Адриенн Линн Эдгар, автор книги «Смешанные браки и дружба народов. Этническое смешение в советской Центральной Азии» (Intermarriage and Friendship of People. Ethnic Mixing in Soviet Central Asia. Сornell University Press, 2022), исследует смешанные браки в контексте советской Центральной Азии на примере Казахстана и Таджикистана. Советское государство поддерживало и поощряло смешанные браки, они были доказательством нерушимой «дружбы народов» и символом грядущего слияния многочисленных национальностей в единый советский народ. Несмотря на государственное поощрение смешанных браков и официальный антирасизм, смешанные семьи и дети от смешанных браков сталкивались с серьезными проблемами в Советском Союзе, в том числе связанными с поиском своего места в советском многоэтническом обществе. Эта проблема была обусловлена расиализированным пониманием национальности. Именно национальность – творение советской этнографии – определяла и смешанные браки, и национально-территориальное деление на республики в насчитывающем более 100 этнических общностей Советском Союзе.
“В советском контексте смешанный брак представлял союз мужчины и женщины, у которых в документах, удостоверяющих личность, были указаны разные национальности. Это официальное понимание не обязательно совпадало с местными представлениями о смешанных браках. Даже граждане одной национальности могли считать, что при заключении брака они переступают границы идентичности, поскольку религия, родственные связи и социальный статус играли важную роль в принятии решения о браке. Это особенно характерно для Центральной Азии, где советские категории национальности не всегда находили отклик у людей, которые исторически определяли себя, исходя из религии, рода, региона или образа жизни (кочевой или оседлый). В Туркменистане браки между представителями другого племени были редкостью. Во всех республиках Центральной Азии члены священных родов (ходжа или сейид) традиционно не вступали в браки с другими. В то же время супруги разных национальностей, например, казах, женатый на татарке, или русский на украинке, могли не воспринимать свои браки как смешанные из-за культурного и религиозного родства между этими группами. Таким образом, для многих советских людей национальность не обязательно была единственной или самой важной категорией идентичности”.
Несмотря на существующие нюансы, категория «национальность» в советском государстве пестовалась и укреплялась в том числе через переписи населения, введения соответствующей графы в паспорте, существование «национально-территориальных республик со своим языком, школами, газетами и элитой». Концепция смешанных браков дополнительно легитимизировала существование отдельных и чистых национальностей в Советском Союзе: “парадоксально, но чествование браков по национальному признаку, которые якобы помогали стереть национальные различия и создать «советский народ», – в действительности укрепляло эти различия“.
На протяжении восьми больших глав, Эдгар проносит основной тезис о расистском восприятии национальности в Советском Союзе: “в последние три десятилетия существования Советского Союза обычные граждане часто понимали и говорили о национальности в расистском ключе, хотя практически никогда не использовали слово “раса”. Даже члены смешанных семей, от которых можно было бы ожидать более тонкого понимания идентичности, склонны были описывать характеристики национальных и этнических групп как врожденные и неизменные и признавать неявное существование этнических иерархий как внутри, так и за пределами Советского Союза”.
