Размышляя о тридцатилетии независимости Казахстана, социолог Есет Есенгараев считает, что модернизация страны невозможна без обретения новых когнитивных ресурсов, позволяющих изменить политические и экономические практики. Под когнитивными ресурсами он подразумевает синтез множества видов знаний, включая или даже приоретизируя – социогуманитарные знания. О политических предпочтениях казахстанцев, религии, нациестроительстве, постсоветcкости – эксперт рассказывает в этом интервью CAAN.
Как Вы оцениваете итоги постсоветского периода истории Казахстана? От чего мы ушли и к чему мы пришли?
– Да, для того, чтобы понять к чему мы пришли, следует вспомнить, какими мы были тридцать лет назад. То есть надо, хотя бы вкратце рассмотреть то, что произошло с нами за тот период истории, который определяется прилагательным «советский». А за этот период с нами произошли события, которые по значимости и по своим последствиям намного превосходят то, что произошло с нами за предшествующие три-четыре века. За годы советской власти мы прошли ускоренный путь от традиционного в основе своем кочевого общества к ранне-индустриальному. За этот период мы понесли очень большие потери, но одновременно у нас были построены тысячи предприятий, десятки городов. Мы обеспечили не только всеобщую грамотность, но и достигли определенных успехов в развитии высшего образования и науки. Все эти достижения и сегодня являются основной нашей экономики, образования и науки.
Но советская система была противоречивым явлением, в котором современные для того времени тенденции сочетались с досовременным устройством общества. Его институциональная структура, несмотря на все усилия по индустриализации, не стала современной. Для понимания такого несоответствия между развитием промышленности, науки, техники и институциональной структурой общества можно привести аналогию с устройством автомашины и его двигателя. Так, если мы ставим на машину с устаревшей конструкцией мощный современный двигатель, то мы не получим современную машину – но советская система делала ставку на увеличение мощности двигателя, игнорируя необходимость создания соответствующей ей конструкции. Применительно к обществу, это означает создание новой институциональной структуры. А в советском обществе, при бурном развитии промышленности, городов, точных наук и техники, устройство его институтов оставалось досовременным. В этой институциональной структуре не только сохранилось господствующее положение института власти и советского аналога религии – тоталитарной идеологии, но при советской власти эти институты стали еще более жестко доминирующими, чем в предшествующий период. Тогда как для институциональной структуры современных стран присуща полицентричность, а не иерархичность. И это несоответствие институциональной структуры советского общества его целям стать современной индустриальной страной, привело к его краху, по историческим с меркам за очень короткий срок.
И анализируя, как разрушилось советское общество, мы приходим к выводу, что оно разрушилось не из-за военного вторжения извне или внутренней вооруженной борьбы. Оно разрушилось из-за того, что потеряли свое значение представления и ценности, которые определяли сознание советских людей и формировали их идентичность. Оно разрушилось из-за того, что институты, когда-то довольно эффективно организовывавшие жизнь советских людей, уже не могли работать как раньше. И если в обществе наступает кризис базовых представлений, ценностей и институтов, то общество не может воспроизводить себя, несмотря на то, что в нем сохранились его основные материальные объекты.
И сегодня, после определенного периода, всплеска, когда на основе реформ 90-х годов наша страна смогла сделать шаг вперед, выяснилось, что мы не смогли создать новую систему представлений и ценностей, не смогли создать современные институты, на том уровне, когда они уже могли бы надежно организовать жизнь общества по другому. Которые могли бы способствовать переходу общества в группу современных стран. В основе своей институциональная структура казахстанского общества, несмотря на появление новых институтов, вернее, их фрагментов, определяется теми же институтами, как это было в советское и досоветское время. Прежде всего, в структуре институтов казахстанского общества сохранилось доминирующее положение института власти. А оно сохранилось и воспроизводится из-за того, что в своей основе не изменились представления и ценности наших людей, и, самое главное, способ их мышления. Поэтому мы довольно быстро оказались в новом застое.
