ними на таком балансе. Соответственно для нас европейский вектор всегда был значимым, всегда был одним из ключевых векторов нашей политики, и именно в рамках концепции многовекторности. Опять-таки сейчас наши контакты с европейскими странами, в частности с Францией, не является чем-то кардинально новым. Это не значит, что мы раньше не говорили с Францией, а тут у нас глаза открылись. И мы сказали, давайте сотрудничать с Францией. То же самое и Франция. Мы не можем сказать, что европейцы не видели. Они нас всегда видели, у них практически на протяжении всего периода нашего независимого существования принимаются те или иные стратегии партнерства с нашими странами. Начиная от ТРАСЕКА, европейская модель Шелкового пути, концепция сотрудничества с Центральной Азией, она присутствует. Их идея диверсификации энергорынков – эта идея тоже возникла не сегодня. Тот же самый французский бизнес в энергетическом секторе Казахстана и других стран ЦА присутствует достаточно активно. Поэтому я не стал бы говорить о том, что что-то кардинально меняется.
Да, немного начинают меняться акценты. Мы чувствуем, что европейские страны начинают проявлять больший интерес, чем это было 2-3 года назад. Опять-таки это не стратегическое изменение, а тактическое такое усиление интереса. Безусловно, мы имеем шанс этим воспользоваться. Мы имеем шанс выстраивать диалог с европейскими партнерами не с точки зрения формирования нас как источника углеводородного сырья, а с точки зрения доступа нас к технологиям. Это тот момент, когда мы имеем шанс изменения ситуации у нас. Другой вопрос, насколько мы сможем этим воспользоваться. Понятно, что мы заинтересованы и хотели бы выйти более активно на европейский рынок с нашими энергоресурсами. Но тут надо понимать, эти энергоресурсы условно наши. Потому что в массе своей они принадлежат западным или китайским компаниям. Соответственно мы получаем доход исключительно за счет налогов и таможенных сборов. То есть [имеется] интерес увеличения, но это интерес непрямой. А вот интерес, чтобы инвестиции к нам [направлялись] не ресурсные, а технологические, он у нас, безусловно, есть. Если мы будем продавливать именно этот интерес, то тогда мы складывающейся сейчас ситуацией сможем воспользоваться.
Также мне хотелось бы поинтересоваться насчет подходов Казахстана по отношению к тюркской интеграции. С одной стороны, этот вектор, безусловно, стал привлекательным на фоне опять же войны. Но по мнению некоторых экспертов, тут тоже есть риск чрезмерного усиления Турции, у которой также есть амбиции. Как вы оцениваете этот вектор?
Я избегаю термина «интеграция». Дело в том, что интеграция предполагает формирование наднациональных органов, решения которых являются обязательными. Поэтому я использую более осторожный термин – тюркское сотрудничество. Я на самом деле достаточно скептичен к этому проекту. Дело в том, что любая международная конфигурация, которая строится на каких-то идеалистических концепциях, с моей точки зрения, не очень удачная. Она может реализоваться. Но как минимум она достаточно проблемная. Действительно, мы же можем задаться вопросом, а что нас объединяет с нашими турецкими партнерами, помимо общности языковой, культурной, ну и условно исторической общности. Вопрос достаточно открытый.
Вот, что нас объединяет с Турцией? Язык? Да, безусловно. Культура – да. Когда мы начнем говорить об исторической общности, уже начинаются серьезные проблемы. Реальной исторической общности с Турцией мы не имеем. А дальше – как мы можем строить на этих признаках какую-то конфигурацию, которая за рамки этих признаков выходит? Ведь экономика не имеет под собой языковой базы. Мы можем великолепно выстраивать экономические отношения с той же Францией, которую мы сегодня упоминали, то есть страной, которая вообще не относится к нашей общей языковой группе. Страна, которая не имеет с нами никакой общей культуры, тем не менее мы можем с ней выстроить идеальные экономические отношения. Например, как мы выстраиваем с Китаем, при всей критике экономического сотрудничества с Китаем. Китай для нас являлся в докарантинный период ключевым экономическим партнером. Мы же не говорим, что это определяется общей культурой, языком и так далее. Нет, это просто сегмент, совершенно другой сегмент. Это экономический сегмент. Тот же самый военный сегмент. С моей точки зрения, выстраивание отношений на таких вещах, как язык и культура, это хорошо. Но в определенных рамках. Поэтому сотрудничество тюркских государств в рамках развития языка, культуры, написания совместных учебников истории, это не вызывает сомнения. Это очень хорошие проекты. А вот выход за рамки этого начинает вызывать достаточно серьезные вопросы.