Первая глава «Интернациональные браки и советские социальные науки» осмысливает эволюцию официального дискурса о межнациональных браках в Советском Союзе с 1920-х по 1980-е гг. Советская государственная политика в отношении межнациональных браков формировалась в связке с историей русского и советского многонационального государства и марксистско-ленинского мышления о национальности. В царской России смешанными считались браки между партнерами различных вероисповеданий. Октябрьская революция трансформировала брак из религиозного таинства в гражданскую церемонию, тем самым большевистские реалии сместили акценты в восприятии смешанных браков с вероисповедания на национальность. Как показывает Эдгар, межнациональные браки были важны для советских теоретиков национальности по двум причинам. Во-первых, они способствовали слиянию советских наций, позволяя более мелким нациям и этническим группам сливаться с более крупными – или поглощаться ими. Конечным результатом этого процесса должно было стать появление единого советского народа. Во-вторых, межнациональные браки тесно ассоциировались с современностью и, в частности, с приходом нового времени в «отсталые» регионы советской периферии, такие как Центральная Азия. Пропагандируя этническое смешение, советские чиновники и ученые критиковали враждебность к расовому смешению в США, нацистской Германии и Южной Африке. Однако Советский Союз не был единственной страной, ратовавшей за этническое смешение как средство ассимиляции или преодоления «отсталости». Браки между европейцами и коренными жителями пропагандировались в Австралии и Новой Зеландии как способ ассимиляции или «улучшения» последних, аналогично тому, как в СССР надеялись «модернизировать» среднеазиатов через межнациональные браки. Исследователи критически анализировали дискурс ассимиляции, считая, что он скрывал этническую иерархию, в которой доминировали европейцы. Точно так же, как в Советском Союзе, межнациональные браки и дискурс национального равенства скрывали негласную иерархию, в которой русские стояли выше остальных.
Следующая глава «Влюбиться через этнические границы» исследует опыт этнически смешанных пар, которые встретились и поженились в Казахстане и Таджикистане в период с 1945 г. по 1991 г. Первая волна смешанных браков (1940-1950) по национальности и по вероисповеданию прокатилась после Второй мировой войны. Солдаты из Центральной Азии возвращались домой с русскими, украинскими и белорусскими супругами – «военными невестами». На примере собранных интервью автор показывает, что гендерный дисбаланс, голод в европейской части Советского Союза и возросшая мобильность европейских женщин являлись основными причинами межнациональных союзов. Первые поствоенные браки трудно назвать успешными, родители православной невесты и особенно жениха-мусульманина, негативно относились к молодой семье. Вторая волна (1960-1980) охватила поколение, которому посчастливилось не знать ни войны, ни террора. Военный опыт консолидировал чувство солидарности и общей идентичности, особенно в контексте Центральной Азии. Это поколение было более образованно, более мобильно, и растущие образование и мобильность граждан повысили распространение русского языка.
“Советские граждане в 1960-х и 1970-х гг. жили в среде, где было легко встретиться, познакомиться и в конечном итоге влюбиться в человека другой национальности. Опрошенные, выросшие в позднесоветское время, рассказывали о школах, институтах, рабочих местах и многоквартирных домах, где население было многонациональным и люди общались без оглядки на этническую принадлежность. Они ездили в пионерские лагеря, вступали в комсомол, служили в армии, учились в Москве или Ленинграде, если были достаточно сильными студентами, – причем в окружении многонациональной когорты друзей и коллег. Крупные города в нероссийских республиках, такие как Алматы, Душанбе и Ташкент, как правило, были этнически смешанными, чем многие респонденты явно гордились. В этот период появилось много видов межнацональных браков: русские, украинцы, немцы, армяне, азербайджанцы, корейцы, татары, казахи, таджики и узбеки встречались и влюблялись. Большинство браков заключались между мужчинами из Центральной Азии и женщинами из европейской части СССР.
Для этого поколения были характерны успешные межнациональные браки. Друзья, коллеги или одноклассники, как правило, поддерживали такие союзы. Родственники, если и возражали поначалу, быстро сдавались, если пара упорствовала в своем желании вступить в брак. Некоторые сообщали об изначально положительной реакции своих семей, особенно когда родители жениха и невесты были коммунистами, атеистами и интернационалистами.
