Проблема концептуализации
В теории международных отношений особенности внешнеполитических действий того или иного государства рассматриваются чаще всего с использованием методов школы внешнеполитического анализа (Foreign policy analysis). В рамках этой школы внешняя политика определяется, согласно Моделски, как «совокупность действий сообщества, направленного на изменение поведения других государств и приспособление своих действий к международной среде».[1] Внешняя политика государства, исходя из национальных интересов, направлена на производство международных изменений или сохранение статус-кво. Внешняя политика всегда осуществляется и описывается в контексте трех реалий, характеризующих отношения между государствами: сотрудничество, конфликт и нейтральность.
Центральным понятием, на основе которого реализуется внешняя политика, является понятие национального интереса. Определение национального интереса – это сложный процесс, т.к. изучение внешней политики в целом подразумевает рассмотрение целого ряда факторов: а) политических субъектов; б) интересы и цели; в) принципы и доктрины; г) средства реализации внешней политики.[2]
Формулировка, декларирование и описание внешних политик молодых независимых государств Центральной Азии предоставляет интересный материал для развития теории МО. Одним из популярных терминов, который в последние годы часто используют многие аналитики, журналисты и политики в своем лексиконе, стал термин ‘многовекторность’. Его с легкостью используют, когда говорят об особенностях внешней политики или точнее, внешнеполитической ориентации государства. Если первоначально многовекторностью как новым термином увлеклись аналитики и политики Казахстана, то впоследствии внешнюю политику своего государства также стали характеризовать как многовекторную и в других странах Центральной Азии, в частности, в Узбекистане.
Риторика многовекторности привлекательна для изображения целесообразности политики диверсификации в международной системе, но в то же время парадоксальным образом скрывает свою противоположность, а именно: что полноценной многовекторности в том смысле, который этому термину хотят придать его апологеты, не может быть, так сказать, по определению. Эта парадоксальность проистекает из того, что данный термин вообще-то не был строго определен, т.е. его смысл остается неясным, неоднозначным, произвольным.
И сам термин, и политика многовекторности содержат в себе имманентное свойство эклектичности, которое все время проявлялось во внешней политике центральноазиатских государств на протяжении почти тридцатилетнего периода независимости, как бы оправдывая любые, порой противоречивые, зигзаги внешней политики искомых государств. Более того, на самом деле в содержательном плане многовекторность строилась по отношению не ко всем государствам мира в равной мере (что тоже невозможно в реальности), а скорее к великим державам, превращаясь, таким образом, в некое послание этим державам, чтобы они не подозревали новые/молодые независимые государства в уклончивости и зависимости от какой-то одной державы. Это было связано с тем, что после распада СССР великие державы серьезно наблюдали, к какому центру силы будут примыкать новые независимые государства. Оказавшись в таких геополитически противоречивых и незнакомых для себя международных условиях, государства Центральной Азии и взяли на вооружение риторику многовекторности, вводящую в заблуждение как мировых игроков, так и, что интересно, их самих.
Многовекторность не может быть ни ценностью, ни вещью-в-себе, ни стратегическим ориентиром, или чем-то само собой разумеющимся, пока она не получила свою строгую дефиницию. Другими словами, многовекторность не может быть просто многовекторностью, поскольку ее смысл не очевиден. Она не сводима к тому, что искомое государство просто устанавливает и развивает отношения сотрудничества со всеми другими государствами мира, т.к. в такой интерпретации она перестанет быть особой внешнеполитической доктриной или принципом этого государства, провозглашающего эту многовекторность. Но если придать концепции иную интерпретацию – например, указание на то, что государство руководствуется своими национальными интересами, выбирая и приоритезируя векторы внешней политики, то тогда эта концепция приобретает действительно особую окраску, присущую конкретному государству. Но тогда, с такими оговорками многовекторность теряет свой первоначальный смысл, а с новым смыслом требует замены себя на новую концепцию.
Чем измерить равноудаленность: размером инвестиций, объемами торговли, количеством военных учений, размещением военных баз, содержанием подписанных договоров и соглашений или достаточно просто успокоительных заявлений о равноудаленности?
