Казахстан в Центральной Азии отличается не только своим лидерским статусом, геополитическим расположением и ресурсами, но и тщательно прорабатываемыми госпрограммами с их тонко формулируемыми месседжами. В интервью CAAN политолог, член Национального совета общественного доверия Казахстана, Айдос Сарым отвечает на вопросы о контенте госпрограмм Казахстана, роли и функции меганарративов, а также отвечает на вопрос – какую государственную идею можно ожидать в постковидный период.
Казахстан уделял значительное внимание государственным программам и национальным идеям. К примеру, в 2012 году была представлена стратегия «Казахстан-2050», в 2014 году – общенациональная патриотическая идея «Мәңгiлiк ел», в 2017 году – программа «Рухани жаңғыру» и т.п.. Зачем нужно было несколько программ властям? Как отличить одну программу от другой и нужно ли?
Вопрос очень сложный. Здесь нет одного простого ответа, поэтому ответы попытаюсь дать более развернутые.
Я всегда считал и считаю, что любая власть является зеркальным отражением того общества, которым она управляет. Общество и власть не просто отражают и зеркалят друг друга, но и взаимно трансформируют, меняют друг друга. И хотя всегда есть соблазн сказать: люди у нас хорошие, а власть плохая, это было не совсем правдой, а точнее – полной неправдой.
Начнем с того, что поиск какой-то «национальной идеи», которая сможет сплотить, объединить, дать дух и прочее-прочее – это очень давняя русско-советская политическая традиция, в парадигмах которой продолжает жить и суверенный Казахстан. Многие люди во власти, в обществе, практически все наши смыслократы заражены этой парадигмой и до сих пор требуют, и ждут некоей всеобъемлющей «государственной идеологии», хотя по нашей конституции провозглашается политическое и идеологическое многообразие. И в этом смысле, все перечисленные вами «проекты» были, с одной стороны, «потребой» общества, а с другой – отражением непростых идейных поисков, политических тупиков и кризисов, связанных со всевозрастающим и довлеющим казахским фактором в политике и экономике. С другой стороны, очевидно, что все эти идеологические проекты и программы были попыткой сохранить политический «статус-кво» и отдалить шумпетерианское «созидательное разрушение», начавшееся после масштабного экономического кризиса 2008-2009 годов.
Можете чуть более расширить ответ и объяснить, что вы имеете в виду?
Вот вы сами в своем вопросе говорите о 2012 годе, когда была провозглашена программа «Казахстан-2050». Но я бы начал разговор с проекта т.н. Доктрины национального единства, обсуждение которой вылилось в серьезный внутриполитический конфликт. В 2010 году власти начали реализовывать поручение президента Назарбаева, данное им на одной из сессий Ассамблеи народа Казахстана. Смысл ее заключался в том, что надо было принять некую Доктрину, которая будет определять вектор и характер межэтнических отношений, фундировать и доктринировать понятие «казахстанцы». Я полагаю, что сами власти не придавали сколько-нибудь серьезной, решающей роли этому документу. По сути, он мог бы стать одним документом из сонмища других, непритязательных, но и ничего не значащих документов, которых за эти годы было принято немало. Но публикация проекта этого документа вызвала резкое отторжение среди казахской общественности.
Казахская интеллигенция, которая долгие годы выражает недовольство и свою обеспокоенность целым рядом вопросов (состояние и роль государственного языка, игнорирование казахского фактора в политике и экономике, опасное сближение Казахстана и России, засилье российского ТВ на информационном рынке и так далее), увидело в этом документе угрозу «государствообразующей роли казахского этноса», грубую попытку нивелировать все казахское, нормативно ввести понятие «казахстанцы». В результате абсолютное большинство казахских, этнонациональных организаций объединились вокруг фигуры казахского поэта Мухтара Шаханова. А апогеем противостояния было то, что несколько тысяч человек заявили о готовности начать голодовку, проводить митинги и акции и протеста. Власти были вынуждены отыграть назад, создать общую согласительную комиссию и совместную редакционную группу, которым поручалось разработать компромиссный вариант Доктрины.
