Введение
Данная статья содержит в себе ключевые тезисы моей недавно опубликованной книги Transcontinental Silk Road Strategies. Comparing China, Japan and South Korea in Uzbekistan (Трансконтинентальные стратегии Шелкового Пути: сравнительный анализ политик Китая, Японии и Южной Кореи в Узбекистане”). Здесь я хотел бы поделиться своими мыслями и идеями в надежде, что они привнесут новый характер дискуссий касательно различных форматов сотрудничества в Евразии[1].
Автор – Тимур Дадабаев, профессор международных отношений и директор Специальной программы изучения Японии и Евразии в Высшей школе социальных и гуманитарных наук, Университет Цукуба, Япония.
Какие дискурсивные подходы содействуют наиболее эффективным способам вовлечения государств ЦА Китаем, Японией и Южной Кореей? Каковы принципы, оказывающие отрицательное влияние на успехи и неудачи дискурсивных сражений Китая, Японии и Южной Кореи? Какие проекты эти страны планируют реализовать в регионе, и в чем их схожесть и отличия друг от друга? Основная цель моей книги и данной статьи – стимулировать дебаты между учеными и политиками о различных форматах взаимодействия и сотрудничества в Евразии. Таким образом, в поисках ответов на эти вопросы, я попытаюсь достичь следующих целей.
Во-первых, исследование анализирует влияние различных концепций и инициатив, предпринятых Китаем, Японией и Южной Кореей (Евразийская Дипломатия/ Дипломатия Шелковый путь Японии 1997 года, Шанхайский процесс со стороны Китая, корпоративное наступление Кореи, так называемый Шелковый путь (Инициатива “Пояс и Путь” BRI и другие), на перспективы регионализма и регионального сотрудничества в Центральной Азии в концептуальной и теоретической сфере. Во-вторых, несмотря на то, что данное исследование освещает нюансы китайских инициатив и их японских и южнокорейских конкурентов, главная цель состоит в том, чтобы выйти за рамки простого эмпирического рассмотрения фактов, чтобы выявить последствия предложенных инициатив для более широкого теоретического обсуждения специфических форм сотрудничества в Центральной Азии, основанных на нексусе отношений, найденных в этом регионе.
Стартовые позиции Китая, Японии и Южной Кореи в центрально-азиатском регионе были несколько схожи. С другой стороны, в настоящее время, Китай вырос во вторую по величине мировую экономику: таким образом, он приспосабливается к необходимости иметь дело с меньшими соседями, такими как Узбекистан. Япония и Корея также находятся в процессе адаптации их поведения к условиям, в которых их экономическая сила по сравнению с Китаем заметно уменьшилась, в то время как они все еще видят необходимость расширения своего присутствия в ЦА в поисках новых позиций и возможностей, которые влекут за собой такие позиции. Япония находится в поисках нового места и роли в этом дружественном для Японии регионе, где есть ожидание большего японского присутствия, о чем свидетельствуют различные опросы. В случае Кореи, страна инвестировала значительные средства через свое корпоративное проникновение в ЦА и, таким образом, заинтересована в расширении своего экономического присутствия. Это особенно важно для ее присутствия в Узбекистане, где Корея пользуется поддержкой со стороны правительства после успешного визита президента Узбекистана в Южную Корею в 2017 году и недавнего визита корейского президента в Узбекистан. Кроме того, обе страны участвуют в инициативах по созданию региона, таких как “ЦА плюс Япония” и форум “Корея плюс ЦА”.
Несмотря на то, что данные проекты не противопоставлены китайским схемам ШОС и “Пояс и Путь”, они представляют собой попытки Японии и Кореи представить альтернативное “Другое” государствам ЦА. В этом смысле, анализ этого сотрудничества дает представление о внешнеполитическом поведении и важных факторах для эффективного сотрудничества, а также проливает свет на возможные проблемы в отношениях стран ЦА с Россией, Китаем, Японией и Кореей.
Проблема идентичности Центральной Азии в международной политике
В последнее время в научных кругах уделяется много внимания международным отношениям в Азии. Большинство из этих работ фокусируются на анализе взаимоотношений Китая, Японии и Южной Кореи в Восточной Азии. Крайне мало эмпирических и теоретических исследований посвящено изучению остальной части Азии, включая страны Центральной Азии. В этом смысле, можно смело утверждать, что центрально-азиатский регион является последним неизученным горизонтом в изучении Азии.