В одном ряду с термином ‘многовекторность’ стоят и такие часто употребляемые в политическом лексиконе термины, как ‘баланс’, ‘равноудаленность’, ‘изоляция’ (‘выход из изоляции’) и др. Появилось даже выражение ‘сбалансированная равноудаленность’. Равноудаленности в принципе быть не может, т.к. удаленность (если вообще уместен этот термин) может быть только разной (т.е. можно говорить о разно-удаленности). Не случайно создаются блоки, союзы, приоритетные направления и объединения. Руководство Узбекистана в 2016 году провозгласило регион Центральной Азии в качестве приоритета (!) в своей внешней политике. Чем измерить равноудаленность: размером инвестиций, объемами торговли, количеством военных учений, размещением военных баз, содержанием подписанных договоров и соглашений или достаточно просто успокоительных заявлений о равноудаленности?
Кстати, риторика многовекторности и равноудаленности также контрастирует с представлениями (хотя тоже небесспорными) о многополярности мировой системы (или мирового порядка). Многополярность отражает полюсный взгляд на миропорядок, согласно которому в мире есть несколько полюсов – великих держав, центров сил, у которых есть своя сфера влияния (или доминирования) и к которым в той или иной форме примыкают другие страны. Не случайно, эксперты, журналисты, политики часто используют приставку «-про» и «-анти», когда дают характеристику внешних политик молодых государств Центральной Азии (например, прозападная, пророссийская, антизападная, антикитайская, протурецкая, проиранская и т.д.)? Или возьмем к примеру «расстояние» между только двумя форматами – ЕАЭС и «С5+1»: на каком равном удалении между ними должен находиться Узбекистан? Но это самое простое уравнение только из двух переменных. А если к нему добавить другие переменные (центры силы, державы), то как будет выглядеть баланс или равноудаленность между ними?
Не многовекторность, а разновекторность
На самом деле принцип многовекторности скрывает объективную разновекторность или наличие особых векторов многовекторности. Возьмем, к примеру, Казахстан.
Казахский эксперт Айдар Амребаев, рассуждая о перспективах взаимоотношения Казахстана и России, пишет о расхождении международных траекторий между ними и обращает внимание на перечисление последних “обид на Казахстан”, высказанных российскими политиками, экспертами и журналистами. Это и обвинение в выходе Казахстана из российской культурной зоны посредством перевода казахского языка на латиницу; и введение безвизового посещения Казахстана для американцев; и созыв консультационной встречи глав-государств Центральной Азии без “присмотра” России; и так называемое “предательство” российских геополитических привилегий посредством участия Казахстана в формате “С5+1”; и “неправильное” голосование Казахстана в Совете Безопасности ООН; и истерия по поводу ратификации в парламенте Казахстана создания центра транзитных перевозок грузов для войск коалиции в Афганистане… Вызывает нескрываемое раздражение в Кремле и независимая позиция Беларуси и Казахстана в отстаивании собственных экономических интересов стран в ЕАЭС…[3]
Аналогично и по другим векторам, таким как: СНГ, ЕАЭС, СВМДА, ШОС, США, ЕС, КНР, ЦА, Турция и т.д. Думается, для Казахстана, например, инициирование СВМДА было предметом престижа и имиджа, но не более, т.к. эффективность этого «объединения» незначительна. Недавняя критика, высказанная Президентом К. Токаевым в адрес ЕАЭС, тоже свидетельствует о противоречивом характере этого Союза, в котором выгоды членства Казахстана далеко неочевидны.