Я сам был и участвовал в этих структурах и помню непростые, каждодневные десятичасовые споры в течение почти трех месяцев. В результате была принята компромиссная версия Доктрины, которая достаточно смело высвечивала роль государственного языка, государствообразующий статус казахского этноса, право и обязанность каждого гражданина владеть государственным языком и так далее. И общество, и власть оценили ее как «win-win-ситуацию». Между тем, часть госаппарата и истеблишмента расценила документ как проигрыш, некое отступление, за которое необходимо брать реванш. Статус Доктрины как нормативного документа был несколько принижен, а потом о ней и вовсе попытались забыть. Понятно, что такое отношение к Доктрине и вообще к казахским смыслократам не осталось забытым, а стало еще одним штрихом и расколом в истории отношений власти и общества.
Но потом, спустя год, в 2011 году случились известные жанаозенские события. Конфликт этот был изначально трудовым и производственным, и он мог бы таковым остаться в истории. Но неумелые действия власти, отсутствие эффективного и авторитетного лидерства со стороны бастующих нефтяников, превратили этот конфликт в общенациональный, произошел перенос акцентов с социального на этнический, а кровавые события декабря 2011 года и вовсе сделали его символом несправедливости в стране в целом и произвола власти, в частности. Раскол между властью и все более растущим казахским социумом стал угрожающим и тогда, как мне кажется, всякого рода программы и проекты посыпались как из рога изобилия.
Мне кажется, без этих двух отступлений и экскурсов более или менее полноценное объяснение идеологического нормотворчества власти было бы неполным и малопонятным.
Вы очень понятно разъяснили социально-политический контекст в рамках которого разрабатывались эти программы. Какую роль играли все эти программы? Какую функцию они выполняли?
По-моему, еще Салтыков-Щедрин применительно к царской власти говорил: что она, дескать, чтобы править должна держать народ в состоянии постоянного изумления. Как и любая авторитарная по духу и смыслу власть, казахская пыталась это делать в полной мере. К тому же, надо честно признать, долгое время Казахстан боролся между двумя состояниями: между первоначальным стремлением быть мини-копией СССР и стремлением созидать казахское национальное государство.
Формат «Казахстан – это мини-СССР» позволил решить множество проблем, не допустить целый ряд конфликтов, но самое главное – позволил заниматься, пользуясь терминологией русских патриотов, народосбережением.
Например, в 1991 году, когда Казахстан объявил о своей государственной независимости, казахи в структуре всего населения составляли 39-40%, что сильно ограничивало национальное строительство в Казахстане и его вектор. Принималось очень много паллиативных, оправданных и освещенных тем моментом решений. Формат «Казахстан – это мини-СССР» позволил решить множество проблем, не допустить целый ряд конфликтов, но самое главное – позволил заниматься, пользуясь терминологией русских патриотов, народосбережением. За эти годы ни на минуту не прекращались споры и давление казахской интеллигенции на власть. Рост казахского этноса в структуре населения только увеличивал число голосов в пользу национальной государственности, большей определенности в нацвопросе. К тому же, не забудем, что все 90-ые годы Казахстан находился в состоянии тяжелейших экзистенциальных поисков, сложнейшего социально-экономического слома и долгого выхода из кризиса в состояние экономического роста.
Когда в начале 2000-ых, в так называемые нулевые казахи стали сначала национальным большинством, а потом и квалифицированным большинством, ропот и гул недовольства превратился в перманентное требование, а отказ госвласти проводить новый курс сеял семена недоверия, отчуждения, росли обвинения в этническом предательстве, забвении коренных интересов нации и так далее. Одновременно с этим начало расти и количество этнических конфликтов, одной из сторон которой всегда выступала казахская молодежь. Фактически мы уже не одно десятилетие живем на дистанции, треке, когда любой экономический, социальный или криминальный конфликт может перерасти в полноценный межэтнический или религиозный конфликт. В таких условиях, как мне думается, власти начали конструировать всякого рода идеологические, квазиполитические конструкты вроде как общенационального, так и этнического характера. Скажем, идея «вечного эля», «вечной казахской государственности» в целом хороша была воспринята внутри казахского социума, но была индифферентно встречена среди других этнических групп. Авторитарная модель «изумления» и квазиимперская модель «меганарративов» породили идею «Казахстан-2050», которая подразумевала некую внеэтническую историю успеха, саксесс-стори, понятную для всех.