Исходя из примеров успешных межнациональных браков, третья глава «Сцены из счастливых ( и не очень) смешанных браков» демонстрирует, что они в основном соответствовали одной из двух моделей: 1) пары, в которых один из супругов ассимилировался с культурой другого; 2) пары с сильным чувством общей советской культуры и меньшей привязанностью к конкретным национальным традициям. Эти пары владели русским языком как родным, не имели сильных религиозных убеждений и тяготели к интернационализму. Часто один или оба партнера состояли в комсомоле или коммунистической партии. Такие пары находили творческие способы сочетать две или более культурных традиций, которые они представляли, идентифицируя себя как советские. Такие «советские» браки становились все более распространенными, начиная с 1960-х гг. С другой стороны, сохранялся определенный процент неудавшихся смешанных браков: пары, чьи семьи отвергали нового супруга, либо которые не смогли договориться о своих культурных различиях, либо чьи личностные конфликты привели к разрыву. Наряду с такими проблемами, как неверность, ревность, домашнее насилие, проблемы с родственниками, скука, потеря любви и близости, смешанные браки сталкиваются с дополнительными трудностями, связанными с культурными различиями между партнерами. В первых браках послевоенного времени невестам было трудно адаптироваться к местным культурным ожиданиям в отношении женщин в Центральной Азии. Европейские невесты сбегали и браки распадались на ранней стадии. В последующие годы сохранились различные представления о гендерных ролях, обязательствах по отношению к родственникам и гостям. Иными словами, смешанный брак не удавался в случае, когда каждый из партнеров был предан своей «собственной» культуре и не желал идти навстречу другому и его культуре.
“Модель культурной адаптации была наиболее распространена в 1940-х и 1950-х гг., когда городская русскоязычная прослойка в республиках Центральной Азии была небольшой. В этот период русские и другие европейские женщины, вышедшие замуж за выходцев из Центральной Азии, как правило, перенимали местные традиции. Они учились одеваться, вести себя и говорить как хорошие мусульманские жены, даже если формально не принимали ислам. Некоторые русские женщины ассимилировались настолько, что советские этнографы описывали их как неотличимых от местных; иногда эти женщины даже забывали свой родной язык”.
Наряду с такими примерами, успешные смешанные браки случались и когда партнеры не старались адаптироваться к чужой культуре. Такие примеры показывали смешанные браки, в которых партнеры были более образованы, более урбанизированы, более русифицированы.
Четвертая глава «Интернациональные браки и «Восточная женщина» обращает внимание на гендерные роли в смешанных браках, ведь эти роли не всегда соответствовали коммунистическому идеалу. При поддержке советских этнографов и социологов, официальная линия партии рассматривала смешанные семьи как средство прогресса и современности, особенно в неевропейских регионах; равные гендерные отношения были важным аспектом этой современности.
“Межэтнические браки, как правило, основывались на любви и взаимном влечении двух людей – эту форму брака советская идеология считала идеальной. Это уже выделяло их в регионе, где родители обычно выбирали партнеров для своих детей. Советские ученые утверждали, что смешанные мусульманско-европейские пары, как правило, принимали решения путем взаимных обсуждений, более справедливо распределяли работу по дому и в целом пользовались большим гендерным равенством, нежели моноэтнические пары”.
Позитивно оценивая межэтническую близость между европейскими женщинами и “туземными” мужчинами, советская наука противостояла негативному дискурсу, царившему в Северной Америке и Западной Европе на протяжении большей части ХХ века. В США социологи открыто выражали опасения касательно перспективы сексуальной близости между белыми женщинами и афроамериканскими мужчинами. Изображая смешанные браки между мусульманами и европейцами как более равноправные и гармоничные, советские ученые формировали идеализированное представление о русских женщинах, вступавших в такие браки. Всячески подчеркивалась положительное влияние русской женщины, ее цивилизаторская роль в инициировании социальных изменений. В частности, о сильном влиянии русской женщины на семейный быт писал советский этнограф Самуил Абрамзон в начале 1960-х гг. Однако реальность опровергала выводы советских ученых. Адаптируясь к жизни и традициям Центральной Азии, русские жены из смешанных семей всячески старались принять местные «отсталые» традиции, например, активно участвовали в подготовке договорных браков для своих дочерей. Тем самым, вместо цивилизаторской миссии, европейские/русские женщины принимали роль «восточной женщины».
