Кризис в Каракалпакстане стал неожиданным для Узбекистана. Страна в последние годы консолидировалась в ходе реформ, проводимых президентом Мирзиеевым, и на первый взгляд, казалось, что в обществе есть согласие и доверие к государственной власти. Но оказалось, это не так.
В своей колонке для ГазетыУз эксперт Юрий Сарахунян написал, что “Руководство Узбекистана за последние годы, безусловно, совершило прогресс в сферах информирования людей о принимаемых решениях и их пиаре. Однако всё это должно быть лишь частью коммуникационной стратегии, но не заменять её. Невозможно построить эффективную коммуникацию исключительно на информировании и пиаре. Необходимо тонко чувствовать общественные настроения, постоянно работать с общественным мнением и принимать решения, основываясь на его глубоком анализе”.
В действительности, несмотря на многие продвижения в информационной сфере, мы до сих пор мало знаем о реальности в Узбекистане. На что в действительности направлены реформы? На рост экономики и продвижение узкого бизнес-класса, культурную реставрацию или подлинную реформацию общества? Некоторые утверждают, что Узбекистан несколько замедлил курс на реформы, в том числе из-за позиции так называемых консервативных политиков, которые все еще остаются у власти. И многие изменения скорее останутся косметическими, особенно из-за роста проблем безопасности в регионе. Есть даже риски секьюритизации внешней и внутренней политики Узбекистана, как во времена Каримова.
Тем не менее администрация Мирзиеева пока продолжает держаться в прореформистском направлении. Острую фазу кризиса в Каракалпакстане удалось пройти, были сделаны новые назначения во власти и учтены уроки. Узбекистан активно проводит переговоры с Афганистаном и вовлекает соседей, включая страны Южной Азии, в проекты регионального сотрудничества – все для целей совместного развития, стабильности и мира.
Что нужно еще сделать для реального обновления и узбекского ренессанса?
Это сегодня с нами обсуждает эксперт в сфере международных отношений из Узбекистана Юрий Саруханян.
Юрий Саруханян – специалист в сфере международных отношений, автор телеграмм-канала «Серия Пенальти» (https://t.me/powerofanalytics)
Мы хотели бы немного обсудить ситуацию в Каракалпакстане. Понятно, что сейчас острая фаза событий в Каракалпакстане прошла. Насколько нам известно, статья в Конституции Узбекистана про статус Каракалпакстана как суверенной республики останется без изменений. Но при этом ваша статья о разрыве коммуникации в обществе стала вирусной. Что вы думаете, в чем был аргумент вашей статьи? И что бы вы добавили в нее сейчас после того, как прошло некоторое время?
А можно уточнить, что подразумевается под вирусной, чтобы я понял в чем именно конкретно вирусность статьи. Потому что я не думаю, что там было что-то такое необычное написано. Поэтому вы мне если поясните…
Да, конечно. Имею в виду, что она стала очень популярной. У нас, насколько я видел в экспертном сообществе, очень много было перепечаток, читали ее. В целом, конечно, ничего такого сверхъестественного написано не было, но в то же время для наших обществ в Центральной Азии это большая проблема то, о чем вы говорили в статье, а именно проблема коммуникации между властью и обществом.
Я думаю, что она актуальна с той точки зрения, что действительно есть разрыв, это первое. И вообще моя позиция по анализу того, что произошло с Каракалпакстаном на фоне внесения поправок в Конституцию, в том, что я не рассматривал этот кризис как проблему территориальной целостности и права на определение. То есть извечная проблема международных отношений – что должно доминировать. Я рассматривал его (кризис) исключительно как внутриполитическую ошибку, ошибку в процессе принятия решений и соответственно в отсутствии коммуникации с обществом.
Если позволите, я углублюсь немного в детали. До 2016 года в принципе в Узбекистане было всё очень плохо с коммуникацией с обществом. Но и с информированием тоже. То есть СМИ были не такими активными. В основном все занимались перепечатками довольно-таки скудных пресс-релизов. Ну и госструктуры особо не контактировали с журналистами и были достаточно закрытыми. И вообще это была большая проблема у кого-то получить какой-то комментарий.