На практике страны региона многовекторностью чаще всего прикрывают метания на внешнем поле в условиях быстроменяющейся обстановки
Другой пример: Кыргызстан. Кыргызский аналитик Мурат Суюнбаев в своей книге, рассуждая о концепции многовекторности стран региона, пишет, что «в разных сферах (экономика, политика, безопасность) имеются разные ключевые партнеры. Ни в целом во всех сферах, ни даже в какой-то одной сфере ни для одной центральноазиатской страны невозможно выделить доминирующего внешнего партнера… На практике страны региона многовекторностью чаще всего прикрывают метания на внешнем поле в условиях быстроменяющейся обстановки».[4] Он замечает, что политикой этих стран управляет закон «связки трех сил»: друг, враг и знакомый (нейтральный), который обусловливает свободу выбора действий. Но поскольку регион подвержен геополитической нагрузке, то «со стороны стран региона нет какой-то особо многовекторной политики».[5]
Другой кыргызский политолог Нур Омаров обратил внимание на расходящиеся стратегии великих держав в регионе, которые он охарактеризовал как пост-имперский проект России, неоимпериальный проект США, ассимиляционный проект Китая и интеграционный проект Евросоюза. В этих геополитических условиях интересы безопасности малых государств Центральной Азии оказываются в тени «единоличных интересов мировых гигантов». Замечая возможность попадания этих стран в определенную форму зависимости от великой державы, он подчеркивал, что они оказываются в ситуации выбора и поиска альтернативы, поэтому вынуждены прибегать к «многовекторной дипломатии».[6] Как видим, многовекторность рассматривается в негативной коннотации, как вынужденная мера vis–a–vis великих держав.
Для Кыргызстана, как и для Казахстана, как было сказано выше, а также для всех других стран региона по отдельности и взятых вместе, такие векторы, как СНГ, ЕАЭС, США, ЕС, ОБСЕ, НАТО, КНР, ШОС, ЦА, далеко не равнозначные, а подчас и взаимно исключающие. Именно в смешении взаимоисключающих (или по крайней мере противоречащих друг другу) векторов и проявляется вся эклектичность многовекторности.
Международные ориентиры Таджикистана также отличаются различными флуктуациями, которые были обусловлены меняющейся политической конъюнктурой как в регионе, так и на международной арене. Здесь наиболее важными ориентирами для Таджикистана являются Российская Федерация (РФ), Исламская Республика Иран (ИРИ), КНР, Узбекистан, ЦА.
Внешняя политика Туркменистана основана, как известно, на концепции нейтралитета, который был закреплен Резолюцией ГА ООН в декабре 1995 года. С тех пор это государство двигалось по особой международной траектории. Хотя многие склонны утверждать, что нейтральный статус стал прикрытием самоизоляции страны от международного сообщества и особенно от региона Центральной Азии, все же Туркменистан поддерживал особую ограниченную модальность вовлечения в международные отношения. Официальный сайт правительства Туркменистана так определяет свой курс: «Миролюбие, невмешательство в дела других государств, уважение их суверенитета, неучастие в международных военных организациях и договорах, равноправное взаимовыгодное сотрудничество – таковы ключевые положения политики позитивного нейтралитета, последовательно проводимой туркменским лидером». В частности, «открытие в 2007 году в Ашхабаде Регионального центра ООН по превентивной дипломатии для Центральной Азии явилось новой вехой в плодотворно развивающемся сотрудничестве Туркменистана и Сообщества Наций. Работа Центра содействует установлению стабильности и упрочению эффективных взаимосвязей на пространстве региона».[7]
По отношению к Узбекистану среди экспертов было распространено представление о его изначальной прозападной внешней политике. Считалось, что Ташкент (при Президенте И. Каримове) стремится демонстрировать большую независимость от Москвы и больше сближаться с США, ЕС, НАТО, Японией, Юж. Кореей. В некоторой степени это верное представление, хотя Узбекистан, как и другие молодые независимые государства всегда стремился адаптироваться к сложным международным турбулентностям как при помощи геополитического маневрирования, так и индивидуального независимого позиционирования.
Проблема разновекторности хорошо иллюстрируется многими примерами. В частности, с сентября 2019 года в Узбекистане ведутся дискуссии о целесообразности или нецелесообразности вступления страны в Евразийский Экономический Союз (ЕАЭС). Политическое и экспертное сообщество раскололось в этом вопросе, что само по себе беспрецедентно в смысле спорадического всплеска противоположных оценок и позиций в отношении ЕАЭС и симптоматично в смысле обсуждаемой проблемы разновекторности и диверсификации.