Как показывают многочисленные примеры, “советские представления о смешанных парах как о воплощении гендерного равенства были не совсем точными, хотя, безусловно, существовали пары, в которых один или оба партнера нарушали гендерные нормы. В целом, советские идеи об освобождении женщин от обременительных гендерных стереотипов не смогли полностью проникнуть в Центральную Азию. Даже в Советской России проникновение этих идей было частичным. Женщины продолжали нести двойное бремя, и все более эссенциалистские взгляды на этническую принадлежность сопровождались эссенциализмом в отношении гендерных ролей. Эти две формы стереотипов объединились в понятии “восточная женщина” – как самоотверженное и скромное создание, что многие русские и другие немусульманские женщины принимали за идеал, выходя замуж за среднеазиатских мужчин. В ежедневных переговорах о правах и обязанностях представление себя как истинно восточной женщины было для многих женщин в смешанных семьях конечной целью.
Опыт и идентичность детей, родившихся от смешанных браков, анализируются в пятой главе «Дилеммы идентичности и принадлежности». В отличии от ситуации в США, в Советском Союзе дети от смешанных браков не подвергались стигматизации. Они вели нормальную жизнь, некоторые даже считали, что смешанная национальность – это преимущество, которое давала свободу маневрирования между требованиями и нормами двух (или более) национальностей. Часто они гордились тем, что служат живым воплощением советского интернационализма.
“Однако быть этнически смешанным не всегда было легко и комфортно. Несмотря на широкое общественное одобрение таких союзов, многие семьи выступали против межнациональных браков для своих собственных детей (…) Дети от смешанных браков иногда сталкивались с предрассудками в школе и в регионе. Когда они вырастали, их могли отвергнуть как брачных партнеров в пользу «чистокровных». Проблема, которая мешала практически всем этнически смешанным людям, заключалась в необходимости примирить их многочисленные и сложные идентичности с советским требованием о наличии у каждого гражданин одной официальной национальности. Хотя официальный советский дискурс чествовал смешанные браки, советская национальная система создавала для детей от этих союзов сложную ситуацию. Гражданство каждого советского гражданина обязательно указывалось в удостоверении личности или паспорте”.
Таким образом, хотя советское государство поддерживало этническое смешение и межнациональные браки, детям от смешанных союзов было крайне трудно быть просто советскими, не принадлежа к отдельной национальности. По достижении 16 лет ребенок, родившийся от смешанного брака, должен был выбрать национальность матери или отца при получении документов, удостоверяющих личность. Смешанная идентичность не признавалась, невозможно было заявить о наличии более чем одной национальности, как и обозначить свою национальность как «советскую». «Советский народ», о появлении которого столь много говорили на теоретическом уровне, не существовал как официальная категория идентичности.
“Дети от смешанных союзов олицетворяли собой противоречие между национальным и советским в Центральной Азии. Существуя на периферии двух (а иногда и более) этнических групп, не идентифицируя себя полностью ни с одной из них, они были естественными представителями более широкой “советской” идентичности и отмечались как таковые многими советскими чиновниками и учеными. В то же время вырваться из тирании советской системы этнической классификации было невозможно.”
К решению проблемы с идентичностью каждый подходил по-своему. Одни обращались исключительно к культуре одного из родителей в ущерб другого. Другие, отвергая идентификацию с национальностью одного из родителей, обращаясь исключительно к «русско-советской» культуре. Последние стремились к более обширной, выходящей за рамки национальности, советской идентичности. Устные свидетельства говорят о том, что дети от смешанных союзов в Советском Союзе сталкивались со многими из тех проблем, что и им подобные в других частях мира. Пользуясь «множественными связями и идентичностями», им приходилось ограничиваться необходимостью выбора одной «официальной» национальности. В советской Центральной Азии выбор делался как правило в пользу национальности отца.
Глава 6 «Имена для детей от смешанных браков» посвящена трудностям наречения ребенка в этнически смешанных браках в советской Центральной Азии. Опираясь на источники устной истории, Эдгар исследует, какие мотивы побуждали родителей выбрать имя для своего ребенка. В мультиэтнических обществах первое имя может быть важным сигналом будущей идентичности и сообщества, которое родители представляют для своего ребенка. Иными словами, присвоение имени — это четкий способ заявить о своей желаемой этнической принадлежности.