С 2016 года был немного изменен этот стиль. То есть правительство сделало достаточно большой прогресс в плане изменений информационной политики. Теперь всё действует более активно. СМИ стали более живыми за счет того, что сами госорганы выходят на них, дают комментарии и так далее. А правительство стало очень активным в продвижении своих действий. То есть в пиаре, скажем так, промоушене. Но именно в коммуникации до сих пор есть большие проблемы, потому что вообще у нас коммуникация воспринимается исключительно как информирование и продвижение. Но, на мой взгляд, коммуникация это, в первую очередь, двустороннее движение. То есть правительство, политические силы, они пытаются «продать» обществу свои идеи, доказать, что именно эта стратегия, именно это решение является правильным. Для того, чтобы эта коммуникация работала, недостаточно просто информационной политики и продвижения. Потому что коммуникация — это то, что делается задолго до того, как любое решение выносится на обсуждение. То есть сначала вы работаете с обществом, вы объясняете ему что-то, доказываете, что именно так правильно. Слушаете фидбэк, вносите корректировки, и только потом это уже выходит на какую-то официальную стадию. Вот именно в этом, на мой взгляд, и была ошибка в плане того, что случилось вообще с поправками, и конкретно в Каракалпакстане. Поэтому, на мой взгляд, каракалпакский кризис он не нечто такое необычное, которое возникло из ничего. Это просто очередное звено в этой цепочке различных кризисов, которые в Узбекистане возникают из-за неэффективной коммуникации с общественностью. До этого были сносы, были уничтожения животных во время организации каких-то мероприятий, нерабочие законы в каких-то моментах. И Каракалпакстан – это очередной кризис, вызванный именно отсутствием эффективной коммуникации. Просто у него наиболее яркие краски из-за того, что дело затронуло конкретной народ, проживающий на территории, входящей в состав Республики Узбекистан.
И второй ваш вопрос был, если не ошибаюсь, что бы я изменил или добавил в статью. Я думаю, что мне до сих пор нечего добавить к тому, что я уже в этой статье сказал. Единственное, на что бы я обратил внимание, это то, что стороны, конечно, должны успокоиться. Но в принципе, я об этом тоже упоминал в статье. Здесь, в медиапространстве, возникли люди, которые вдруг забеспокоились о территориальной целостности. И считают, что эта статья (в Конституции) является большой угрозой. Для меня не очень понятно – 30 лет она не была угрозой, и вдруг некоторые медиа-фигуры решили, что надо с этим бороться и стали обвинять каракалпаков в сепаратизме. То же самое касается другой стороны, то есть каракалпакской стороны. Никакие призывы к отделению и к дальнейшим каким-то действиям, направленным на отделение, на выход из состава Узбекистана, ни к чему хорошему не могут привести. То есть обе стороны должны риторику, и интенсивность риторики, и ее огненность сбавить и начать думать, как пережить этот кризис, переступить через него и жить дальше.
В продолжение этой темы, мы видим, что в Узбекистане произошел ряд кадровых перестановок. Эти новые кадровые назначения очень оживленно обсуждаются в экспертном сообществе. Есть мнение о том, что Узбекистан несколько замедлил курс на реформы, в том числе из-за позиции так называемых консервативных политиков, которые все еще остаются у власти. Вы можете немного рассказать о курсе реформ Мирзиеева в целом? Есть ли противники этого курса? И как в целом можно охарактеризовать этот курс?
Я не люблю обобщать и говорить про курс реформ в целом. То есть я разделяю некоторые моменты. О каких конкретно реформах идет речь? Если мы говорим о реформе системы госуправления, то она в целом и не начиналась. То есть Узбекистан это всё ещё суперпрезидентская республика. Очень централизованная. Не территориально, а именно процесс принятия решений очень централизован, сверху вниз. Такой top-down approach классический. Конкурентность политической среды до сих пор не появилась. То есть партии не находятся в состоянии борьбы друг с другом за власть. Все как бы выполняют какую-то общую стратегию, которая была опять-таки принята сверху. Но что изменилось? Очень сильно изменился стиль, возможно, стиль поведения, стиль медийный и стиль принятия последствий. Допустим, когда был тот же каракалпакский кризис, наверное, вы тоже видели сравнение с Андижаном. Были опасения, что туда просто зайдет армия и все кончится очень плохо. А тут президент сам летал. То есть в каких-то моментах, я всегда об этом говорю, изменилась обертка, изменился внешний облик. Но внутри это все та же система, которую еще очень долго придется реформировать. На это нужна политическая воля все это начать. Во вторую очередь, возможно, нужна смена поколений, потому что все-таки, когда эта смена поколений окончательно произойдет, может быть, Узбекистан станет на путь уже более конкретных реформ.