Укажу еще три вопроса, которые для меня являются достаточно значимыми.
Во-первых, когда мы акцентируем языковые и культурные факторы в Центральной Азии, мы начинаем Центральную Азию, к сожалению, разрушать. Потому что у нас есть не менее значимый для нас партнер, чем Турция. По сути даже более значимый, потому что находится в одном регионе с нами – это Таджикистан. Безусловно, Таджикистан не является тюркским государством, не входит и не приглашался в Организацию тюркских государств. И понятно, возникает вопрос о том, что эта страна из нашего взаимодействия будет выпадать.
Второй вопрос – это Туркменистан, который имеет статус нейтрального государства. И вхождение Туркменистана в Организацию тюркских государств тоже очень сомнительно в данном плане постольку, поскольку нейтральный статус не предполагает вхождение страны в какую-либо международную или региональную организацию. Поэтому здесь тоже достаточно серьезные проблемы возникают. Когда мы начинаем говорить о тюркской интеграции, мы ставим вопрос о том, а как к этим позициям будут относиться наши партнеры по региону, те страны, которые являются для нас принципиально важными и значимыми. Соответственно здесь, к сожалению, у нас тоже есть большое количество вопросов.
И третий момент — это некоторые действия Анкары, которые, конечно, у нас тоже вызывают вопросы. Например, тот же самый вопрос о статусе Северного Кипра в ОТГ. Ведь вопрос до сих пор остается непонятным. МИД Казахстана и Узбекистана заявляют о том, что этот вопрос не рассматривался на саммите в Самарканде, и никакого решения по этому вопросу не принималось. А турецкая сторона заявляет, что этот вопрос рассматривался. И более того, если мы заходим на официальную страницу в ОТГ, там Северный Кипр представлен как страна-наблюдатель. Если мы будем смотреть текст Декларации, который вывешен на этом сайте, то там тоже в определенной интерпретации можно прочесть текст, что эта страна как минимум приглашается в статусе наблюдателя. Это достаточно, мне кажется, проблемная позиция. Значит, в данной организации есть какие-то трения, что не является проблемой. Но есть трения, которые выносятся в публичную сферу и демонстрируют совершенно разные позиции по отношению к стратегически важным вопросам. Мы же понимаем, что, например, для Казахстана присутствие Северного Кипра как наблюдателя в ОТГ – это очень мощный удар по той внешнеполитической стратегии Казахстана, которая позволяет ему поддерживать многовекторность. Этот вектор – принципиальное непризнание каких-то государственных образований, которые не получают статуса в ООН. Эта позиция позволяла нам очень эффективно лавировать в украинском кризисе, в рамках украинского кризиса, в рамках грузинского кризиса. А теперь нам говорят, нет, у вас теряется ваша общая принципиальная позиция. Теперь уже обоснование непризнания каких-то новообразований станет гораздо более сложным. Мне кажется, такие вопросы ставят под сомнение эффективность политического, военно- и экономического сотрудничества в рамках ОТГ.
Давайте немного поговорим о региональном сотрудничестве в Центральной Азии. Здесь в текущем году, можно сказать, без особых изменений. Саммит в Чолпон-Ате не принес прорывных решений. Но есть ощутимый прогресс в казахстанско-узбекских отношениях. По сути то, о чем мы говорили в 2018 году, что лучше всего создать Альянс или Ось Астана-Ташкент и на основе нее [выстраивать] региональное сотрудничество, сбывается. Как Вы оцениваете региональные связи в Центральной Азии? Какие препятствия есть и какие перспективы?
Я соглашусь, что каких-то прорывов нет, но, мне кажется, с точки зрения именно регионального формата, это, наверное, даже хорошо. Дело в том, что попытка поспешного объединения наших стран и даже выхода здесь на какие-то интеграционные образования – они создают нам больше рисков, чем возможностей. Поэтому тот формат работы, который мы наблюдаем сейчас, мне кажется, он находится в оптимальном русле. В этом плане слишком активное сотрудничество Узбекистана и Казахстана, оно мне представляется даже в какой-то степени формирующим дополнительные риски. Может быть, без излишней активности можно было бы обойтись. Хотя ничего плохого здесь я не вижу. Попытаюсь этот тезис более детально пояснить. Почему такое медленное движение мне кажется хорошим? Потому что оно переведено сейчас на так называемый “технический уровень”. Мы действительно отказываемся от политизации вопросов, мы их просто решаем в техническом порядке те вопросы, которые необходимо решать. В той или иной степени, насколько нам это удается.