В целом Казахстан является обществом смешанного типа, с присущими таким социокультурным системам признаками, как традиционного, так и современного общества. Так, мы имеем относительно развитую промышленность. Пусть и в основном по добыче сырья и ее первичной обработки. Мы также довольно урбанизированная и относительно образованная страна. А это все признаки современного общества. Однако широкая распространенность социокультурной логики традиционного типа и, самое главное, иерархическая структура институтов – свидетельствуют, что Казахстан – пока преимущественно традиционное общество, чем современное. И то, что мы являемся такой страной, является неизбежным следствием нашего исторического развития, а это означает, в свою очередь, означает, что радикально изменить существующее положение дел в краткосрочной и даже среднесрочной перспективе будет затруднительно. Политические решения могут в определенной степени способствовать развитию страны или затруднять его, но общие исторические возможности страны определяются, прежде всего ее когнитивными ресурсами, среди которых наиболее важными являются социогуманитарные знания.
Такое же положение почти во всех бывших постсоветских странах, за исключением балтийских. Которые имеют другую историю и соответственно другие социокультурные основы для своей модернизации.
Давайте проанализируем процесс нациестроительства в Казахстане за последние 30 лет. Можно ли как-то хронологизировать этот процесс? Если в начале был фокус на гражданскую идентичность, можно ли сказать, что сейчас больший фокус идет на этнонациональную?
Как и модернизация страны в целом, так и построение нации, не является результатом только желаний. Нация может быть результатом возможностей народа стать ею, возможностей, которые позволят ему изменить себя. Позволят пройти путь от сообщества этносов к их синтезу в единой нации. Популярная калька с английского nation-building, которая звучит как нациестроительство, плохо осмыслена, и этот термин чаще всего понимают, как результат, который должен быть получен на основе политических решений и административных мер. Последние, конечно, также необходимы. Но все же следует помнить, что они могут быть только вторичными, могут лишь способствовать оформлению и развитию уже сформированных, если не зрелых национальных представлений и ценностей, то, по крайней мере, их достаточно устойчивых предпосылок. И такие представления и ценности, на основе которых народ становится единой нацией, создаются и транслируются поэтами, писателями, философами, социально-политическими теоретиками, религиозными деятелями, публицистами, то есть теми, кто является интеллектуальными и духовными лидерами общества. Если они не могут создать общие представления и создать объединяющие народ ценности, сила воздействия которых могут влиять на формирование национальной идентичности, то тогда все политические усилия и административные меры будут недостаточными для того, чтобы на месте сообщества этносов возникла единая нация.
Пока для казахстанцев значимость этнических критериев, из-за недостаточной развитости других современных социокультурных идентификаций, неизбежно более высока, чем общенациональных. И в самоидентификации большинства казахстанцев, как и в других постсоветских народов, этническая идентичность является базисной в определении принадлежности человека к большой группе. Поэтому при отнесении себя к базовой макрогруппе они прежде всего определяют себя как казахов, русских, украинцев, евреев, татар, а не по своей профессиональной или государственной принадлежности.
При этом для довольно значительной части казахов остаются очень значимыми и родоплеменные идентификации. В этом плане Казахстан, так же, как и большинство стран второго и третьего мира с полиэтническим составом, сталкивается с двумя очень сложными историческими проблемами, и решение этих проблем далеко не очевидно. Первая проблема заключается в том, что в этих странах еще не сформировались консолидированные этносы, и они еще внутри себя делятся на родоплеменные образования. В то же время современность ставит перед этими странами проблему формирования общенациональной идентичности. Однако ресурсы этих стран как по этнобилдингу, так и по нэшнлбилдингу являются крайне ограниченными. В такой ситуации этническая, тем более общенациональная солидарность очень часто постулируется как необходимость, но воплощение этих целей в реальность затрудняется или срывается из-за крайней ограниченности дискурсов и нарративов, позволяющих выдвигаемые этнонациональные цели довести до необходимого уровня конкретизации и, соответственно, до уровня применимости в деле этно и нациостроительства.
Вокруг чего идут основные дебаты? Только ли вокруг казахскости и казахстанскости или есть более сложные грани. Можно ли быть казахом и казахстанцем одновременно?
Да, в этом нет ничего удивительного. В развитых странах быть представителем определённого этноса и одновременно быть гражданином страны – это нормальное явление. Но для нас это пока нередко проблематично, так как наши люди не обеспечены необходимыми когнитивными ресурсами, позволяющими им создать идентичность, в которой этничность и гражданская принадлежность могут быть органично взаимодополнены.