“В смешанных семьях в Центральной Азии то, какое имя дали ребенку – тюркское или персидское, мусульманское имя арабского происхождения, русское или какое-либо другое – говорило о предпочтениях и пристрастиях родителей. Однако выбор имени сигнализировал не только об этнической и религиозной принадлежности”.
В каждом обществе существует ряд предположений, связанных с именами, которые воспринимаются как само собой разумеющееся, что не подвергается сомнению и не осознается. В Советском Союзе, где в отношении имени доминировали русскоязычные традиции, бытовало предположение, что каждый человек должен располагать трехчастным именем, включающим имя, отчество и фамилию. Семьи в Казахстане и Таджикистане, как и другие советские граждане, должны были подчиняться этим требованиям, в то же время они предлагали свои собственные идеи касательно наречения ребенка. В Центральной Азии, где сохраняла свое значение большая семья, имя новорожденного считалось делом не только родителей, но и бабушек, дедушек и других родственников. Для смешанных пар, даже в большей степени, чем для обычных моноэтнических пар, основная сложность заключалась в том, чтобы выбрать имя, которое удовлетворит или, по крайней мере, не вызовет антагонизма у каждой из сторон семьи. Все части имени ребенка должны были быть в гармонии друг с другом и с внешним обликом ребенка; Эдгар использует выражение «подбор имени».
“Многие родители считали, что ребенок с «азиатскими» чертами лица не должен носить русское имя Светлана или Никита, а светловолосый, голубоглазый ребенок не должен зваться Талгатом или Шухратом. Все мои собеседники также считали важным, чтобы данное имя совпадало с отчеством и фамилией ребенка. Это убеждение, похоже, было практически всеобщим, однако в практическом плане оно гораздо больше волновало смешанные семьи, чем моноэтнические, среди которых этнически гармоничные имена были само собой разумеющимися. Родители считали недопустимым несовпадение имени и отчества, например, Николай Мурадович или Сухроб Александрович (в первом случае – русско-турецкое, во втором – таджикско-русское), или несовпадение имени и отчества с фамилией.”
Дети от смешанных союзов должны иметь имена, звучащие «нейтрально» или «интернационально» – то есть имена, не указывающие на этническую принадлежность. Это позволило бы им избежать проблем, связанных с неправильным именем, и облегчило бы их существование в различных социальных контекстах (особенно это было характерно для Казахстана).
Данные из Казахстана и Таджикистана свидетельствуют о том, что имена, которые смешанные пары давали своим детям, могли свидетельствовать о следующем: идентификации с какой-либо этнической или религиозной группой ( в некоторых случаях ребенку давалось два имени – русское и тюркское/таджикское); желании сохранить семейную гармонию; желании, чтобы внешность, личность и имя ребенка соответствовали друг другу; иногда о стремлении превзойти этническую принадлежность и ассоциироваться с надэтнической или универсальной идентичностью.
В главе 7 «Смешанные семьи и русский язык» Эдгар задается вопросом, какой язык использовали в смешанных семьях? Оказывается, что в сравнении с моноэтническими семьями, в смешанных в основном использовали русский язык, ставший советским лингва-франка. Таким образом у многих этнически смешанных детей часто возникал разрыв между официальной национальностью и использованием языка.
“В позднесоветский период распространение русского языка стало признаком долгожданного сближения и слияния советских народов.”
Советский режим никогда явно не настаивал на русификации. Политика коренизации 1920-х гг. настаивала на важности местных языков для всех советских национальностей. Тем не менее в нерусских республиках существовали сильные стимулы для овладения русским языком, все более усиливалось продвижение русского языка как советского лингва франка. Исполнение этой цели не заключалась в принуждении советских граждан к использованию исключительно русского языка; вместо этого официально поощрялось двуязычие, когда люди используют одновременно родной и русский языки. Считалось, что двуязычные люди более образованы, более культурны и менее религиозны, чем те, кто говорил только на родном языке (если он не был русским). Иными словами, двуязычные люди были идеальными советскими гражданами, как и этнически смешанные люди, и между этими двумя группами было много совпадений. В любом многонациональном государстве, будь то колониальная империя или иммигрантское общество, единый лингва-франка был нормой.