Культ елбасы заменил другие нарративы; по сути, пропала роль общества, народа.
Почему провалились идеологические месседжи? Есть ли у идеологических программ критерии оценки эффективности?
Проблема здесь заключалась не в недостатке вокабуляра, нехватке инструментов, а именно в непоследовательности. К тому же, именно в десятые годы авторитарная модель вошла в классическую эпоху культа личности Н.Назарбаева. Это тоже ложится в общую логику авторитарного правления вообще. Культ Елбасы, национального лидерства Назарбаева можно сказать перевесил и стал заменять прежние нарративы. Ужесточение авторитаризма снизило конкурентоспособность госапарата, даже технократической элиты, национальной буржуазии, которая была готова работать на большие наррации, метаистории, но не хотела воспринимать или не воспринимала в силу исторического пути, культуры и образования игры в мелкопоместный, мелкотравчатый бонапартизм и цезарепапизм. Сужение поля для политического маневра, идеологического маневра сузили стратегические горизонты внутренней политики и идеологической машины. Культ елбасы заменил другие нарративы; по сути, пропала роль общества, народа. Госпропаганда оказалась не в состоянии работать непротиворечиво, а взятые темпы и обороты маховика пропаганды оказались настолько саморазрушительными, что требовали возрастания порций идеологического тестостерона и эндорфинов. Разрыв между правдой жизни и правдой телевизора, разрыв между телевизором и холодильником стали настолько очевидными, что власть начала становиться смешной. А власть по определению не может быть смешной, это самый большой грех для любой власти, в особенности власти авторитарной, настроенной на самосакрализацию.
Если же говорить о критериях оценки идеологических программ, то это вообще отдельная песня. Насколько я знаю, у большинства идеологических программ есть количественные параметры оценки: это социологические инструменты и политические итоги. То есть увеличение количества поддержантов в ходе соцопросов и активного электората, одобрянтов в ходе выборов и референдумов. Но все эти инструменты работают в странах с развитой демократией и политической конкуренции. В стране, где давно не было признанных всеми честных выборов, где каждая электоральная кампания увеличивает пропасть между обществом и властью, углубляет прежние и добавляет новые расколы, это все очевидно не работает и работать не может.
К тому же, есть аксиома: в авторитарной стране объективной социологии быть не может по определению, возникает взаимная непроницаемость: власть перестает видеть, чем живет население, а население перестает понимать логику власти, начинает отторгать любое ее начинание, сначала обесценивая и обсмеивая, а потом и протестуя. Нехватку реальной легитимности в таких обществах как наше власть чувствует острее, реагирует на нее острее. Эту нехватку она пытается компенсировать пропагандой, перемежая ее выборочными, точечными репрессиями. Все это в полной мере и произошло, что привело к активизации политического транзита в Казахстане и добровольному уходу Нурсултана Назарбаева от власти.
Но все это только часть более общей проблемы. Было бы упрощением думать, что власть просто узурпировала власть, всех и вся отрезала от власти, такая вот она большая «кака и бяка». Полагаю, что уместно будет сказать, что курс Назарбаева очень долгое время поддерживался обществом, он строился на неписанном общественном договоре, который берет начало в 1980-е годы. Наше общество, испуганные событиями декабря 1986 года, ростом межнацконфликтов в начале 1990-ых, нарастанием межгосконфликтов среди стран бывшего СССР, а также хрупким межэтническим балансом внутри Казахстана, долгое время ориентировалось на сильное лидерство Назарбаева и вырастило из себя запрос на мир и стабильность. С другой стороны, после разрухи Перестройки и развала начала и середины девяностых, общество заключило с властью новый контракт, который сводился к формуле «права человека и свободы в обмен на экономический рост и благосостояние». А потом Казахстану и вовсе повезло с ценами на нефть: они начали расти и позволили властям игнорировать многие тактические соглашения и договоренности с социально активными группами и политическими группами. Попросту говоря, власть в условиях роста цен на нефть лишилась вкуса, причин и самомотивации к политическим реформам, усилению конкуренции. Появился маневр для социального популизма, когда любые проблемы оказалось возможным заливать петродолларами. И, надо признать, долгое время такая модель работала без сбоев. Власть освоила двоичный вокабуляр: когда разным аудиториям говорила разное, говорила разными языками, активно используя реальные и мнимые угрозы. Она сумела договориться с Западом, с инвесторами. Но все это, повторяюсь, работало в тучные годы.
