“Уйгурская нация: реформа и революция на российско-китайской границе”

Дэвид Брофи начал свое исследование, которое зародилось как докторская диссертация, в конце 1990х и начале 2000х. Будучи студентом факультета китайского языка из Австралии, Брофи навещал Китай для практики языка. Позже, заинтересованный романтикой Шелкового пути, он открыл для себя уйгуров и уйгурский язык – и неизбежно (проучившись год в местном университете в Синьцзяне) их историю. Брофи посвятил немало времени сбору данных из множества малоизвестных архивов России, Турции, Казахстана, Китая и других евразийских стран в сравнительно открытое время – в начале 2000х, когда были открыты некоторые советские архивы. Как упоминает он в подкасте, ему удалось провести работу и в библиотеках (но не в архивах) Синьцзяна. Именно общность и разность нарративов советских и синьцзянских уйгуров заставила его обратить внимание на это флюидное сообщество мусульман на границе империй, состоящее из разного рода эмигрантов, интеллектуалов, торговцев и сезонных рабочих и создававших все эти истории, кульминировавшие в создании уйгурской идентичности.

Из главных событий в своей работе с архивами Брофи называет созванный по инициативе Туркбюро Коминтерна в г. Ташкенте I-й Всетуркестанский съезд уйгурских трудящихся, где уйгуры фактически заявили о себе как о нации. Брофи получил доступ к протоколам и записям мероприятия и нашел некоторые интересные детали – как, например, об организации Союза китайских граждан с помощью китайского посольства в Москве, которое, по иронии судьбы, стало Союзом китайских рабочих и организовало отделение в Средней Азии, позже преобразовавшееся в тюркскую националистическую организацию. Это было опасным шагом, так как в середине 1921 года хрупкий союз между большевиками, тюркскими и мусульманскими националистами, как Энвер-паша, уже стал разваливаться. И эта организация (родившаяся, напомним, из Союза китайских граждан) решила примкнуть к басмачам в их антибольшевистской борьбе. Тем не менее, самым примечательным в съезде Брофи называет то, что он был подлинно мультинациональным – то есть, не состоял только из уйгуров. Это заставило Брофи начать думать об истории уйгурской нации как о политическом проекте, за которым не стояли только этнонациональные интересы.

Это было попыткой, как говорит Брофи, «осуществить политическую интервенцию, воспользовавшись ситуацией, созданной Российской революцией» – попыткой этноса стать государством.

Обсуждая с Брофи каждую главу его книги по отдельности, интервьюер отмечает, что первая глава по существу представляет собой предысторию уйгуров до XIX века, включая описание трех ключевых моментов того периода: распад уйгурского каганата и бегство уйгуров на юг; вхождение в империю Чингисхана; а затем попадание под влияние джунгаров и монголов в XVII и XVIII веках. Брофи говорит, что эта глава также пытается обсудить восприятие Цинской империей своих субъектов, наложение физических границ между ними и развитие идентичностей. Уйгуры в этом смысле представляли мусульманское население, или точнее – тюркоговорящее мусульманское население, но династия Цин не сильно занималась вопросом их идентичности, так как они вошли в империю на поздней стадии. Очень много связей между Цин и уйгурами проходило через монголов, отмечает Брофи, так как уйгуры работали как на монгольскую, так и на джунгарскую элиту. Иногда китайские источники даже упоминали об уйгурах как о родственной ветви монголов. Но в целом, упоминания об уйгурской идентичности можно отследить, по утверждению Брофи, вплоть до XVI века.

Вторая глава книга начинается с описания главного события XIX века – мусульманского (дунганского) восстания 1864 года, которое разъединяет Синьцзян от династии Цин, в 1877 регион вновь попадает в подчинение Цинской империи и ставится провинцией в 1880х гг. В это же время в регионе достигает пика российский колониализм, сведя в одно историческое время истории двух Туркестанов: китайского и российского, что вызывает так называемую флюидность – переменчивые лояльности мусульманского приграничного сообщества. Илийские уйгуры или таранчи и кашгарцы – главные примеры трансграничной мобильности. Брофи касается разных специфических элементов этого сообщества, например, «института» аксакалов, которому Брофи уделяет много внимания, как посредникам, квази-дипломатам, курсировавшим между Цинской и Российской империей по торговым каналам, которыми «аксакалы» управляли. Для Брофи низовой подход важен – он опирается на истории и память простых людей. Торговцы и посредники, аксакалы могли манипулировать имперским подданством, играть на формальной подчиненности российским консульствам и пользоваться их протекторатом, а Цинская империя, признавая их роль, была вынуждена назначать своих собственных аксакалов, чтобы получить влияние на мусульманские сообщества.

Другое интересное замечание, которое делает Брофи, это назначение Синьцзяна не периферией, а перекрестком империй. В этом смысле Синьцзян похож на космополитические договорные порты в морях Цинской империи, которые имели некоторую экстерриториальность и поощряли людскую мобильность.