“Необычным в советском случае было одновременное продвижение титульных языков в нерусских республиках, что создавало противоречивые лингвистические императивы для нерусских и для смешанных семей”.
Как показывают интервью, как правило, именно среднеазиатские и другие нерусские отцы настаивали на языковой русификации, в то время как русскоязычные жены были защитницами языка коренного населения. Вероятно, это объясняется тем, что на собственном опыте отцы понимали, как необходимо для будущего профессионального успеха детей знание русского языка. С другой стороны, возможно, матери были озабочены поддержанием отношений с бабушками и дедушками и всеми родственниками большой семьи.
“В этом заключался парадокс: отцы ожидали, что их отпрыски выберут их официальную национальность в паспорте, но не заботились о том, знают ли дети свой «родной язык». Результатом чего стало противоречие между официальной и субъективной национальностью у детей от смешанных союзов и разрыв между родным языком и национальной идентичностью. Дети принимали официальную национальность своих отцов, но идентифицировали себя в большей степени с культурой и языком своих матерей”.
Распространению русского языка способствовал тот факт, что количество русскоязычных школ превалировало над школами, предлагающими обучение на местных языках. Так, в Казахстане наблюдалась крайняя нехватка школ с казахским языком обучения, особенно в городах в 1950-х гг. По данным 1988 г., большинство школ как в городах, так и в сельской местности были русскоязычными (52,4%), в сравнении с меньшим числом казахоязычных (31,9%). В городах число русскоязычных школ составляло 72,7%, а казахоязычных – 11,3%. Остальные школы были смешанными и предлагали обучение на обоих языках.
Женатый на русской женщине, казах Ержан Байбурин подробно описал влияние, которое оказало на него обучение в школе. Из казахоговорящего ребенка он превратился в исключительно русскоговорящего взрослого – трансформация заняла всего одно поколение. Он вырос в казахской семье, но обучался в русскоязычных школах, потому что в его родном городе Усть-Каменогорск не было казахских школ. «Вначале я слышал в основном казахскую речь. Но в детском саду и школе, переориентировался на русский язык, потому что в детском саду и школе говорили по-русски. И с тех пор я в основном все время общаюсь на русском языке (…) Мой [казахский] язык, как оказалось, был стерт, начиная с уровня детского сада. Это долгое время оставалось на подсознательном уровне, потому что, учась в школе, я легко понимал, о чем говорят мои родители и родственники. Но потом, конечно, язык отошел на второй план, потому что я учился и работал в основном в русскоязычной среде».
“В советском представлении язык был важнейшим компонентом национальности. В 1920-х и 1930-х гг. советские этнографы и лингвисты приложили немало усилий, чтобы разделить людей на этничности, в основном по языковому признаку, стандартизировать и развивать языки и школы коренных народов. Однако к концу советского периода растущее значение русского языка для многих советских граждан разорвало связь между национальностью и языком. Хотя советское государство надеялось через развитие двуязычия сделать советских граждан одновременно советскими и национальными, примордиальное представление о национальности делало эту задачу все более трудной”.
Заключительная глава «Интернациональные браки после развала Советского Союза» рассматривает, как изменилось положение смешанных семей в независимых Казахстане и Таджикистане после распада Советского Союза в 1991 г. Отказ от коммунистической идеологии в пользу национальной идентичности изменил контекст этнического смешения.
Увлечение генетикой в позднесоветский период переросло в полномасштабную одержимость генетической чистотой и сохранением национального “генофонда” во многих постсоветских республиках. Противоречие между государственным феминизмом и гендерным эссенциализмом было разрешено в пользу последнего, с новым акцентом на традиции в браке и семейных отношениях. Это было особенно актуально в Центральной Азии, где роли женщин, предписанные советской властью, так и не были полностью приняты. В совокупности эти события усложнили жизнь существующих смешанных семей и молодых пар, рассматривающих возможность межэтнического союза.