А в целом, я считаю, что все, что было запущенное изначально, – есть положительные изменения. Допустим, конвертация, более либеральная система внешнеэкономической деятельности, отмена того же ОВИРа, который нужно было получать каждые 2 года, чтобы покинуть страну. Сейчас ввели загранпаспорт. То есть такие вещи, которые в чем-то облегчили бытовую жизнь. Это достигло уже своего потолка. Все, что касается свободы слова, об этом сейчас тоже идут большие дискуссии. Я думаю, что в 2017 году рамки были четко поставлены. Просто почему казалось, что Узбекистан переживает какой-то такой бум со свободой слова? Потому что эти рамки, если мы представим, что между ними была пустота до 2017 года, то она начала наполняться. Соответственно, когда она наполнялась, складывалось ощущение, что пресса оживает. Ну она действительно стала более активной. Госорганы оживают. И вот когда она наполнилась и уперлась в эти рамки, то все почувствовали, что за пределы выйти не получится. И соответственно все начинают жить в новом статус-кво.
Политические реформы как таковые толком еще не начинались. Возможно, они начнутся после 2026 года. Как бы здесь уже придется гадать, но это зависит от многих факторов, в первую очередь, внутренних. Поэтому говорить о том, что курс реформ замедлился, я бы не стал. Просто достигли потолка. И теперь политической системе надо сделать следующий шаг. В первую очередь, надо не бояться сделать этот следующий шаг. Вопрос, сделает ли эта система следующий шаг или нет, пока остается открытым.
Переходя от внутренней политики к внешней, мне также немного хотелось бы обсудить тему сравнения курса реформ Казахстана и Узбекистана. Почему-то многие аналитики видят некоторую вторичность в мирзиеевском Узбекистане, называя его Второй Казахстан и подразумевая, что Мирзиеев и его администрация выбирают такой путь просвещенного авторитаризма с упором на капитализм и бизнес-классы. Что вы думаете по этому поводу?
Я вообще очень не люблю проводить сравнения между странами. Вы, наверное, помните, у нас в регионе всегда популярны были «второй Сингапур», «новый Сингапур», кто-то – «новая Швейцарии». Я не люблю эти шаблоны, потому что в каждой стране, в принципе, своя внутренняя составляющая, свой контекст внутренний и свой опыт развития. Я бы не проводил прямых параллелей поэтому между тем, что было проведено в Казахстане, и тем, что проводит нынешний президент Узбекистана, потому что разные эпохи. То есть Казахстан долго жил с первым президентом, и он проводил как бы свой курс. У нас произошла смена власти за счет того, что умер первый президент. Сейчас в Казахстане произошло назначение преемника, назовем это так, которое потом вылилось в противостояние элит. У нас пока мы только идем к 2026 году, когда по Конституции президент Мирзиеев должен сложить полномочия. Я бы сказал, что там будет понятно уже, по какой модели развивается Узбекистан.
Что касается ставки на капитализм и просвещенный авторитаризм, я не очень опять-таки люблю такие термины. Я думаю, что авторитаризм, просвещенный он или не просвещенный, он всё ещё авторитаризм. Да, делается сейчас ставка на бизнес, на развитие бизнеса. Но я тут затрудняюсь провести прямые параллели, потому что я не полностью владею тем, что конкретно происходило, и как строилось это в Казахстане, поэтому здесь не будет сложно провести какие-то прямые параллели.
Мирзиеев пришел к власти в Узбекистане с четким призывом к региональной интеграции. По большему счету такой же нарратив во внешней политике выбрал и Токаев. Как вы думаете, есть ли конкуренция идей в Центральной Азии? И какие отношения в целом развиваются между Казахстаном и Узбекистаном?
