“Знание о степи” и ошибки российского империализма. Интервью с Яном Кэмпбеллом

Ян Кэмпбелл, историк, специализирующийся в изучении предреволюционной России, и профессор истории в Калифорнийском университете в Дэвисе, исследует попытки Российской империи собрать необходимые знания «обо одном стратегически важном, но трудноуправляемом регионе» – Казахской степи. В книге Knowledge and the Ends of Empire. Kazak Intermediaries and Russian Rule on the Steppe, 1731-1917 («Знание и окраины империи: казахские посредники и российское управление в степи, 1731-1917») Кэмпбелл пишет, как продвижение российского империализма в Средней Азии и Казахстане использовало «знания о степи» русских ученых и чиновников, а также помогавших им «казахских посредников».

Какое влияние оказала реформа “Временное положение 1868 года” на казахские степи?

Оглядываясь назад, мы замечаем, что оно было важным этапом на пути к оседанию казахов. «Временное положение» создало важные предпосылки для будущих изменений в имперской политике, которые произошли в начале 90-х годов XIX века, с обнародованием Степного Положения и с государственным поощрением переселения. И действительно, оно также изменило управленческую структуру степей, поскольку создало единую систему управления всеми областями (я бы даже сказал, что оно создало «степные области» как единый объект управления) и брало все области под непосредственное российское управление. Этим Временное Положение выразило новые направления и новые перспективы в императорской политике.

Но я поставил бы акцент на втором моменте. Временное Положение было именно временным. Оно было принято в виде опыта, на два года. Это произошло из-за двух причин. Во-первых, согласия между царскими администраторами о будущем степей не было. И, во-вторых, большинство ясно сознавало, что у них не было достаточно знаний о казахских степях для того, чтобы прийти к каким-нибудь окончательным выводам. И поэтому Временное Положение тоже создало пространство для влияния людей, у которых были какие-нибудь полезные и достоверные знания о степи, знания казахской культуры. И вообще оно создало пространство для выражения личных взглядов администраторов, даже среднего и низшего уровня – не только губернаторов, но и уездных начальников и волостных управителей.

Как восприняли казахские жузы и роды новые генерал-губернаторства и области? То есть, при составлении этого положения насколько русские администраторы руководствовались знаниями о родовом и географическом разделении казахов?

Российские администраторы всячески старались приобрести знания о главных местоположениях, главных урочищах, которые казахские жузы и роды занимали. И они достигли, с течением времени, некоторого совершенства в этом. В работах экспедиции по исследованию степных областей Ф. А. Щербины, например, находятся уже довольно точные указания на земли, использованные разными казахскими родами, представителями разных жузов.

Дело не в том, что российские администраторы знали мало о географическом распределении казахов, а в том, что они неправильно понимали то, что они знали. То есть, они принимали данные о местоположении казахских родов с оседлой точки зрения, с пониманием собственности, землепользования, и границ, связанных с оседлым земледелием. Так, например, они знали, где находились казахские роды в известное время, но не всегда сознавали, что казахские кочевники должны были двигаться через волостные, уездные и областные границы. И к тому же, большинство администраторов считали, что земли, использованные казахами только в один сезон, а не постоянно, были пустыми, свободными для заселения крестьянами из европейской части империи. Таким образом знание о географическом распределении казахов не привело к правильному пониманию их землепользования.

Каков был уровень информированности представителей империи при формировании имперской политики в казахских степях в XVIII-XIX веках? Откуда брали знания российские административные чиновники?

Уровень информированности представителей империи, как бы они ни старались, был низким. При формировании политики в центре чиновники обращались часто к письменным источникам, дополненным работой на месте и мнениями представителей местной власти. Так, например, у некоторых членов Степной Комиссии был свой личный опыт и знания степей, но они тоже обращали внимание на имеющие научные работы, занимались в местных архивах, и искали мнения и местных губернаторов, и представителей казахской элиты. Но даже вся эта тщательная работа, вместе взятая, не считалась достаточной, чтобы прийти к каким-нибудь окончательным и решительным выводам.

Были случаи, когда местные администраторы сами производили знания о степях и о казахах. Можно указать на пример Василия Васильевича Григорьева и его работы в Оренбурге или на работу И. Я. Осмоловского среди казахов Сыр-Дарьинской линии (о которой сейчас есть замечательная книга Паоло Сартори и Павла Шаблея “Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи”). Но даже такие чиновники-востоковеды не всегда успевали изменить имперскую политику в направлении, ими желаемом. Местные администраторы зависели и от опыта своих предшественников, и от имеющихся письменных источников, и от имперской системы собрания важных сведений (статистических отчётов, донесений уездных начальников и волостных управителей, и т.д.). В этом последнем казахи играли не самую маленькую роль.