Насколько тяжело идет разрешение вопроса постколониальности. Эту тему не любят в России, но в Казахстане она резонирует сильно. Возможно ли преодолеть эти травмы?
Последствия психологических травм, связанных с советским периодом и распадом СССР, породили два синдрома – постколониальный и постимперский.
В большинстве случаев одним из главных проблем, провоцирующий обострение постколониального синдрома, является языковой вопрос. Так, в Индии, после обретения независимости, проявив прагматизм в отношении принятия ряда политических институций бывшей метрополии, большинство представителей индийский истеблишмента считали английский язык «одним из основных пережитков колониализма». Но в итоге английский язык, после нескольких десятилетий его отрицания, после неудачных попыток утвердить хинди как общеиндийский язык, все же утвердился в индийском обществе и сегодня признается одним из исторических преимуществ, позволивших Индии выйти на новые рубежи экономического и научно-технического развития.
Отрицание русского языка, в целом русской культуры, характерного для националистов в бывших союзных республиках является не чем иным, как проявлением постколониального синдрома, который мы рассмотрели сейчас на примере Индии. Однако, приведенные примеры из индийского опыта, не означают, что бывшие советские республики в вопросе своих отношений с бывшей метрополией полностью повторят путь Индии. В ряде случаев стремление отрицать значение русского языка и русской культуры на развитие бывших советских республик может только усиливаться.
Кроме обид на бывшую метрополию, одним из негативных последствий постколониального синдрома, является широкая распространенность представлений, превращающих колониальную историю в основную причину, позволяющей оправдывать неспособность решать нынешние проблемы. И такие установки имеют массовую популярность почти во всех бывших колониях, в том числе и среди постсоветских народов. При этом ряд стран, которые также были колониями и в период своей колониальной истории подвергавшееся жестокой эксплуатации, сумели преодолеть состояние комплекса жертвы и смогли модернизироваться.
Постколониальный синдром во многом подпитывается постимперским синдромом. Постимперский синдром является психологическим последствием исторической cитуации, когда определенный этнос теряет свой доминирующий статус по отношению к другим этносам, некогда входившим в империю в подчиненном положении. На постсоветском пространстве данному синдрому подвержены в основном представители русского этноса. Для выявления генезиса постимперского синдрома, присущих русским, следует понимать, что в досоветский и в советский периоды своей истории, идентичность русских во многом основывалась на особой роли русского народа в Российской империи и в СССР. Поэтому распад Союза Советских Социалистических Республик стал для многих русских и крушением их представлений о мире, где они играли роль протагониста. При этом в советское время русские не всегда имели особые экономические преференции от своего политического и символического доминирования. Например, по сравнению с основной массой, населяющих русские области, жители кавказских и прибалтийских республик имели гораздо более высокий уровень жизни. Но зато русские имели право на политическое доминирование, были главными в союзе. И сегодня мы видим, что большинство русских, по сравнению с советским периодом, имея, благодаря нефтегазовым деньгам несравненно более высокий уровень жизни, тем не менее не удовлетворены своим положением.
Их неудовлетворенность своим положением вызвана рядом причин, в том числе и фактором слишком неравномерного распределения экономических благ. Но неудовлетворенность большинства русских существующим положением во многом обусловлена и утратой ими своего политического статуса, который они имели в рамках советской системы. И они не хотят соглашаться с потерей своего былого политического статуса, и основанного на нем символического капитала. И поэтому для большинства русских восстановление своего утраченного статуса означает и возвращение контроля над бывшими советскими республиками, если не через прямое присоединение их к России, то, по крайней мере, через установления российского протектората над этими территориями. Но, однако, проблема в том, что бывшие республики не горят желанием возвращаться под контроль России, а она не может предложить им никакого минимально привлекательного проекта, который бы способствовал их движению в сторону русского мира. Наоборот, мы видим, что вызванные воздействием постимперского синдрома политика силового давления, практикуемого российским руководством, и, что очень печально, поддерживаемая большинством русских, приводит к усилению в других постсоветских республиках антироссийских и антирусских настроений. Способствует к усилению у них постколониального синдрома со всеми его иррациональными последствиями.