Но, как мне кажется, ключевыми были 2008-2009 годы, когда Казахстан прошел пик своего экономического бума и роста. Этот пик был высшей точкой нефтяной эры, петрополитики и назарбаномики, которые закончились ровно в тот день, когда в 2018 году в Казахстане закрылась выставка ЭКСПО. Но базово, вся история с шумпетерианским «созидательным разрушением» началась именно тогда, а дальше по экспоненте. Назарбаномика как модель обеспечивала и могла обеспечивать бенефициаров и выгодополучателей, обеспечивала просачивание благ через патронажно-клиентельные отношения пока численность населения не превысила 15 миллионов человек. Но относительная молодость казахского населения (средний возраст 26-27 лет на середину нулевых) привела к тому, что ежегодно на рынок образования и труда стало прибывать в прежние годы 150-200 тысяч человек, а в нынешние уже 300, а в ближайшие годы и вовсе 400 тысяч человек, новых граждан, большинство из которых это именно этнические казахи. Петрополитическая модель оказалась уже не в состоянии обеспечивать создание такого количества рабочих мест.
Здесь уместно еще одно необходимое отступление. Сегодня модно говорить о неэффективности экономики, снижении госучастия в экономике. Надо честно признать, что даже пресловутое мегапрожектерство власти диктовалось не только коррупционными факторами, они диктовались безысходностью, нежеланием отказываться от назарбаномики, нежеланием показать разрыв между телевизором и холодильником. Нравится нам или нет, но значительное большинство рабочих мест в Казахстане – это социальные. Даже в самой маржинальной нефтяной сфере очень много непрофильных, попросту социальных рабочих мест, искусственно созданных для снижения социального недовольства. Активное участие государства в экономике сделало бизнес слабым, саму экономику простой и несложной, но спасло режим и стабильность в стране.
В Казахстане стало модно говорить, что надо строить заводы, фабрики, но у нас нет экономики, нет мирового спроса, который требовал бы заводов численностью персонала свыше тысячи человек. Если сто лет назад лучшим лекарством от безработицы и нищеты были дороги и каналы, то сегодня это высокопрофилированный, автоматизированный процесс, который требует минимума рабочих. Сегодня, надо честно признаться, единственной сферой, которая создает сразу много рабочих мест и множество экономических цепочек является строительство. Отсюда и все наши мегапроекты: строительство Астаны, Азиатские игры, Универсиада, появление нового мегаполиса Шымкента и перенос областного центра в Туркестан. Хоть на пять лет, они создавали десятки тысяч рабочих мест.
Пропаганда долгие годы подавала и продавала все это мегапрожектерство как залог и гордость успешной модели экономики и эффективного лидерства Елбасы. Но на самом деле, это все не так должно было объясняться. Люди вне этих проектов не видели личного интереса, пусть даже такого как безопасность, стабильность, перетекание и просачивание петроденег. И все эти проекты стали символом неэффективности, коррупции и всеобщего бронзовения. Что уж говорить, если мы долгие годы путали статистику и снижали искусственно число безработных, бедных, нищих, занимались словесной эквилибристикой, придумывали новые эвфемизмы, вроде «самозанятых». Получается, что сначала пропаганда стала заложницей экономической модели, а потом экономическая модель, сама назарбаномика стала заложницей своей пропаганды. Ничего сверхобычного, такого, чего не было в мировой истории, в Казахстане не происходит. Все имеет вполне рациональное объяснение, истоки, причины и последствия. Все имеет свою цену, за которой следует закономерная расплата. Попытки упрощать или иррационализировать объяснимое, ведут только в тупик и снижают вероятность выхода из этого тупика. Понятно, что сил, которые заинтересованы в этом тоже хватает. Но это уже, как говорится, другая история.