Самая большая ирония истории российского управления в степных областях заключается в том, что к началу ХХ-го века уровень информированности был выше, чем когда-либо раньше. Представители империи могли знать многое, что было невозможно знать одно поколение назад. Но поскольку эти сведения либо вводили в заблуждение, либо просто были ошибочными, большая информированность не привела к более успешной политике.

Какой была роль представителей казахов в производстве знания и представлений о степи?

Представители казахов играли три роли в производстве знания о степях.

Во-первых, никакая учёная экспедиция не могла обойтись без участия казахов в довольно скромных ролях. Казахи были и переводчиками, и путеводителями. Они возили тяжести, занимались обеспечением пищей, водой, вьючными животными. Вся логистика экспедиций в степях зависела от сотрудничества с казахами.

Во-вторых, администраторы из казахов на низших уровнях (например, волостные) должны были снабжать администраторов в высших уровнях сведениями о том, что происходит в их части степей. Они и доставляли разные сведения о вверенном им населении. Тем самым, они служили частью имперской системы собрания сведений, и эти сведения составляли основу знания, производимого потом.

В-третьих, некоторые русскоязычные казахи активно писали на русском, публиковали статьи для русскоязычной аудитории и принимали активное участие в имперских научных экспедициях в степь. Они были, говоря термином историка Бразилии Алиды Меткалф, репрезентативными посредниками. Они производили знания о степях и их населения для самих себя, и для имперской аудитории. Как пример, можно привести известные труды Чокана Валиханова, которые были читаемыми и цитируемыми Степной Комиссией; и участие Алихана Бокейханова в экспедиции Ф.А. Щербина для исследования казахского землепользования в степных областях. Не подлежит сомнению, например, что Ыбрай Алтынсарин влиял на развитие школ в Тургайской области.

Мне хотелось бы также указать, что до эпохи массового переселения, когда имперская политика была неопределенной, когда имперские чиновники считали, что у их знаний были свои ограничения, русскоязычные казахи принимали участие в полемиках и влияли, если не всегда на конкретную политику, то на ход дискуссии, на круг того, что администраторы считали возможным и желательным.

Это влияние на ход дискуссии особенно заметно потому, что его уже не было в последние годы империи, когда казахские посредники чаще всего отстранялись из полемик о будущем степей. Больше не обращаясь к местному знанию, императорские учреждения и чиновники значительно сужали круг своих знаний и понятий. Это изменение во взглядах о местном знании и местных посредниках привело к плохим результатам.

С какими проблемами столкнулась Российская империя в плане колониального управления на территории Казахстана?

Стремления российских администраторов никогда не были соразмерными с их действительными возможностями, с той властью, что они на самом деле имели на руках. Им не хватало знаний о природе степей и о людях, их населявших. Круг их знаний и их влияния был, во многих случаях, довольно узким. Это привело к ряду проблем. Во-первых, часто не было согласия между администраторами, не только в политике, но и о том, с какими явлениями они имели дело. Во-вторых, они зависели от других лиц (часто посредников из местного населения) и для получения достоверных знаний, и для повседневного выполнения их политики. И, в-третьих, такая слабость местных администраторов обусловило появление и реализацию политики массового переселения крестьян в степные области, у которой якобы не было слабых сторон по мнению влиятельных лиц начала XX века.

Вообще хотелось бы сказать, что, принимая степь и её население через призму понятий о культуре и хозяйстве, с которыми они выросли, царские администраторы часто позволяли себе серьёзные недоразумения или, скажем прямо, ошибки. Многие из них считали ислам, как он исследовался среди казахов, какой-то смесью ислама и язычества, к которой казахи относились легко и которая не составила серьёзной части их быта. Многие из них считали кочевое скотоводство казахов неразумным приспособлением к окружающей среде степей, а также низшей ступенью культуры, из которой надо было когда-то и каким-то образом перейти к оседлости и земледелию. Но такие понятия были у многих, но не у всех, существовала полемика об этих вопросах, что позволяло местным посредникам влиять на ход обсуждения и иногда на политику.

Как проходили обсуждение и полемика о будущем казахской степи на страницах периодических изданий (газеты)?

Хотя полемика на страницах газет (и официальных двуязычных, и казахских) касалась многих вопросов, в своей книге я сосредоточиваюсь больше на полемике о том, каким должно быть хозяйственное будущее степей. К 90-м годам XIX века существовал консенсус, что кочевое скотоводство должно измениться и стать каким-то (так думалось) лучшим, более выгодным и устойчивым хозяйством. Сторонников кочевого скотоводства, каким оно было до российского завоевания степей, было крайне мало.