Когда Узбекистан подписывал договора или декларации о стратегическом партнерстве с той или иной мировой державой, то это означало не удаление, а тесное сближение с нею. Ведь само стратегическое партнерство по сути к этому обязывает. Может тогда стоит заменить термин равноудаленности термином равноприближенности? Как видим, все эти термины далеки от научной строгости и поэтому неадекватны.
Чтобы понятия многовекторность, или балансирование, или равноудаленность не создавали амбивалентные представления и интерпретации, можно вести дискурс в терминах диверсификации. В сложном международном контексте внешнеполитическая диверсификация может быть позитивной или негативной. Негативная диверсификация означает модальность баланса сил в международных отношениях и «игру с нулевой суммой». Позитивная диверсификация избегает игры с нулевой суммой и является инклюзивной по характеру: она означает относительно равное вовлечение внешних держав в региональные дела – с одной стороны, а также, что более важно, координированную политику самих центральноазиатских государств на международной арене.[8]
Следует обратить внимание на то, что великие державы не декларируют свою многовекторность в том смысле, как мы привыкли ее понимать; более того, они и не ведут такую политику в реальной (а не воображаемой) международной системе. Следовательно, концепция многовекторности, как это принято у нас понимать, скрывает, так сказать, комплекс малого государства перед лицом великой державы.
В связи с этим, возникает другая проблематика, а именно: ранжирование государств в мировой системе. Я бы рассматривал эту проблематику с точки зрения концепции 4F states: Failed, Floating, Firming, Flourishing states. В переводе это означает несостоявшееся, удерживающееся на плаву, укрепляющееся и процветающее государства. Из этих 4-х видов, думаю, центральноазиатские государства можно отнести к виду укрепляющихся. Допускаю, что некоторые наблюдатели могут поспорить и утверждать, что пять стран тоже неодинаково самодостаточны и сильны и что их самих можно ранжировать. Но их отличает одно важное свойство – их геополитическая природа. Они одновременно функционируют как независимые государства и составляют единый неделимый регион. Именно такой modus vivendi обеспечивает их консолидацию в ранге укрепляющихся государств и способствует преодолению комплекса малого государства.
Заявления о многовекторности, в определенной мере, контрастируют с заявлениями о приоритетности региона Центральной Азии
На фоне эклектичной многовекторной политики или, точнее, под влиянием такой эклектичности до сих пор давал сбой региональный, пятисторонний формат сотрудничества государств региона. Заявления о многовекторности, в определенной мере, контрастируют с заявлениями о приоритетности региона Центральной Азии и, соответственно, с начавшимся в 1991 году процессом региональной интеграции пяти государств. С этой точки зрения, многовекторность для искомых пяти стран должна быть пересмотрена, с точки зрения приоритета пятисторонности.
Как известно, с приходом к власти в декабре 2016 года Президент Узбекистана Шавкат Мирзиёев провозгласил приоритет Центральной Азии во внешней политике Узбекистана. И этот приоритетный курс действительно выдерживается в настоящее время. Даже статистика саммитов, визитов делегаций, бизнес и культурных форумов, телефонных звонков президентов друг другу, межгосударственных соглашений, а также региональных проектов говорит о том, что удельный вес Центральной Азии выше других регионов и стран в международных отношениях Узбекистана.
Когда Зб. Бжезинский утверждал с точки зрения идеи геополитического плюрализма, что на постсоветском пространстве есть три ключевые государства – Украина, Азербайджан и Узбекистан – это было приглашение не к аморфной многовекторности, а приглашение к стратегическому позиционированию этих государств.[9] Действительно, именно геополитика, по всей вероятности, как говорится, не оставит в покое центральноазиатские страны и, следовательно, потребует от них более строгих, чем многовекторность, доктринальных подходов к формированию своих внешних политик.
Вместо заключения
Из вышесказанного можно сделать два вывода.