Можно ли прогнозировать, что с наступлением пандемии и экономического кризиса будет перезагрузка идеологических программ? Или будет новая идея от К-Ж. Токаева? Например, с чем связано масштабное празднование Абая – это новый символ Казахстана?
Если сделать ретроспективный анализ ковидной эпопеи в Казахстане, то мы увидим, что есть как минимум, три важные вехи и три важных урока.
Во-первых. Казахстан стратегически правильно и вовремя среагировал на вызов пандемии в самом начале года. Введенный в марте жесткий карантин дал свои эффекты и с точки зрения числа заболевших, и смертности среди населения. Но, наверное, как и все страны мира, Казахстан попал в ловушку самонадеянности после завершения жесткого карантина. Давление социально-экономических проблем и вызовов оказалось настолько сильным, что правительство сняло многие ограничения, многие поверили в то, что пандемия прошла стороной, что привело к резкому росту новых заражений и смертности, которые начали напоминать «итальянский» сценарий или весьма приблизились к нему. Казахстан оказался недостаточно авторитарным, чтобы полноценно реализовать «китайский сценарий», недостаточно «богатым» – чтобы сильно поддержать простой своей довольно «примитивной» экономики, но и недостаточно «продвинутым», чтобы можно положиться на развитость институтов и самоорганизацию общества.
Во-вторых. В авторитарной стране главной проблемой и главным слабым звеном оказывается то, что является ее главным и ключевым признаком. Т.е. сама авторитарность, эффекты ее колеи. Коронакризис проявил и выявил все дефекты госуправления, в особенности тех ее узлов, которые касаются коренных интересов граждан – здравоохранения, образования, цифровизации, госуслуг. Если вспомнить, что ключевая и главная характеристика государства все-таки завязана на обеспечение первой ступени пирамиды Маслоу, то ситуация с пандемией в июне напоминала чем-то ситуацию с 1941-ым годом, когда Германия напала на СССР. Появились признаки растерянности и паники, роста ковидиотизма и инфодемии. Это потребовало сверхнапряжения сил госаппарата, кадровых решений и перехода некогда стальной, самоуверенной риторики в режим «братья и сестры».
В-третьих. «Чернолебедевость» коронавируса оказалась настолько мощной, что, с одной стороны, он резко и однозначно «обнулил», перевернул с ног на голову всю политическую повестку, а, с другой – столь же актуализировал массовый запрос на политические и экономические реформы и модернизацию. Из нынешнего кризиса Казахстан будет выходить страной без признаков самоуверенности, амбициозности (вроде мегапрожектерства, заявок на вхождение в тридцатку развитых стран). Даже если Казахстан сейчас станет спасать свою экономику, то, по всей видимости, только для того, чтобы ее похоронить. Иными словами, коронакризис осуществил то, что не смогли сделать поколения политиков и экспертов, которые не одно десятилетие боролись с петроэкономикой и петрополитикой. Происходит известное шумпетерианское «созидательное разрушение» прежней модели госуправления, самих основ прежней назарбаномики, которая прошла свой пик в 2008-2009 годах, а сегодня оказалась неспособной обеспечивать базовые запросы и потребности ежегодно растущего населения. Главное, что стало понятно: государство лишилось возможности заниматься социальным популизмом и заливать проблемы нефтедолларами. И если раньше государство со всеми своими мощностями и мегапроектами еще было способно ежегодно генерировать 100-150 тысяч новых рабочих мест, то сегодня, когда на рынки образования и труда начинают приходить поколения постсоветского беби-бума, оно оказалось в ситуации «идеального шторма» и наисложнейшего экзистенциального выбора.