Я внесу здесь небольшую поправку. Мирзиеев никогда не говорит об интеграции. Когда он приходил к власти, вопрос состоял в том, чтобы вообще начать разговаривать с соседями, чтобы Центральная Азия снова стала хотя бы собираться обсуждать какие-то общие проблемы. И на том самом знаменитом Навруз-саммите в 2018 году был отправлен четкий месседж, что сотрудничество направлено не на интеграцию, а на налаживание диалога. Я сразу сделал оговорку для того, чтобы быть понятным в нашем будущем диалоге про Центральную Азию. Я не являюсь противником интеграции в регионе, но я являюсь очень большим противником того процесса, когда ставятся цели, которые нереально реализовать. И нет никаких оснований для того, чтобы это совершить. На мой взгляд, слово интеграция стран региона нужно забыть на ближайшие несколько лет и просто налаживать сотрудничество между собой. Это такая небольшая оговорка, потому что всегда у нас путаются между сотрудничеством и интеграцией. Из-за этого происходит разрыв между риторикой и тем, что происходит на самом деле.
Что касается фокуса на регион, то он действительно был изначально направлен на Центральную Азию. И в принципе это то, что последовательно реализуется. То есть мы нормализовали диалог с Кыргызстаном и Таджикистаном. Как известно, с Таджикистаном вообще, как такового диалога долгое время не было. Он был крайне сложный. Вы, наверное, тоже видели в 2017 году на саммите в Эр-Рияде, когда Назарбаев, Мирзиеев и Рахмон сидят на этом диване узеньком и что-то весело обсуждают. Это был такой, условно говоря, символ нового диалога в регионе.
А что касается подходов к региону, то я думаю, что между Узбекистаном и Казахстаном нет конкуренции, и в принципе не должно быть. Единственное, что нас всегда будет чуть-чуть разъединять, это тот факт, что Казахстан является членом ЕАЭС. И в принципе Назарбаев ведь один из отцов основателей этой идеи евразийства. А Узбекистан больше ориентирован на Центральную Азию как таковую. То есть пятерка. И единственная, скажем так, наша слабость — это Афганистан. Потому что было в 90-е годы, когда была популярна идея о том, что Афганистан является частью Центральной Азии, которая, на мой взгляд, абсолютно не обоснована. И в 2017 году начался новый виток афганской тематики, когда Узбекистан пытался вовлечь Афганистан в региональные процессы. Но, к счастью, пока все остановилось на том, что Афганистан — это сосед, и к нему нужно вырабатывать какую-то позицию. И соответственно помогать принимать участие в проектах. Я не думаю, что между Токаевым и Мирзиеевым есть какие-то серьезные разногласия по поводу нашего региона, за исключением того, как сами страны себя ощущают. То есть Казахстан себя ощущает больше евразийской страной, Узбекистан себя ощущает центральноазиатской страной. Это объясняется географией. Мы находимся в центре Центральной Азии, а Казахстан больше себя видит в центре евразийского пространства.
Здесь важно понимать, на мой взгляд, что конкуренция в принципе есть между всеми странами. Почему-то у нас в регионе конкуренцию воспринимают как наличие диаметрально противоположных позиций, которые рождают непреодолимые противоречия. И в целом даже экономические. Если вы помните, в 2018 или 2019 году в СМИ разгонялась тема, что Узбекистан перетянет инвесторов из Казахстана. Несколько месяцев, может быть, полгода эта тема муссировалась. Но многие эксперты-экономисты заявляли, что нет общих сфер, в которые Узбекистан будет кого-то из Казахстана перетягивать. Более того, Казахстан в бизнес вошел еще в 90-е годы, условно говоря, и там осел. То есть то, что там уже работает, оно там и будет работать. То, что будет делать Узбекистан, это будет в более близких для него сферах. Поэтому конкуренцию надо больше воспринимать как возможность совместно что-то придумывать, делать и находить компромиссные решения. И, как я сказал, единственным, может быть, камнем преткновения, который будет Казахстан всегда чуть-чуть тянуть в другую сторону, является его членство в ЕАЭС и в ОДКБ. Узбекистан же от этих обязательств пока избавлен, и пока он туда не вступил. То есть его позиция будет немного отличаться.
Во всем остальном мы видели, как во время пандемии, в принципе, Мирзиеев и Токаев регулярно созванивались. Как и во время переворота в Кыргызстане, они тут же созвонились друг с другом. То же самое было во время начала военных действий между Кыргызстаном и Таджикистаном. То есть они оба понимают, что Казахстан и Узбекистана являются региональными лидерами в Центральной Азии. И в принципе они стараются эту лидерскую ношу, скажем так, нести и что-то придумывать с этим. Как это выйдет у них, опять-таки мы еще не можем точно сказать, потому что прошло всего пять лет с начала вообще восстановления этого регионального диалога
Да, я согласен с вами.