Но полемика была, во-первых, о том, как именно казахи должны изменить своё хозяйство. Некоторые настаивали на том, что именно оседлое земледелие было таким более выгодным хозяйством, и что казахи непременно должны стремиться к нему. Другие констатировали, наоборот, что и скотоводство, и кочевание, подходили к естественным условиям степей и навыкам самих казахов. Поэтому сторонники этого второго взгляда думали, что надо было перейти только к более интенсивному, «разумному» скотоводству. Мне хотелось бы заметить, что сторонники обоих взглядов были и среди казахов, и среди русских. К тому же споры велись о том, как осуществить такие перемены? Пособиями и поощрением императорского правительства, через его разные учреждения (например, школы) в степных областях? Постепенно, каким-то «естественным» путём, из-за новых рынков и нового спроса? Или должны были ли казахи заимствовать новые хозяйственные практики у русских переселенцев? И если переселение действительно должно произойти в степных областях, то только в отдельных хозяйствах или же, напротив, массовым путём? Сторонников переселения в любой форме среди казахов, конечно, было очень мало – некоторые казахи только смирились с переселением в ограниченной форме. И кстати, у некоторых российских администраторов в степных областях тоже были серьёзные сомнения о пользе массового переселения.

Если местные посредники были влиятельными, почему переселенческая политика была все же приведена в действие?

Самое главное влияние местных посредников было именно на местную политику, поскольку уездный начальник или военный губернатор был вправе действовать по своему усмотрению в некоторых вопросах. Это не значит, что у казахских посредников была возможность сотрудничества всегда и везде – но благоприятное отношение местных администраторов к местному знанию и местным посредникам было самым вероятным путём к влиянию.  Влияние на высшие учреждения происходило или через таких местных администраторов или, в редких случаях, через опубликованные работы самых посредников.

Но переселенческая политика пришла в степные области извне, из высших государственных кругов, и принималась в министерствах, интересующихся ей, как вопрос государственной (а не местной) важности. Большинство местных губернаторов, в 90-х годах XIX-го века, не желали принимать тысячи новых переселенцев. Существовало даже какое-то двоевластие между областными учреждениями и учреждениями Переселенческого Управления. Значит, ни возражения местных администраторов, ни возражения казахов не могли остановить переселенческую политику. Эта политика имела слишком влиятельных сторонников и развивалась в кругах, недоступных для местных посредников.

Какие изменения в итоге принесла имперская переселенческая политика в казахские степи?

Были и административные изменения, и изменения социально-экономического характера, и изменения в самой эпистемологии – т.е., в системе познания казахских степей.

Социально-экономические изменения, может быть, самые очевидные, но всё-таки следовало бы их упомянуть. Демографический рост русского населения (под «русскими» в обсуждениях о переселении чаще всего подразумевались и украинцы) был огромным, особенно после 1905-го года, особенно в известных районах – в северных частях Тургайской и Акмолинской областей и в Семиречье. Тем более, переселенцы часто обустраивались в районах, которые раньше играли ключевую роль в хозяйстве казахов, так что создавалась, например, острая нехватка воды в этих районах. Влияние новых переселенцев не было везде одинаковым, но можно уверенно сказать, что существовали районы, где казахские хозяйства были невероятно стеснены в земле и воде.

С административной точки зрения, я подчеркнул бы два момента. Во-первых, создавались новые учреждения, как, например, именно для нужд населения институт крестьянских начальников, демографический состав которого резко изменился. Во-вторых, в эпохе переселения было известное двоевластие в степных областях. Чиновники и учреждения Переселенческого Управления работали в непривычных управленческих системах степных областей и были подотчетны не местным властям, а начальникам в Санкт-Петербурге. Местные власти, как правило, относились куда осторожнее к политике массового переселения, чем чиновники Переселенческого Управления, которые по убеждениям и по профессиональным видам всячески её поддерживали. В критические моменты эти новые власти брали верх.

Но изменения в эпистемологии помогли сторонникам массового переселения взять верх. Раньше споры о будущем степей проходили на основе качественного и субъективного знания. Чиновники Переселенческого Управления предпочитали работать на основе статистического знания – то есть, на основе количественного и видимо-объективного знания. То, что данные, приведенные чиновниками Переселенческого Управления, казались абсолютно и неоспоримо правдивыми, давало силу и авторитет их аргументам. Местному знанию и местным посредникам трудно было найти место в такой управленческой среде.