Сегодня, надо сказать, что происходит некая рутинизация коронакризиса, общество, сами граждане начинают осознавать опасность пандемии, переходить на методы самоорганизации и самопомощи. И если в июле ситуация, казалось, летит в тартарары, начали даже создаваться новые койкоместа в спортивных аренах, строиться полевые госпитали, и как следствие, был введен новый карантин в лайт-версии. Если в начале и середине июля мы имели стабильно высокие и пугающие цифры прироста ковида и пневмонии, то сегодня ситуация начала стабилизироваться. Сегодня число заболевших и умерших начало стабильно и ощутимо снижаться. Удалось стабилизировать ситуацию с заполняемостью больниц, лекарственным обеспечением, кадровым обеспечением больниц и клиник и так далее. Если продолжать аналогии с Великой Отечественной, то видимо можно говорить о конце 1942 и начале 1943 годов, когда со всей авральщиной, чрезвычайщиной научились бить «невидимого врага», но ситуация еще далека до окончательной победы и стратегической определенности и ясности. Можно сказать, что экзистенциальный «Сталинград» пройден.
Сегодня, очевидно, никто не сможет спрогнозировать, как будут развиваться события дальше. Никто не может спрогнозировать, что будет осенью и зимой, когда наступит сезон традиционного роста легочных и иных сезонных заболеваний. Власти, видимо наученные горьким опытом, говорят о том, что «надо готовиться к худшему». И это лучше, чем грех самонадеянности и шапкозакидательства, чем надеяться на «вундерваффе» или «чудовакцину». Самая большая и насущная проблема сегодня – это не коронавирус сам по себе, а состояние национальной экономики и бизнеса. По итогам коронакризиса окажется, что Казахстан еще больше просядет экономически, вырастет число безработных, бедных и нищих, сильно просядут национальные и личные счета. Все, кажется, поняли, что коронавирус чуть ли не навсегда, что им предстоит переболеть так или иначе всем. А значит, сегодня надо бросать свои силы на спасение того, что можно спасти.
И в этом смысле подлинным «взятием Берлина» и «разгромом врага в его логове» станет не победа над вирусом, а восстановление экономического роста и развития, преодоление бедности, нищеты и безработицы внутри страны. Акценты сменятся очень быстро. Экзистенциальный «Берлин» будет связан не с вирусом, а с экономикой, которая нуждается в реальной трансформации и подлинной модернизации. И в этом смысле очень многое будет связано с началом политического сезона в Казахстане, с новым, уже вторым Посланием президента Токаева. Благо, что пандемия и коронакризис сбили бронзу и сняли все мыслимые короны и чемпионские пояса с экономики Казахстана, нет нужды казаться теми, кем мы хотели казаться год или два назад. Наступает время гиперреализма, которое требует именно трезвой и честной оценки ситуации, заключение нового общественного договора в сфере и политики, и новой модели экономической модернизации, которую должны предварять шаги по мощной социальной реабилитации населения.
Президент Токаев, как мне кажется, по психотипу, по своей культуре человек умеренный, глубоко интеллигентный, не любящий помпы и славословий. Ему нет нужды создавать свой культ. И в этом смысле какие-то изменения уже происходят. И изменения эти, прежде всего, стилевые. Власть провозглашает курс на «слышащее государство», чтобы преодолеть двустороннюю непроницаемость. Власть начала и пропагандирует умеренность, экономичность, эффективность, отказ от тоев и роскоши. Коронакризис лишь закрепит этот тренд, поскольку после завершения пандемии роскошь и показное потребление станут просто неуместными и вызывающими.