Обострение постсоветских синдромов порождает ситуацию, когда все решения, все отношения между странами начинают рассматриваться под углом взаимного недоверия и угроз. И поэтому сближение бывших советских республик, которое всем было бы полезно, еще долго будет затруднено из-за воздействия на умы и чувства народов постсоветских стран, синдромов, порожденных их общим прошлым. Постколониальный и постимперский синдромы взаимно питают друг друга, но сегодня основная причина их усиления – это приверженность российского руководства к упрощенной силовой политике. Взаимное и полезное для них сближение народов бывшего союза может быть основано лишь на общих экономических интересах, на осознании их исторической общности. А такое осознание требует времени и постоянных усилий, прежде всего, со стороны образованной и широко мыслящей постсоветской элиты. Остается надеется, что в будущем у постсоветских народов появятся такие элиты.
Во многих государствах в качестве основных исторических фигур, вокруг которых строится национальная идентичность, взяты великие полководцы прошлого. В Казахстане есть ли такой образ? И насколько влияет историческая политика на нациестроительство и идентичность местного населения?
Мы помним и почитаем в основном только политические и боевые достижения. А не менее, и порой более значимые достижения мирного характера, для большинства не являются объектами гордости и почитания. Это свидетельствует, что для казахстанцев самыми популярными историческими деятелями являются правители и полководцы, ханы и батыры. А из советского периода руководители, как, например, Кунаев и герой-писатель Бауыржан Момышулы. Но при этом массовое сознание воспринимает его как только героя, а не писателя. Ведь его, к сожалению, мало, кто читает. И такие симпатии к историческим фигурам, олицетворяющим авторитарные и милитаристские тенденции, свидетельствуют, наша жизнь все еще пропитана влиянием политического и военного начала. И такая приверженность авторитаризму и милитаризму является не только следствием истории, но и следствием регулярного воздействия на общественное сознание системы исторического образования, кино, СМИ.
Конечно, стране нужны правители и воины. Они обеспечивают управление и безопасность, в которых нуждается любая страна, любой человек. Однако, если в стране становится слишком много управляющих и защитников, и мало производителей, то такое соотношение очень плохо сказывается как на обеспечении управляющих и защитников, а так и на общем состоянии страны. В обществе должно быть здоровое соотношение между продуктивными и охранительными функциями. Их соотношение в развитых странах всегда основано на преобладании сфер, обеспечивающих воспроизводство продуктивных функций, над задачами охранительного характера. А в странах, где не удается достичь хотя бы среднего уровня развития экономики, не говоря о ее высоком уровне, наблюдается избыточное развитие охранительных функций.
Для того, чтобы обеспечить преобладание у казахстанцев созидательного начала над охранительным, следует начать трудную работу по изменению наших идеалов, изменения национального списка героев.
Присутствует ли в Казахстане политическая идентичность как других странах: либералы, демократы, социалисты (левые), национал-патриоты и так далее?
На мой взгляд, в Казахстане нет идеологически оформленной политической идентичности. Ее нет по причине того, что у нас сегодня одна идеология утратила свое влияние, а другие не оформились как реально влияющие на сознание людей политические доктрины. После того, как марксизм-ленинизм утратил свое влияние на казахстанцев, а он стал терять свое влияние уже при советской власти, в казахстанском обществе, как и в большинстве других постсоветских, не возникли новые политические идеи, которые могли бы стать идеологиями, а не просто набором плохо продуманных лозунгов или даже просто вывесками.
А новые политические идеи не могут оформится в идеологии, так как у нас отсутствует политическая философия и неразвита социально-политическая теория. То, что у нас называется социально-политической теорией, пока все еще находится на эмбриональной стадии своего развития. Поэтому казахстанцы вынуждены пользоваться синкретическими концепциями, созданными из набора доступных им противоречивых идей. А в реальности, самой главной детерминирующей силой, воздействующей на сознание казахстанцев, является ценность власти, остающейся главной ценностью нашего народа. По отношению к этой главной ценности и главному ресурсу в жизни казахстанского общества, люди делятся на тех, кто обладает властью и на тех, кто им не обладает. А все остальное – это антураж, который состоит только из лозунгов, практически не имея шансов в обозримом будущем стать более или менее отрефлексированной идеологией.