Какими были отношения между российской администрацией (в том числе и из научной среды) с местной казахской интеллигенцией?

Отношения были разными и зависели больше всего, конечно, от личных качеств и взглядов самих представителей администрации и интеллигенции. Но были случаи, когда не только учёные, но и администраторы искали сотрудничество с казахами и ценили их знание культуры, языка, быта, и природы степей. Многие знают, например, об участии Абая и Алихана Бокейханова в местном подъотделении Императорского Русского Географического Общества в Семипалатинске.

Но я указал бы на жизнь Ыбрая Алтынсарина, как лучший пример одновременно и возможностей, и трудностей сотрудничества казахских посредников с русской администрацией. Алтынсарин вел большую переписку с такими видными востоковедами, как Николай Иванович Ильминский и Василий Васильевич Григорьев. К концу своей короткой жизни он успел послужить инспектором казахских школ в Тургайской области. На этой службе он привел в действие некоторые идеи, выражаемые им в разных трудах о будущем казахов в составе Российской империи, изменяя учебный план так, чтобы он соответствовал его идеям. Так он настаивал на важности ислама в казахской культуре, обществе, и идентичности. Он видел экономическое будущее степей не в хлебопашестве, а в более эффективном и модернизованном скотоводстве, которое он считал более подходящим и природе степей, и навыкам самих казахов. И он успел ввести некоторые важные нововведения в казахских школах Тургайской области именно в этом направлении, так что, например, некоторые школы должны были кочевать вместе с аулами, а другие школы приучили к ремеслам, связанным с продуктами скотоводства. Но всё-таки один губернатор области изменил некоторые аспекты его программы и задержал выполнение других, так что они только осуществились при новом губернаторе, после смерти самого Алтынсарина.

Какое влияние имели татарские муллы на понимание ислама в Казахстане? Как проходила судейская реформа – успешно, неуспешно?

Роль татарских мулл в том, как российские администраторы понимали ислам в степных областях, я скорее всего назвал бы символической – администраторы понимали их как чужой и опасный элемент, вредный для казахов, который искусственным путём привёл казахов к исламу. Именно поэтому царские администраторы уделяли большое внимание народным юридическим обычаям казахов, как адат, и положительно оценивали деятельность народных судей (биев).  Здесь требуются две оговорки. Хотя большинство компетентных наблюдателей уверяли, что суд биев, основанный на адате, лучше всего подходил казахской жизни, петербургские министерства боялись того, что серьёзные нарушения закона остались бы вне надзора российских учреждений, и отказали народным судам в самостоятельности, какой желали такие люди, как Чокан Валиханов.  К тому же надо сказать, что хотя на бумаге татарские муллы, или вообще знатоки шариата, не должны были оказывать никакого влияния на судебную практику, эти люди существовали – они не исчезли сразу после судебной реформы и на самом деле успевали влиять на ход известных дел.

Мне трудно сказать категорически, проходила ли успешно судейская реформа.  Но можно сказать уверенно, что она была основана на ложном понятии адата и шариата, на ложном понятии роли ислама в жизни казахов.

Надо сказать, что ни царские чиновники, ни востоковеды никогда правильно не оценивали ни суть, ни значение ислама среди казахов.  А это привело к серьёзным ошибкам.  Во-первых, принимая ислам среди казахов как постороннее явление, принесенное духовными лицами из соседних оседлых народов, и как смесь исламских обрядов и языческих суеверий, они не обратили должное внимание на важность ислама для казахов. Исходя из этой точки зрения, они, например, исключили казахов из Оренбургского Мусульманского Духовного Собрания, и тем самым создали повод для недовольства казахов царским управлением. Кроме того, подход большинства царских чиновников к судебной реформе в степи был основан именно на понятии ислама как постороннего явления среди казахов. Поэтому они предполагали, что только адат подходил казахским понятиям, что надо было найти и искоренить следы шариата из казахской судебной практики. Но это было невозможно, потому что, как Паоло Сартори и Павел Шаблей недавно доказали, казахи не осознавали ясную границу между адатом и шариатом.

С другой стороны, даже если они не воспринимали казахов как совсем правоверных мусульман, царские чиновники всё-таки сознавали, что они были мусульманами.  Во время паники по поводу «мусульманского фанатизма», которая распространилась после Андижанского восстания в Туркестане в 1898-ом году, некоторые администраторы стали подозревать существование такого вредного «фанатизма» не только среди оседлых народностей Туркестана, но и среди казахов. Хотя, как доказывает Александр Моррисон, никакой «исламской угрозы» царской власти не было.