- Термин «многовекторность» (как и смежные с ним термины «равноудаленность», «балансирование», «многополярность») с одной стороны, дезориентировал политическую мысль и политический курс, вызвав эклектичность внешнеполитического поведения государств, а с другой стороны – скрывает на самом деле разновекторность, стремление к диверсификации и выбору приоритетов. Амбивалентность целей и смысла внешних политик центральноазиатских государств связана с проблемами строгого определения ими своих национальных интересов.
- Эклектичность многовекторности в значительной степени обусловила сбой пятисторонности (если угодно, пятивекторности) в Центральной Азии. Успешно начав региональный интеграционный процесс в 1991 году, пять государств региона впоследствии все более увлекались (или, точнее, вовлекались) различными геополитическими маневрами, что существенно ослабило приоритезацию региона в их внешнеполитических действиях. Нынче они вновь ставят перед собой цель возрождения тесного регионального сотрудничества. Но для этого им надо модифицировать принцип многовекторности в принцип согласованной и скоординированной многовекторности, в которой пятивекторность станет определяющей.
Концепция многовекторности, а также концепция равноудаленности не позволяют правильно ориентироваться в мировой политике. Как известно, в теории международных отношений соперничают друг с другом различные концепции мирового порядка, такие как: однополярный, биполярный, многополярный, регионализированный, а также многосторонний (multilateral) мир. Полярный подход к миропорядку детерминирует статическую и статусную концепцию, в то время как многосторонний подход ориентирован на динамику и инклюзивность. Другими словами, дихотомия «многополюсность-многосторонность» означает дихотомию «эксклюзивность-инклюзивность», т.е. расхождение между аристократическим и демократическим подходами к миропорядку.
Как показал Алваро де Васконселос, директор Европейского Института исследований безопасности, многополюсность подразумевает игру в баланс сил, а многосторонность подразумевает систему, управляемую правилами и нормами.[10] В безобидном, «нейтральном» на первый взгляд, принципе многовекторности (равноудаленности) скрыто самоустранение от необходимости позиционирования в сложной и противоречивой мировой политике.
Зададимся вопросом, каким они видят сущность и основы формирующегося нового мирового порядка? Он для них однополюсный, биполярный, многополярный, регионализированный или многосторонний? Почему центральноазиатские страны практически никогда не выражают своей принципиальной позиции по ключевым международным проблемам и событиям? Например, находясь по соседству с районом СУАР КНР, ни одна из них не выразила озабоченность положением уйгуров – родственного им народа. Какова позиция этих стран в вопросе об Украине, Беларуси, американо-российском противоборстве и т.д.? И почему они столь нерешительны в вопросе продвижения своей давно заявленной региональной интеграции и ограничиваются ни к чему не обязывающими Консультативными встречами?
Почему центральноазиатские страны практически никогда не выражают своей принципиальной позиции по ключевым международным проблемам и событиям?
Наконец, в концепции многовекторности скрыта еще одна ловушка, особенно для центральноазиатских стран. Дело в том, что они сами неодинаково понимают и реализуют ее в своей внешней политике. Даже в отношении одних и тех же центров сил они проводят неодинаковую политику, называя при этом свой внешнеполитический курс многовекторным. Уместно вспомнить, что в Совместном Заявлении, принятом на второй Консультативной встрече руководителей государств Центральной Азии 29 ноября 2019 года, говорится об активном совместном (!) участии центральноазиатских государств в решении важных мировых проблем, а также, что сложившаяся в Центральной Азии тенденция на региональное сближение – исторически обусловленная реальность. В Заявлении выражено намерение продолжать укреплять взаимодействие в рамках ООН и других международных организаций, разрабатывать и продвигать совместно (!) новые инициативы и проекты, направленные на укрепление мира, стабильности, безопасности и поддержку устойчивого развития в Центральной Азии.
Как видим, этот пятисторонний формат – более конкретно направлен и должен быть приоритетным, нежели туманная многовекторность, которая, как показано выше, дезориентирует искусство внешней политики. Но еще более конкретную сущность и силу эта пятисторонность обретет, если региональное сотрудничество, наконец, выйдет на институциональную фазу. Ожидаемая третья консультативная встреча президентов Центральной Азии, может стать важным шагом в этом направлении.