И отсюда особенность наших политических образований, которые у нас принято называть политическими партиями, – в том, что они не имеют идеологической основы, удовлетворяясь только вывеской, которая обозначает их как представителей определенной политического направления. За все время существования политических партий, у нас не было ни одной идеологической дискуссии между ними, как не было и внутрипартийных идеологических дискуссий, которые позволили бы оформить идеологическую идентичность партии и их сторонников.
Из-за своей идеологической неформленности казахстанские партии не могут и обеспечить идеологическое обучение своих членов и симпатизантов. Даже правящая партия Нур Отан, имеющая свою постоянно работающую партийную школу, не проводит идеологическое обучение. Поэтому, если вы хотите провести обсуждение идеологической особенности той или иной партии, то вы обнаружите, что, как рядовые члены, так и функционеры, вплоть до работников центральных органов партий, в лучшем случае воспроизведут набор лозунгов и общих фраз, не имея возможности их минимально конкретизировать. И такое положение в любой партии, от самой малой партии, не имеющей шансов прийти к власти, до партий, которые представлены в парламенте, включая и Нур Отан. Так, Нур Отан, в свое время провозгласила себя центристской партией, но ее центристские лозунги не получили раскрытия ни до принятия ее доктрины, объявленной центристской, ни после нее. И поэтому она осталась набором декларативных понятий, смысл которых и их соотношение с друг-другом для партийцев осталась так и нераскрытой. Также и все другие партии удовлетворяются декларированием своей идеологической направленности и после такой декларации они не дают конкретизации своей идеологической доктрины. Не дают по очень простой причине – они не в состоянии ее конкретизировать.
Какова роль религии в казахстанском обществе и в жизни казахстанцев?
Религия никогда полностью не уходила из жизни казахстанцев даже в советское время, когда власть проводила атеистическую политику. А после того, как в постсоветское время отказались от идеологии марксизма-ленинизма, а на смену ей не пришли другие идеологии, то тогда объективным образом появилась потребность в системе представлений и верований, позволяющим казахстанцам ментально-ценностно структурировать свою жизнь и процессы, происходящие в окружающем мире. Но религия все же не смогла стать для казахстанцев основой их восприятия мира и себя в этом мире. Большинство, так называемых верующих, ограничиваются популярными ритуалами, чем действительно следуют основным постулатам свой конфессии. Количество тех, кто следует всем требованиям своих конфессий не превышает десяти, максимум пятнадцати процентов.
Но у религиозных конфессий и организаций есть большой потенциал роста. И он обусловлен несколькими причинами. Во-первых, как уже отмечалось, у нас не появились новые светские идеологии, которые могли бы реально влиять на формирование сознания, ценностей и идентичности казахстанцев. Поэтому есть множество потенциальных верующих, которые будут вынуждены искать в религии опору, не находя ее в светских концепциях. Во-вторых, религия дает народу то утешение и надежду, которую не могут дать светские идеологии. В-третьих, из-за образовательного уровня большинства казахстанцев, им более доступны традиционные постулаты религии, чем современные социогуманитарные концепты и идеологемы. И, в четвертых, все конфессии и религиозные сообщества имеют свои образовательные центры и литературу, которую не имеют политические партии. Поэтому они могут работать на вырост, в отличие от политических партий, лишенных такой возможности по обучению своих сторонников.
Можно ли сказать, что казахстанское общество становится более консервативным?
Ответ на данный вопрос зависит от того, что мы понимаем под консерватизмом. Если мы будем его понимать буквально, то есть как сохранение того, чем является наше общество сегодня, то это одно. И здесь с учетом того, что казахстанское общество является не гомогенным образованием, а образовано под воздействием различных социокультурных факторов, приведших к его соответствующему институциональному устройству, надо определиться с тем, что консервировать, а что нет. Определится с тем, что консерваторы хотят консервировать и от чего консерваторы хотят отказаться.
А если под консерватизмом понимать идейное течение и политику по возрождению или по возврату к домодернизационному обществу, рассматривая его как нормативный идеал, позволяющий обществу обрести свою некогда утерянную идентичность, то это уже другое. Это уже не консервация, а реставрация или курс на архаизацию.
Как хотят решать проблему развития наши консерваторы? Одной из наиболее распространенных концепций, популярной среди тех, кто тяготеет к консерватизму, является концепция, основанная на формуле традиция + технологии. Но многочисленные попытки развиваться через заимствование технологий, сохранив при этом традиционную структуру институтов, давали странам, выбравшим такую модель, краткосрочный эффект, но затем такое сочетание традиционной институциональной структуры и технологий не позволяло решить проблему современного развития.