Последняя глава книги у вас называется «Двойной провал», демонстрацией которого стало Туркестанское восстание 1916 г. Почему на ваш взгляд провал российского империализма в Средней Азии был двойным?

Называя восстание 1916-го года двойным провалом, я хотел указать на два момента. Первый провал, конечно, был, собственно, в политике. Массовое переселение крестьян из Европейской части империи существенно навредило многим казахам. Параноидальное отношение многих российских администраторов к исламу вызвало целый ряд решений, раздражающих жителей степных областей и Туркестана. Но государство, которое могло выполнить эту политику, было в других отношениях чрезвычайно слабым – как указывает историк Томохико Уяма, оно не владело ни достаточными сведениями о населении, ни достаточной властью над подчиненными в волостях, чтобы успешно привести в исполнение указ о привлечении рабочих на тыловые работы. Такое сочетание слабости и политики, которая существенно вредила интересам местного населения, не обещало ничего хорошего.

Читать – “Восстание 1916 года в Российской Центральной Азии” – книга Эдварда Сокола

Но есть ещё второй провал, и, на мой взгляд, именно он лежит в основе кризиса империи в степях. Это провал в эпистемологии: в ложных понятиях, на которых имперские чиновники основывали свою политику. Так, можно было бы узнать, что данные, приведенные Переселенческим Управлением, не были так верны, как они казались. Можно было бы узнать о том, что некоторые из «свободных земель», изъятых у казахов никак не были свободными, и о том что многие из казахов не разбогатели, а обеднели под влиянием переселения. Можно было бы узнать, что никакой серьёзной «мусульманской угрозы» имперской власти не было. Но люди, которые могли бы сказать об этом открыто, отстранились от участия в имперской политике. Имперские власти стали считать, что они знали о степных областях достоверно и достаточно. Но это было не так. И в этом находится источник политического провала.

К какому главному выводу и заключению вы пришли в ходе своего исследования?

Первое заключение: говорить о Российской империи, как о каком-то едином целом – это ошибка. «Империя» была смесью разных управленческих культур, разных понятий, разных личных взглядов. Она всегда была слабее, чем того хотели ее представители, и всегда зависела от помощи подчиненных из местного населения. Провал 1916-го года был только последствием конкретных совершенных выборов и конкретных побед известных учреждений, с их привычными взглядами, над другими. Он был, например, последствием победы Переселенческого Управления над местными губернаторами, результатом совершенного выбора администраторов в степных областях и в Туркестане, исторических взглядов об исламе представителей Казанской духовной академии, сформированных после Андижанского восстания 1898 года. Империя могла пойти по другому пути.

И поскольку Российская империя представляла собой смесь понятий и учреждений, мы должны прийти к новым выводам о роли посредников из местного населения. Постколониальная теория (я имею в виду, например, работу Парфы Чаттерджи о Южной Азии, или Дэвида Скотта о Карибских островах) приписывает огромную власть идеям и учреждениям имперского центра. Согласно постколониальной теории, у местных посредников, субъектов империи, не было почти никакой свободы действий или самостоятельности мышления. Эти посредники являлись, по выражению Скотта, «новобранцами модерности» – их свобода постепенно всё сильнее ограничивалась неумолимыми изменениями, принесенными колониализмом. Я надеюсь, что я доказал, что для казахских посредников такой взгляд на дело является слишком упрощенным. В своём конкретном историческом контексте казахские посредники иногда находили возможности влиять на имперскую политику своим местным знанием, и имперские учреждения извлекали выгоду из этого сотрудничества. Вместе они вырабатывали многие возможные варианты будущего степей. Конечный провал этого сотрудничества не был неизбежен.

Если бы было больше людей и работ таких людей, как Чокан Валиханов, Алихан Бокейханов, Ыбрай Алтынсарин среди казахов, – был бы результат другим?

Заниматься контрфактическими вопросами – всегда трудная задача. Но я бы сказал, что, скорее всего, нет, результат был бы одинаковым. Всё дело не в количестве посредников, а в природе власти и в самодержавном государстве. Посредники всегда зависели и от доброжелательности известных местных властей, и от законов, которые давали этим местным властям возможность действовать по своему усмотрению. Те, кто ценил местное знание, имел возможность его искать и поддерживать. Но такие местные власти не были совсем свободными в своих действиях. Когда в высших кругах империи было решено привести в действие переселенческую политику, поддержанную новыми и видимо объективными статистическими данными, они могли либо следовать такой политике, либо увольняться. Иерархическая, произвольная власть, свойственная самодержавию, создавала возможности для посредников в известных случаях и лишала их таких возможностей в других случаях, сколько бы таких посредников ни было.