У нас на самом деле намного больше точек соприкосновения, взаимовыгодных проектов и направлений для сотрудничества, чем противоречий. Даже тот же проект приграничного торгового центра, который сейчас уже запускается, тоже дает большие надежды на усиление двусторонней торговли, которая уже может выйти на уровень региональной торговли, когда этот пункт на границе Узбекистана и Казахстана может превратиться во второй Хоргос.
Но в то же время есть и некоторые конкурирующие или, скажем так, альтернативные какие-то проекты. Например, сейчас снова оживленно обсуждается проект железной дороги, которая соединяет Китай, Казахстан, Узбекистан. Как его сейчас оценивают в Узбекистане? Насколько реальны перспективы его реализации?
Этот проект обсуждается уже десятилетия, по-моему. И пока, с точки пресс-релизов, в которых в очередной раз обсудили перспективы и так далее, ничего не сдвинулось до сих пор. Этот проект, безусловно, стратегически важен для Узбекистана. И я думаю, что Казахстану здесь не стоит чувствовать какую-то особую конкуренцию. Я даже пока не вижу смысла его обсуждать, потому что опять-таки, с той точки, что мы хотим построить и мы будем в дальнейшем согласовывать наши действия – ничего не двигается уже больше десятилетия. Поэтому вспоминают о нем, только когда проходят соответствующие встречи, выносится в СМИ соответствующий пресс-релиз. Безусловно, на правительственном уровне, наверное, какая-то работа регулярно ведется. Но дальше этих пресс-релизов пока ничего не заходит. Поэтому, я думаю, на данный момент обсуждать как-то это не стоит. То есть мы говорим об очень далекой перспективе, которая неизвестно еще когда реализуется.
Я задал этот вопрос в контексте визита, который проходит именно в эти дни. Визит министра иностранных дел КНР Ван И, который посетил Ташкент и планирует посетить Кыргызстан и Таджикистан. Я думал в рамках этих переговоров, возможно, обсуждались такие проекты.
Возможно, что-то и обсудили. Вы же понимаете, что это будет такая закрытая информация, которая опять-таки в СМИ отразится исключительно фразой «обсудили перспективы сотрудничества по данному проекту».
Сегодня много говорят об угрозах безопасности со стороны Афганистана. К слову, в Ташкенте прошла международная конференция по Афганистану накануне первой годовщины прихода к власти Талибана. Расскажите пожалуйста для наших слушателей какие были достигнуты результаты по итогам этого мероприятия?
Я могу сказать, во-первых, что Афганистан — это всегда такая центральная часть повестки дня Узбекистана. С 90-х годов Ислам Каримов как бы первым начал привлекать к этой проблеме внимание. Вы, наверное, знаете про инициативу 6+2, про встречу в 1999 году в Ташкенте, про 6+3, которую Каримов выдвинул в 2008 году на саммите НАТО. К сожалению, ни одна из этих инициатив не была реализована. И в какой-то момент именно политическая часть афганской повестки отошла на второй план, потому что, будем объективны, у центральноазиатских стран нет достаточных политических ресурсов, политического веса, чтобы решить проблемы Афганистана. Они слишком сложные. А когда пришел к власти Мирзиеев, он снова поднял эту тему. То есть мы снова начали активно обращать внимание международного сообщества на афганскую проблему. Была большая конференция по Афганистану в 2017 году в Самарканде. Накануне прихода к власти Талибана была конференция, которая, к сожалению, закончилась, и уже меньше, чем через месяц правительство Гани пало. И сейчас в основном у этих конференций в большей степени имиджевая роль, имиджевая цель – то есть показать, что Узбекистан готов быть такой площадкой для переговоров, готов привлекать внимание международного сообщества. Но политические какие-то последствия, мы все должны понимать, что решение по Афганистану и какие-то ключевые моменты принимаются не в Центральной Азии. То есть там задействованы другие, более влиятельные в международном понятии акторы: США, Китай, частично Иран с Индией. Россия сейчас активно пытается быть вовлеченной в этот процесс. Встречи, которые проводит Узбекистан, больше показывают его в качестве эффективной площадки для того, чтобы всех собрать и провести переговоры. Но что касается последней встречи, я здесь отметил бы один очень важный момент, на мой взгляд, это то, что со стороны Ташкента прозвучал призыв к временному правительству Афганистана разорвать все отношения с террористическими организациями и выполнить взятые на себя обязательства, касающиеся прав человека, в частности, самое главное, доступа девочек к системе образования. Здесь это прозвучало от Ташкента на высоком уровне. Это заявил и сам президент, а также Абдулазиз Комилов, который является заместителем секретаря Совбеза. Такие четкие месседжи прозвучали впервые.