Например, в этом году, наконец-то, озвучено, что есть соглашение о строительстве железной дороги Китай-Кыргызстан-Узбекистан. Тот маршрут, который продвигался – боюсь даже назвать количество лет, когда появилась эта идея, – наконец-то подписано соглашение. Причем подписано соглашение в формате, который максимально выгоден всем сторонам. Даже то, что точка смены колесных пар будет находиться в середине Кыргызстана, это даже технически выгодно, потому что Кыргызстан получает возможность создавать там дополнительные склады, то есть создавать определенное пространство, которое будет давать работу гражданам Кыргызстана. И, безусловно, будет формировать какой-то рынок формата новый Дордой или даже, может быть, что-то похожее на сотрудничество Казахстана и Китая в районе Хоргоса, поскольку там можно делать какие-то складские помещения, осуществлять оптовые продажи. И это может быть очень мощный импульс для развития южного Кыргызстана.
Для Узбекистана понятно, что это альтернативный канал выхода на китайский рынок. Или выход Китая на Узбекистан в дополнение к тому, что имеется с Казахстаном. То есть безусловно потенциал решения очень большой. Вопрос в том, что не надо политизировать. К сожалению, мы видели попытки политизировать это решение в связи с кыргызско-таджикским пограничным конфликтом. Делалось замечание о том, что этот конфликт возник в пику проекта железной дороги, чтобы дестабилизировать регион, не Центральную Азию, а локальный регион, чтобы эту железную дорогу невозможно было построить или [чтобы] она строилась с затруднением. Это попытка политизации. То есть без политизации мы эти вопросы решаем.
То же самое, например, по подписанию соглашения между Кыргызстаном и Узбекистаном по границам – последнее соглашение, которое было. Оно действительно решает очень много технических вопросов. Если мы выйдем за рамки популизма, за рамки того, что кому что отдал, кому это выгодно, то мы понимаем, что это нормализация отношений, с точки зрения использования (в Узбекистане называют) Андижанского водохранилища, нормализация вообще пограничного вопроса. Что решимость Кыргызстана закладывает основу для дальнейшей нормальной работы, без рисков что где-то на несогласованных участках выстрелит, как это происходит уже несколько лет между Кыргызстаном и Таджикистаном.
Соответственно решение таких пошаговых вопросов создает очень хорошую платформу для того, чтобы наше сотрудничество [укреплялось] и на каком-то этапе мы действительно могли говорить о формировании всецелостного центральноазиатского региона. Мы можем посмотреть даже на те инициативы, которые носят политический характер. Они же тоже приобретают в первую очередь техническое содержание.
Президенты Казахстана и Узбекистана постоянно говорят о необходимости развития транспортно-логистической связанности региона. Это ведь действительно достаточно важно. Сейчас в меньшей степени, но тем не менее до сих пор [мы] сталкиваемся с проблемой, например, перемещения даже не товаров, а граждан между странами, когда для того, чтобы попасть в какой-то регион Казахстана из Узбекистана, человеку надо лететь обязательно через Алматы. То же самое в отношении движения из Казахстана в Узбекистан. Мы понимаем, что это приводит к удорожанию перемещения и снижению нашего любимого еще одного проекта, который у нас есть, туристического.
Но опять мы же не политизируем этот вопрос. Мы не говорим о том, что нам надо создать какой-то единый транспортно-логистический консорциум или интегрированную железную дорогу. Нет, мы говорим, давайте развивать эти сети, вполне возможно какие-то локальные совместные предприятия, которые в перспективе могут дать нам выход на региональный формат.
И в этом плане вернусь ко второй идее, почему я вижу риски ускоренного нарастания сотрудничества между Узбекистаном и Казахстаном. Я сильно опасаюсь, что здесь возникнут риски, с точки зрения других стран ЦА. Мы видели такую ситуацию на примере АСЕАН, когда интеграционную модель сначала предложила Япония, но поскольку в отношении Японии всегда были опасения в Юго-Восточной Азии, особенно после второй мировой войны, то эта инициатива не прошла. А когда идея инициативы была передана Австралии, то она была [прошла] на ура, хотя инициатива сотрудничества стран Юго-Восточной Азии была одна и та же. Просто вопрос, от кого эта инициатива исходит.