В части подкаста, посвященной третьей главе, Брофи рассказывает об идеях джадидизма в Синьцзяне, как интеллектуалы среди таранчей и кашгарцев вдоль границы между Синьцзяном и Россией, вдохновленные научными трудами о древних уйгурах, обсуждали новую концепцию идентичности уйгуров. При этом Цинская империя более положительно относилась к идеям джадидизма, чем имперская Россия.

Четвертая глава обсуждает Синьхайскую революцию 1911-12 гг, которая свергла цинскую власть. Мусульмане Синьцзяна, вдохновленные изменениями, стали открыто обсуждать реформистские идеи, заимствованные и у российских мусульман – прежде всего, татар. В этот период стали появляться и “выкристаллизовываться”, по выражению Брофи, радикальные дискурсы. По идеологии того времени, мусульмане представляли собой одну из “пяти рас, живущих в Китае в гармонии, вместе с маньчжурами, монголами, тибетцами и китайцами”. В то же время из Османской империи приходили идеи пантюркизма, возвышающие славное тюркское наследие уйгуров, которые считались привилегированными или цивилизованными тюрками – они один из первых овладели письменностью, а также приняли оседлый образ жизни и занимались религиозными науками. Вдохновляясь пантюркизмом и читая татарских интеллектуалов, уйгуры признавали себя частью более широкой тюркской общности, обнаруживали и проводили эту важную генеалогию.

В пятой главе автор останавливается на трех нарративах: структуре власти, торговых связях и борьбе за лидерство внутри таранчей, между мигрантами и радикализирующимися реформистами. Данная глава обсуждает последствия анти-царистского восстания 1916 года в российском Туркестане, революций 1917 года и последующей гражданской войны, с точки зрения трех главных акторов: таранчей, кашгарцев и мусульманской общины Синьцзяна.  Глава шестая переходит от партийной принадлежности, на которой настаивали таранчи, к нации.

Как говорит Брофи, если в самой ранней интерпретации идея уйгурской генеалогии была своеобразным зонтиком, покрывающем всех мусульман Китая, а не только тюркоговорящих (что даже совпадает с цинским отношением к этим народам как в целом “своим мусульманам”), то позднее ассоциация разных организаций с «уйгурскими» или неприятие уйгурами в Китае радикальных джадидов среди российских уйгуров начало делать этническую составляющую идентичности более отчетливой. Хотя это длительный и сложный процесс, не позволяющий четко определить, в какой момент уйгуры стали называть себя уйгурами, он был подвержен влиянию политических событий. В 1920х годах концепция национальности стала играть большую роль среди народов, но в отношении уйгуров она официально не оформилась до 1930х годов, когда уйгурская нация достигла официального признания в Советском Союзе и Китае. Например, таранчи начали селиться на территории Казахстана в 1860—1880-х годах, после подавления восстания в Китае, и признание их имперской Россией затем плавно перекочевало в советское время.

Кашгарцы более скептически относились к идее нации. Они имели близкие связи с Синьцзяном и не видели большой необходимости в пересмотре своих нарративов, но почувствовав угрозу ассимиляции в середине 1920х, когда СССР стал устанавливать границы другим народам Центральной Азии, не захотели принять навязывание людям идентичности по месту проживания, что они рассматривали как признак отсталости. Они не хотели, к примеру, смешиваться с узбеками, и перешли к более четкому осознанию себя в качестве уйгуров.

Седьмая глава книги и делает этот переход к завершению повествования, останавливаясь на советской политике национальностей. Сталинская политика советских национальностей не превратила уйгуров в нацию, но здесь Брофи делает важный вывод, заключающийся в том, что ни советское, ни китайское государство и его чиновники, ни организованные национальные движения не сделали уйгурскую нацию нацией, а это сделали небольшие и лишенные права голоса на самом низу, после своих собственных разногласий и дебатов, сумевшие принять наилучший результат в политической обстановке, которая была вне их контроля.

Восьмая глава, в частности, касается, уйгуров в современном Китае и культурных дебатов об уйгурском алфавите и вариантах перехода на латиницу, кириллицу или арабицу.

В результате Брофи предъявляет утверждение, что уйгурская нация возникла как некий «палимпсест» (текст, написанный на месте прежнего текста) исламского, тюркского и советского представления о национальной истории и идентичности, который активисты смогли донести до разнообразного населения Синьцзяна. Но в этом смысле история уйгуров всегда плохо подходила для видения Китайской Народной Республики, которая, возможно, хотела видеть это этническое меньшинство как самостоятельную, замкнутую внутри себя культурную единицу, без трансграничных связей, способных распространяться проблемными способами. Поэтому китайские власти всегда плохо реагируют по поводу любого аспекта идентичности уйгуров, который выражает такого рода транснациональные связи. Брофи рассказывает, что, когда он впервые поехал в Синьцзян во время чемпионата мира по футболу, китайские студенты в кампусе просто не могли понять, почему уйгуры болели за команду Турции в чемпионате мира. Это не было раздражением, но искренним удивлением, почему уйгуры не болели за команду Китая. То есть это была полная загадка для них. Книга, напоминаем, была издана в 2016 году, до того, как активизировалась кампания в современном Китае по деэкстремизации их мусульманского меньшинства.