Что касается самой дискуссии, то из плюсов Ташкент, конечно, собрал большую разнообразную аудиторию. Здесь и западные страны, были представители России, временного правительства. Вы, наверное, видели их требования. То есть все обменялись мнениями и пока разошлись. Дальше будут принимать уже дальнейшие решения. Я так понимаю, что в тех закулисных переговорах все и решается.
Говоря еще об афганской тематике, я бы отметил, что Узбекистану в целом следует сосредоточиться именно на экономических, инфраструктурных и гуманитарных проектах. Это то, где у Узбекистана есть действительно возможность внести impact, повлиять как-то на ситуацию. Узбекистан в принципе делает много в плане поставок электричества, строительства мостов, школ и так далее. Что касается какой-то политической темы, то здесь очень важно провести четкую грань между стремлением набрать имиджевые бонусы и превращением себя просто в площадку, где все собираются, понимая, что никаких решений все равно не будет принято. Поэтому, с политической точки зрения, здесь нужно именно реализовывать сбалансированную стратегию, которая не превратит эти встречи в Ташкенте или в любом другом городе Узбекистана в протокольные мероприятия, где все собираются, фотографируются и расходятся. Это в какой-то момент, если их будет уже слишком много, начнет работать против имиджа Узбекистана.
В целом, южное направления внешней политики Узбекистана стало доминировать. Власти серьезно пытаются решить дефицит транспортных путей, логистические проблем. Насколько это всё реализуемо сейчас? Сейчас вы также упомянули, что всё-таки нужно упор делать на конкретные проекты в сфере транспорта, логистики, энергетики и так далее. Какова вероятность реализации подобных проектов?
Все очень сильно упирается в то, как будут развиваться внутри афганские события. То есть, когда эти проекты все разрабатывались, все же мы понимаем, что правительство Гани не могло дать гарантии безопасности, условно даже тем рабочим, которые будут строить, компаниям, которые будут там участвовать, процессу функционирования железных дорог, транспортных маршрутов. Оно могло дать официальные гарантии на бумаге, но реализовать на практике не могло. Сейчас все зависит от того, насколько быстро, и специализируется ли вообще ситуация в Афганистане. Все упирается именно в этот вопрос. Если правительство Афганистана превратится в международно признанное адекватное правительство, которое будет заниматься развитием страны, а не сведением счетов с предыдущими правительствами, с Западом, с Востоком и кем-угодно. И если правительство Афганистана, наконец, на территории всего Афганистана приобретет власть превратить эту территорию в настоящее государство, а не так, как было до этого, когда правительство Гани сидело в Кабуле и дальше Кабула их власть практически не распространялась, то тогда реализация этих проектов, конечно, возможна. И она очень важна для Узбекистана. Но, на мой взгляд, пока в Афганистане не наступит мир, ничего глобального изменить не получится, и проекты останутся просто проектами на бумаге. Это в лучшем случае. В худшем случае их можно запустить, и потом случится что-нибудь трагическое
Да, Афганистан, к сожалению, все еще остается непредсказуемой страной несмотря на то, что практически на всей территории Талибан контролирует ситуацию.
Завершая нашу беседу, все-таки хотелось бы еще один вопрос задать про Каракалпакстан, и в целом как это будет влиять на будущее Узбекистана. Как вы думаете, какие риски в целом есть для Узбекистана после событий в Каракалпакстане? Сможет ли удержаться администрация на таком прореформистском направлении? И в целом как представитель экспертного сообщества какие практические рекомендации вы могли бы предложить правительству Узбекистана?