Как итог, все попытки обеспечения развития любого общества через технологическое заимствование при сохранении традиционной структуры институтов не приводили к желаемому результату. Конечно же, происходило определенное продвижение вперед, но устойчивого роста и масштабного технологического прорыва не получалось. Значительный технологический прорыв был осуществлен в советском обществе, но, как мы уже знаем, по историческим меркам он был быстро исчерпан.
Из-за отсутствия необходимых социокультурных ресурсов или их недостаточного объема большинство стран догоняющей модернизации терпят неудачу. И в большинстве случаев, такая неудача приводит к отрицанию способов современного развития и опыта стран, которые успешно модернизировались. Как следствие, происходит противопоставление своей традиции и идентичности ценностям и нормам развитых стран, усиливается желание подчеркивать свою уникальность и свой особый альтернативный путь развития. В результате такие общества стремятся законсервировать и даже усилить некоторые институции, которые служат препятствием на пути модернизации. Как итог, такие страны не только теряют возможности для модернизации, но, стремясь развиваться радикально альтернативным способом, они нередко блокируют свое развитие на длительное время.
Вы несколько раз упомянули, что Казахстану мешает в развитии ограниченность когнитивных ресурсов. Нет ли в этом влияния некоторого антиинтеллектуализма?
Это какой-то сформированный тренд на антиинтеллектуализм или просто следствие недостатка школ и общего просвещения?
Модернизация общества – это не только его технологическое обновление. Человек, общество и его институты являются когнитивными образованиями, и их трансформация в виде модернизации требует соответствующих когнитивных ресурсов. Модернизация главным образом невозможна без изменения традиционной структуры институтов, ее замены на современную полицентрическую структуру общества. А последняя – на несколько порядков более сложная социокультурная конструкция. И ее невозможно создать и воспроизводить, если общество не достигает определенного уровня когнитивной сложности. Такая когнитивная сложность является синтезом множества видов знаний. И в современном мире, как мы знаем, очень большую роль играют точные науки, без которых невозможны новые технологии. Но оказывается, для модернизации недостаточно, чтобы в обществе развивались в основном точные знания и основанные на них технологии. Для модернизации общества, наряду с развитием точных наук, необходимо достижение им определенного уровня развития современных социогуманитарных знаний. Без них невозможно развитие новых социокультурных отношений, современных институтов и нового типа человека. Так, в свое время Толкот Парсонс убедительно показал, что модернизация требует достижение сообществом, вставшим на путь модернизации, более высокого уровня абстрактного мышления. Он определял этот феномен как генерализацию ценностных образцов. Без достижения необходимого уровня абстрактного мышления общество не сможет освободиться от традиционных аскрипций, формирующих у людей узкие и ригидные представления. А современное абстрактное мышление, позволяющее более обобщенно мыслить об обществе и человеке, можно формировать лишь при достижении определенного уровня развития современного социогуманитарного знания.
История развивающихся стран свидетельствует, что из-за ограниченности своих когнитивных ресурсов они не только не могут создавать современные институты, но и полноценно их заимствовать из развитых стран. Нередко заимствованные институты в развивающихся странах совпадают со своими аналогами в современных обществах лишь по названию, а фактическое содержание их деятельности, если и совпадает, то лишь в некоторых аспектах. Такое состояние заимствованных институтов является объективным следствием комплекса причин, среди которых основной причиной является дефицит современных социогуманитарных знаний.
В целом, история развивающихся стран, если рассматривать ее в аспекте их возможностей заимствования, а также собственного производства современных когниций, позволяет прийти к двум выводам. Так, ряд стран второго и даже третьего мира сумели достаточно эффективно заимствовать естественнонаучные и технические знания, а также достигли значительных успехов в их производстве. Однако развивающиеся страны испытывают хронические затруднения с заимствованием и генерированием современных социокультурных концепций. Вне развитых стран существует немало признанных в мире центров в сфере точных наук, но в этих странах нет таких же центров современного социогуманитарного знания.