В данном случая я опасаюсь, что очень серьезное сближение Ташкента и Астаны приведет к тому, что Бишкек, Душанбе и отчасти Ашхабад начнут бояться, что какие-то их интересы как государств с менее масштабной экономикой, менее развитым военно-техническим потенциалом, начнут теряться. Поэтому такой постепенный двусторонний и пятисторонний формат, мне кажется, будет восприниматься более мягко, более благожелательно со стороны всех сторон.
Но опять-таки это не значит, что мы не будем подписывать союзный договор. Сама идея союзного договора как некого образца или модели, когда мы говорим, давайте заключим двусторонний договор, а потом еще один двусторонний договор заключим, и мы наберем тот набор двусторонних союзов, который позволит нам действительно сформировать регион. Вполне возможно, что это направление в данном случае окажется оптимальным. Я хотел бы в этом общем позитивном ключе обозначить небольшие риски, которые могут тут возникать.
Да, очень интересное мнение. Действительно, наверное, лучше более планомерно развивать сотрудничество в пятистороннем формате, особенно если учитывать эти риски. Кстати, я как-то не задумывался о них.
В то же время, если продолжить эту тему, могут ли Казахстан и Узбекистан в реальности стать военно-политическими союзниками? Как эта перспектива оценивается здесь в Казахстане и в Узбекистане? Можно ли говорить, что мы стоим на пороге формирования в регионе совершенно новой системы обеспечения безопасности, которая будет лучше отвечать интересам независимых стран Центральной Азии?
Смотрите, в чем тут дело? Дело в том, что мы в реальности не создаем военно-политический союз. Почему? Потому что ни у одной из стран Центральной Азии никакая страна не зафиксирована как потенциальный противник. То есть в данном случае мы не можем создавать союз против кого-то. Этих противников нет, и соответственно создание какого-то союза безусловно поставило бы вопрос против кого, ребята, вы объединяетесь? Поэтому в этом плане, конечно, мы такое партнерство выстроить в силу наших политических курсов просто-напросто не можем. Соответственно этот блок мог бы быть направлен против каких-то внутренних сил. Но тогда возник бы вопрос относительно нашего суверенитета и относительно того, какие это внутренние силы? Не будет ли это попытка политических режимов подавлять всякую оппозицию в нашем регионе. А это ведь тоже очень высокие риски такого совместного противостояния оппозиционным силам. Здесь, наверное, тоже не очень хорошая коннотация возникает. Достаточно рискованная.
Наконец, есть же еще серьезное ограничение с национальными законодательствами. Например, в Узбекистане не предполагается участие узбекских военнослужащих где-либо за пределами территории Узбекистана. То есть законодательно Узбекистан не может направлять своих военнослужащих за границы своей территории. Эта позиция была зафиксирована в самом начале 90-х годов под влиянием распада Советского союза и ситуации в советской армии. И тем не менее эта позиция остается. Соответственно в какой форме этот союз может работать, если он предполагает очень серьезную трансформацию внутреннего законодательства и объяснения, почему мы отходим от этих установок для Узбекистана. В Казахстане нет таких установок, а в Узбекистане они присутствуют. Соответственно и здесь возникает вопрос. И да, кстати, если мы будем [рассматривать] тот проект документа, который доступен для анализа, то мы увидим, что там речь идет об ограниченном союзе. Агрессия против одной из стран там не предполагает автоматический приход на помощь второй стороны, а только консультацию и только поддержку. И скорее всего речь идет именно о политической поддержке, которая будет оказываться, а не военной. Возможна военно-техническая, но не военная поддержка. Поэтому о каком-то военном союзе я бы пока здесь не говорил.
И в общем-то, наверное, это и хорошо пока постольку, поскольку вернусь к первому тезису – именно военное и военно-политическое объединение для нашего региона может вызвать достаточно негативную реакцию как со стороны наших внешних партнеров, так и со стороны партнеров внутри региона. То есть все-таки союзнические отношения сейчас устанавливаются между двумя странами, и реакция Таджикистана, Кыргызстана и Туркменистана в данном случае, во всяком случае я не знаю об этой реакции, и она пока не просчитана. Именно военно-политический союз. Поэтому мне кажется это хорошо, что здесь военно-политический союз пока не присутствует. И мы пока выстраиваем более тесные союзнические связи в тех сегментах, которые являются для наших партнеров нейтральными. Это сферы экономическая, финансовая, культурная и подобные вещи, немного обходя военный вопрос.