Я думаю, что нам всем очень повезло, что удалось быстро эскалацию потушить и снизить, потому что любое замедление в любой стране, завершение каким-то спорным моментом в любом вопросе, которые вызывают недовольство, заканчивается тем, что в любом случае уже начинают вмешиваться внешние факторы. А это большой страх у всех постсоветских стран, что кто-то вмешается. Необязательно, говоря о внешних акторах, мы должны подразумевать Запад. Есть много других внешних факторов, которые с удовольствием могут вмешаться. Это сделать удалось – удалось потушить конфликт. Теперь, как я уже сказал, нужно сбавить градус напряжения. Это первое. Второе, нужно не пережестить с репрессиями. То есть, в Каракалпакстане было общество, которое справедливо выразило недовольство проектом поправок. И были конечно те, кто пытался этим воспользоваться. Поэтому в расследовании всего произошедшего следует четко отделять людей, которые выражали свой протест, от людей, которые пытались этим протестом воспользоваться. Будь то они граждане самого Каракалпакстана или граждане соседних государств, которые пытались что-то там сделать. И третье, любое правительство, которое находится в процессе трансформации, а Узбекистан находится в процессе трансформации, пусть н масштабной, оно (правительство) рано или поздно сталкивается с кризисами. Это может быть экономический кризис. Это может быть кризис безопасности. И этот кризис является переломным моментом. То есть оно (правительство) либо развернется обратно, где ему было хорошо, уютно, комфортно, то есть в зону комфорта вернется, либо не побоится сделать шаг вперед, поняв, что сейчас у нас что-то не получилось из-за того, что вся система трансформируется, но мы пойдем дальше и будем выполнять то, что задекларировали.
Ну и самое главное, я об этом постоянно говорю, это развитие институтов власти. То есть в Узбекистане должны появиться институты, которые работают, которые принимают решения, которые несут ответственность за решения, а не персоны, которые принимают решения, потом находят персон, которые виновны за принятые решения и его последствия и так далее. То есть должна произойти деперсонализация политической системы Узбекистана. То есть, когда мы говорим условно США, Франция, Германия, мы же не подразумеваем кого-то одного. То есть мы говорим больше о системах: политическая система США, Франции, Италии, Германии. Когда, заметьте, мы говорим про наши страны, мы все время говорим о людях. То есть мы говорим каримовский Узбекистан, назарбаевский Казахстан, токаевский Казахстан, мирзиеевский Узбекистан. То есть мы постоянно говорим о человеке, который у власти и который связывает все так, что все делает он. Но так оно и есть на самом деле. И вот от этого надо отходить. Причем не только Узбекистану, но и всем странам Центральной Азии. А для того, чтобы от этого отойти, в странах Центральной Азии должен быть запущен механизм сменяемости власти, когда система работает вне зависимости от того, кто ею управляет, и продолжает какое-то определенное движение вперед, когда граждане осознают, что человек пришел, человек уйдет, придет новый. И когда в политической элите и самой политической системе приходящие к власти люди поймут, что они приходят и потом они уйдут. И не пытаются играть на этих разговорах о стабильности, о том, что надо доделать то, что начато и так далее. То есть реализовывать программы должна система, а люди должны просто координировать эту реализацию. Эти рекомендации я бы дал, со своей стороны и, думаю, они актуальны вообще для всего постсоветского пространства.
Я также добавлю про регион немного. Мы затрагивали с вами частично эту тему. Для нашего региона очень важно перейти от декларативного сотрудничества, которое мы сейчас видим. Это очень круто, что оно происходит на самом деле после того, что творилось с 2005 по 2016 гг. Мы как раз с вами говорили про конкуренцию, различные проекты. Нужно переходить от этого декларативного сотрудничества в сторону более практического сотрудничества, основанного на реализации каких-то проектов. Нашим странам нужно понять, что, когда в регионе реализуется какой-то проект извне, мы не должны друг друга воспринимать как конкурентов. То есть, помните же эти дискуссии, через кого пройдет какая-то дорога. И каждый пытается провести ее через свою территорию. Мы должны к такого рода проектам подходить как пятерка, и распределить бонусы от этих проектов, и распределить роли в этих проектах в составе пятерки, и реализовывать их совместно. Только тогда у нас этот вопрос конкуренции, которая воспринимается как непреодолимое противоречие, противоречия внутри страны по поводу того или иного проекта и того или иного видения региона – они сами собой со временем уйдут. И регион перейдет в более практический режим сотрудничества. И в том числе деперсонифицированный. Потому что условная железная дорога, связывающая 3–4 страны, не зависит от того, кто находится у власти. Если она будет работать, то при смене власти ее никто не будет перекрывать.