Пути развития двух республик в постсоветский период резко разошлись: Таджикистан более радикально порвал с советским прошлым, чем Казахстан. Хотя последний пережил всплеск этнического казахского самосознания, страна остается этнически разнообразной: казахи составляют 68%, а русское меньшинство – 19,3%. Узбеки, украинцы, татары, уйгуры, немцы и другие составляют остальную часть населения. Поэтому власти стремились продвигать гражданскую «казахстанскую» идентичность. Таджикистан выбрал этнонационалистическую ориентацию, что объясняется иной демографической ситуацией. Таджикистан более этнически однородным: 84,3% таджиков, 14% узбеков, 2% русских и других этнических групп. Возрождение религиозных верований и практик, значение казахского/таджикского языков, фокус на традиционализме также повлияли на вопросы брака и семейных отношений, усложнив само существование смешанных браков. Это особенно характерно для Таджикистана, где в почете не только договорной брак, но и брак внутри большой семьи или рода, и даже брак между двоюродными братьями и сестрами. Для Таджикистана добавилось значение статусной иерархии и региональной идентичности; для Казахстана – генеалогическая осведомленность. Одновременно появились новые формы межнациональных браков, ведь страны Центральной Азии стали более открытыми для внешнего мира. Граждане Казахстана и Таджикистана могут и иногда вступают в браки не только с бывшими советскими национальностями, но и с гражданами иностранных государств – Турции, Китая, Афганистана, Ирана, США и Западной Европы. Другое изменение состоит в том, что все больше мусульманских женщин создает смешанные союзы не только с представителями других этносов, но и зарубежных государств. Это значительное изменение по сравнению с досоветским и советским периодами, когда среди представителей Центральной Азии, вступавших в брак, преобладали мужчины, а браки с иностранными гражданами были крайне редки.
“Наряду с социальными и политическими изменениями в обеих странах появилось новое отношение к этническому смешению. Казахстан в большей степени сохранил советский подход в отношении ценности многоэтничности, государство и научное сообщество официально поддерживают межнациональные браки. Но мнение населения не всегда совпадает с приоритетами государства, и некоторые националистически настроенные этнические казахи открыто выражают негативное отношение к этническому смешению. В Таджикистане враждебность к этническому смешению широко распространена среди государственных чиновников, ученых и населения, где «этническая чистота» стала ценным атрибутом“.
По мнению Адриенн Эдгар, изменение отношения к смешанным бракам в Центральной Азии является продолжением и логическим завершением советской идеологии и политики.
“Сама идея таджиков, узбеков, туркмен и казахов как отдельных, этнолингвистических и территориальных наций, естественным образом склоняющихся к эндогамии, была в значительной степени продуктом советской политики национализма, так же как институционализация советских национальностей в рамках отдельных республик была, пожалуй, одним из самых успешных советских проектов. Глава советских этнографов Ю.В. Бромлей был ведущим сторонником идеи о том, что наиболее важной характеристикой этноса является его эндогамия. В то же время идеи Льва Гумилева, который пропагандировал особый взгляд на этнос и выступал против смешанных браков еще в брежневскую эпоху, имели много приверженцев в Советском Союзе, став еще более популярными в постсоветских республиках, особенно в Казахстане. Таким образом этнос, который должен был иметь исторические и культурные корни, стал рассматриваться во все более примордиальном и даже биологическом смысле в позднесоветскую эпоху. Использование терминов «чистокровный» и «генофонд» при обсуждении смешанных браков, не является частью досоветской традиции в регионе, а скорее продолжением и расширением советского дискурса об этничности и национальности. Парадоксально, но советское государство, которое прославляло смешанные браки, взрастило идеи, которые в конечном итоге были использованы для их отрицания”.