Мы все входим в период, когда надо будет очень долго заниматься рутиной, созданием новых рабочих мест, преодолением бедности, нищеты. Все это уже требует и будет требовать идеологической воздержанности, трезвости, политического детокса и медийной диеты. Токаеву как президенту сегодня даже не нужно воздвигать какие-то новые политические или идеологические конструкты, провозглашать Казахстан средоточием чего-то или пытаться сравниться с ведущими мировыми лидерами и державами. К тому же, новая холодная война между Западом и Россией, между Америкой и Китаем не будут способствовать чрезмерной активности Казахстана, который все и по-всякому будут раздирать и втягивать в свои конфликты, раз уж мы находимся в самом центре этой геополитической бури. В идеологическом смысле Казахстан будет проповедовать не вовне, а вовнутрь. Будет запрос на большее и лучшее понимание страны, и в этом смысле ему достаточно повторить слова Андропова образца 1983 года: «Ребята, мы не знаем страну, в которой мы живем».
Как лидеру Токаеву достаточно быть «президентом здравого смысла», начать равномерно перераспределять власть и ответственность между институтами государства и общества.
Главной сверхидеей, меганарративом станет преодоление собственной бедности, собственной безработицы, учет, контроль и здравый смысл. Как лидеру Токаеву достаточно быть «президентом здравого смысла», начать равномерно перераспределять власть и ответственность между институтами государства и общества. Ему нужно смелее продолжить политические реформы, которые станут основой для нахождения консенсуса вокруг новой экономической модели. Не нужно ударяться ни в самобичевание, ни самоопровержение, ни самоотрицание: все это сделал коронавирус. Идея преемственности власти автоматически трансформируется в идею сохранения государственности, суверенитета и независимости. Культ личности Назарбаева сегодня рассматривается в русле его политического наследия. Нравится кому-то или нет, но наследие это богатое, пусть и иногда противоречивое. Назовите хотя бы одного политлидера в мире, который был бы однозначен и политически стерилен? Таких нет и, как правило, не бывает! Назарбаев, по любому, вошел в историю Казахстана, он один из ее отцов-основателей. Объективно его роль и место в истории будет обсуждаться потомками, мы же в силу множества аберраций расстояния и времени объективно судить не сможем. Это тоже сегодня предмет активных идейных и политических дискуссий. Но это нормальный исторический процесс.
Что касается юбилея Абая, то во-первых, не каждый день или год классику, основоположнику казахской литературы исполняется 175 лет. Во-вторых, наследие великого просветителя как никогда актуально именно сейчас. Многие его интенции и конструкты, весьма, кстати, созвучные с протестантской этикой Вебера, нужны именно сегодня, когда надо преодолевать показное потребление, казахский потлач, бахвальство, самодовольство, многословие, стремление быть не теми, кем являемся на самом деле и так далее. Абай, как оказалось, не просто великий и мудрый патриарх в потоке истории, он наш современник, который пишет о нас сегодняшних. Даже несмотря на некоторые глупые псевдопоиски и не менее глупые попытки его ниспровержения, Абай был и остается главной и эталонной фигурой казахской смыслократии. Полагаю, что этика Абая лично близка новому президенту К.Токаеву тоже. За год своего президентства он опубликовал две большие программные статьи, много ссылался на него в публичных выступлениях.
Если до недавнего времени Абай служил своего рода эталоном казахскости, признаком и гарантией вовлеченности и укорененности в казахский мир, то сейчас Абай из эталона переходит в некий действенный этический стандарт, из разряда кумиров в ролевую модель, стиль поведения. Надо признать и другое: этот стилевой разворот в госидеологии удобен и комфортен: наследие Абая вшито в казахскость, оно не требует каких-то сумасшедших вложений или создания немыслимых конструкций. Когда-то Маркс говорил: Тора – это переносное государство евреев в изгнании. Точно так же Абай с его 170 сохранившимися произведениями, 42 словами назидания и переводами – это такая энциклопедия прошлого и настоящего казахов, всего казахского, компактный морально-этический кодекс и первоисточник. Абай не нуждается в пиаре, раскрутке, новых памятниках и доказательствах. В каждом порядочном доме есть его книга. В условиях экономии, бюджетных секвестров, опираться на то, что есть, что укоренено, прочно и основательно воздвигнуто – это практично и прагматично. Это и есть одно из стилевых изменений, которые сегодня имеют место быть во внутренней политике и сфере идеологии.