Наконец, давайте попробуем выделить какие-то промежуточные итоги года. Практически все страны региона стали усиливать внутренний контроль над населением. Возможно, как некоторые наблюдатели считают, что этот авторитарный вектор уже принимают и на западе, предпочитая иметь в ЦА надежных союзников, нежели сильные демократии. Что вы думаете по этому поводу? Действительно ли такие автократии будут устойчивы и станут неизменной частью нашего регионального ландшафта?
Мы 30 лет живем при таких автократиях, плюс-минус. И мы видим, что они действительно являются устойчивыми. Мы, даже если возьмем пример африканских стран, можем заметить, что, к сожалению, такого формата автократичные и даже тоталитарные государства могут существовать на длину жизни отдельного человека, а иногда и нескольких поколений. Доходит до 50-60 лет. Поэтому здесь у нас риск, конечно, есть. Но надо понимать, что стоимость устойчивости возрастает.
Если мы подводим какие-то итоги 2022 года для нашего региона, то я все-таки сделал бы акцент на январских событиях в Казахстане и событиях в Каракалпакстане в Узбекистане. То есть на тех событиях, которые показали, что вопрос стоит не в контроле населения, а вопрос стоит в знании населения. Если мы будем двигаться по классической схеме, которая предлагалась еще Мишелем Фуко, если и даже говорим об эффективном контроле, то мы этот контроль должны строить на каком-то знании. Мы должны понимать население. К сожалению, этого понимания населения у нас до последнего момента не было. И понятно, почему не было. Потому что, собственно, оно и не было нужно.
Вернусь к экономической составляющей. Дело в том, что контроль населения в Казахстане в предшествующие годы строился, начиная с 2000-х годов, на так называемом подкупе электората за счет торговли нефтью, и перераспределение этих ресурсов позволяло подкупать электорат, создавая у населения Казахстана очень серьезные и очень устойчивые мифы о лучшем уровне жизни в Казахстане, чем в соседних странах, о том что казахстанцы не работают за рубежом в качестве гастарбайтеров и так далее. А сейчас мы видим, что эти ресурсы исчерпываются.
Соответственно взаимодействие власти и населения надо переводить в совершенно другое русло и формат. Собственно, если мы возвращаемся к первому вопросу, мне кажется, ключевой точкой разрыва сейчас, которая у нас формируется, хотелось бы на это надеяться, как минимум, является понимание того, что для выстраивания системы управления в наших странах мы должны знать население. Не дистанцироваться от него, не рассматривать его как какую-то массу, которую мы могли бы подкупить, а рассматривать именно как население, как народ, у которого есть четкие интересы. Мы должны выстраивать четкие механизмы фиксации этих интересов, механизмы их определения и реализации.
Возвращаемся к тем политическим наметкам, которые в казахстанской политической системе возникли – например, изменение законодательства по партийному строительству, чтобы было не 5 фиктивных партий, а чтобы возникали партии, которые могут отражать интересы тех или иных социальных групп и слоев населения. Это тоже достаточно важный момент.
И мне кажется, что наши западные партнеры, я бы не сказал, что они смирились с ситуацией. Я бы во всяком случае хотел надеяться, что там тоже есть понимание того, что демократизация сама как голая идея, к сожалению, не работает. Она не работает нигде. Она не сработала в африканских странах, во многих азиатских странах, не сработала и в Центральной Азии.
Вопрос [состоит] в том, что мы должны строить не революционным путем. Раз, и ввести демократию. И мы стали демократической страной. А мы действительно должны постепенно делать трансформации. К сожалению, от сложившихся за 30 лет авторитарных систем к системам, которые выстраиваются на учете и реализации интересов населения. То есть такая постепенная мягкая трансформация системы. Мне бы хотелось надеяться на это. Хотя понятно, что для того, чтобы мы могли здесь сделать однозначный вывод, надо смотреть как в дальнейшем наши партнеры будут себя вести. Действительно ли они, попав в тяжелую ситуацию из-за войны в Украине, начнут просто видеть в нас источник энергии и просто закроют глаза полностью на ситуацию у нас, говоря, давайте нам нефть, остальное нам безразлично. Такой риск тоже, безусловно, присутствует.
Другое дело, опять-таки я надеюсь, что у них есть понимание, что такая ситуация является нестабильной и ненадежной, как опять-таки показал уже российско-европейский кризис, который показал, что доступ к углеводородным ресурсам не является гарантированным. Стратегическая стабильность и тактическая стабильность — это все-таки разные вещи.