Если говорить об определенном антиинтеллектуализме, то следует сказать, что сегодня у нас трудно найти тех, кто открыто выступает против образования и науки. Поэтому в реальности нет чистого и откровенного антиинтеллектуализма, который отрицает знание как таковое. Есть просто разные стандарты знания и противоречия между ними. В чем противоречия между стандартом знания, между господствующей парадигмой знания в казахстанском обществе, да и в большинстве постсоветских стран, и требованиями, проистекающими из законов современного развития? Это противоречия обусловлены тем, что модернизация общества невозможна без его усложнения, без его диверсификации, в том числе общественного сознания. А наши люди, сформированные на основе парадигмы простоты, отвергают необходимость диверсификации, неизбежно приводящей к возрастанию сложности. Они хотят, чтобы в обществе и в их сознании все оставалось простым и понятным. А усложнялись лишь материальные технологии. Да и в отношении их, они часто проявляют недовольство их неизбежно возрастающей сложностью. Поэтому они нередко с ностальгией вспоминают громоздкие и не очень эффективные советские машины, приговаривая: «А зато, какие они были прочные и неприхотливые». «А вот нынешние уже не те, уже не такие надежные».
Ценность простоты, как идеала мышления и поведения, во многом является советским наследием. Простота, как главная черта советского человека, не только приветствовалась, но и даже насаждалась советским агитпропом. И в советском обществе требовали, чтобы все, насколько это было возможно, было как можно более простым. В первую очередь такое требование распространялось на содержание и стиль социогуманитарных знаний. А это неизбежно вело к их деградации. В свою очередь, деградация социогуманитарной мысли в советском обществе не могла не оказать своего негативного влияния на общий интеллектуальный уровень народа. Особенно явно это влияние проявилось в массовой неспособности советских людей, в том числе, имеющих высшее образование, непротиворечиво мыслить по поводу вопросов, связанных с обществом и с самопониманием. Из-за невозможности эксплицитного применения постулатов марксизма-ленинизма для объяснения общественной реальности и самоанализа, советские люди выходили из положения с помощью любых доступных эклектических конструкций.
Эклектический эссенциализм, массово присущий мышлению советских людей, особенно явно проявился во время перестройки и в постсоветский период. В силу неспособности к сложному и комплексному осмыслению общественных проблем, советские люди оказывались склонными к абсолютизации той или иной модной идеи и скорому отказу от нового своего увлечения. И такие приступы приверженности и последующие разочарования образовывали неотрефлексированную эклектическую смесь, так как сложные общественно-политические и экзистенциальные проблемы невозможно объяснить на основе абсолютизации одной идеи.
У нас очень популярны концепции, сводящие причины всех проблем к одному началу. Наши люди, как правило, считают определяющей причиной существующих проблем неразвитость технологий, экономику, географический фактор, но чаще всего заговор определенных сил, или плохую власть
И сегодня мы видим, что абсолютное большинство наших людей мыслят крайнее редукционистски. Как следствие, у нас очень популярны концепции, сводящие причины всех проблем к одному началу. В зависимости от предпосылок, определяющих их мышление, наши люди, как правило, считают определяющей причиной существующих проблем неразвитость технологий, экономику, географический фактор, но чаще всего заговор определенных сил, или плохую власть. Соответственно, главным способом решение своих проблем, они считают замену плохой власти на хорошую. И тогда, по их мнению, у нас все наладится и все будет хорошо.
Конечно, власть, если она не справляется со своими функциями, должна сменяться на более эффективную. Но модернизация, в конечном счете, – это не замена власти, а замена традиционных дискурсивных практик на современные. И возможность замены традиционных дискурсов и нарративов, на основе которых люди сформировали свои институты и идентичности, на современные, зависит от состояния социогуманитарной теории того или иного общества.
И поэтому, подводя итоги, мы можем сделать вывод, что испытываемые нами трудности являются больше когнитивными, чем политическими. И без обретения новых когнитивных ресурсов, позволяющих изменить политические и экономические практики, мы не сможем решить проблему модернизации. Ведь, если мы также будем оставаться в рамках мышления, задаваемых традиционными для нас дискурсами и нарративами, то мы будем оставаться заложниками традиционного способа концептуализации наших проблем. А значит, мы не сможем изменить и способы их решения. Не сможем создать условия для формирования необходимых социокультурных ресурсов – ресурсов, которые являются основными для любого общества.