Существует несколько причин, из-за которых Центральная Азия маргинализирована в исследованиях. Первая причина связана с тем, что регион зачастую ассоциируется с Евразией, которая в свою очередь связана с Россией. Поэтому, многие исследователи международных отношений исследуют регион не как часть Азии или субрегион, а в связке с Россией и постсоветскими государствами. В этом смысле, возможность осмысления региона Центральной Азии как части Азии и как субрегиона, обладающего своими особенностями, зачастую игнорируются в угоду академической конъюнктуры, в которой преимущество отдается осмыслению отношений больших государств. В этой связи Центральная Азия зачастую рассматривается в ракурсе отношений России и Китая, а также возможной конкуренции между ними. Во-вторых, в последнее время часть Центральной Азии рассматривается в международных отношениях как регион амбиций Китая и инициатив нового Шелкового пути, что также меняет фокус исследований и больше уделяет внимание инициативе Китая, а не целям стран Центральной Азии. В-третьих, те исследования, которые рассматривают Центральную Азию как основной объект исследований зачастую либо фокусируются на взаимоотношениях центрально-азиатских стран с отдельными крупными государствами, либо не основываются на глубоких эмпирических данных, а больше апеллируют к эмоциональной окраске того, что, как видится автором, “должно быть”. Но проблема таких исследований состоит в том, что без эмпирически обоснованных выводов очень сложно приходить к умозаключениям о том, как центрально-азиатский регион вписывается в общую систему международных отношениях и в систему отношений в Азии.
Проблема дискурсов о «конкуренции» и «взаимосотрудничестве» в Центральной Азии
В течение последних 28 лет независимости центрально-азиатских государств вопросы о том, как и в какой форме строить межгосударственное сотрудничество, были среди наиболее обсуждаемых вопросов в изучении международных отношений в Центральной Азии. Дискуссии по взаимоотношениям этих государств в рамках СНГ, ШОС, Евразийского союза и значимости этих структур для Центральной Азии были в центре внимания региональных экспертов. Интересно, что в дискуссиях преобладают следующие две позиции.
Первая точка зрения, разделяемая многими экспертами, фокусируется на понятии “взаимосотрудничество”. Для большинства стран Центральной Азии вопрос о необходимости какой-либо интеграции был всегда актуален. Многие межгосударственные структуры создаваемые в регионе зачастую представлялись как формы “взаимосотрудничества” этих государств со странами вне региона. В этом контексте, те структуры, которые создавались с участием стран региона, можно понимать как отчасти деколонизирующими страны Центральной Азии, так как они предоставляют новые возможности для их экономических связей в обход бывшей метрополии. Степень успеха этих инициатив часто зависит от приверженности участников их идеям и практическому участию стран. В большинстве своем эти региональные структуры отвечают интересам центрально-азиатских стран в попытке диверсифицировать своих партнеров. Но в то же время, эти структуры приносят очень ограниченные практические результаты. Другая сторона создания такого большого количества межгосударственных структур и инициатив в том, что из-за ограниченного количества и качества результатов они, как ни парадоксально это не звучит, ставят под сомнение возможность плодотворного межгосударственного сотрудничества.
Кроме таких сомнений, очень часто стали звучать голоса, предостерегающие эти страны от возможного доминирования в регионе более влиятельных стран, таких как Россия, Китай и другие. В результате, заново зазвучали мнимые и зачастую не подкрепленные фактами интерпретации о возможной конкуренции между странами с большими амбициями (будь это Китай, Россия, США, Япония или Корея или другие), борьбе за доминирование и возврат к “великим играм” в регионе. Это, в свою очередь, послужило поводом для появления алармизма среди ученых, которые обеспокоены возможным неоколониализмом в центрально-азиатском регионе.
Создание имиджа региона, за который борются великие державы, очень выгоден как для привлечения кредитов, так и внимания.
В какой-то степени, центрально-азиатские правительства и ученые сами подстегивают эти дискуссии. Создается впечатление, что подчеркивание возможности борьбы больших стран за влияние в Центральной Азии используется правительствами и экспертами как способ привлечь внимание к региону. Создание же имиджа региона, за который борются великие державы, очень выгоден как для привлечения кредитов, так и внимания.
В своей работе я подчеркиваю, что такие попытки создания имиджа борьбы за регион не основаны на эмпирических данных.
Регион Центральной Азии остается маргинальной частью Азии в силу своих ограниченных преимуществ и географических условий. Единственная форма конкуренции, которую мы видим, в основном, сфокусирована на моделях “взаимосотрудничества”, предлагаемых Россией, Китаем, Японией, Южной Кореей и другими странами. Цели, которые эти страны преследуют, сильно отличаются друг от друга и не являются взаимоисключающими.
Интересно, что к дискурсу о создании единой новой Евразии разные государства подходили по-разному. Некоторые осмыслили концепцию евразийского сотрудничества с точки зрения традиционной интеграции, предполагая, что такие элементы, как исторические связи и общие лингвистические и цивилизационные особенности, составляют основу и представляют ценность для сотрудничества. В контексте российских конструкций это, в основном, связано с “общей принадлежностью” к бывшему советскому пространству.
Многие также ссылаются на понятия евразийства и общей географической принадлежности. Согласно этим представлениям, географические особенности государств и общая история создают общую идентичность, которая затем приводит к общности подходов в концептуализации сотрудничества. Согласно этой точке зрения, понятие общих евразийских норм часто подчеркивалось как часть общей системы ценностей, которая помогла странам ЦА интегрироваться с Россией и с другими постсоветскими территориями. Среди этих норм и ценностей, убеждение, что коллективные/групповые права важнее индивидуальных прав человека, а также упор в этих обществах на патерналистскую роль правительства в общественном договоре часто служит примером идей, объединяющих подходы многих государств постсоветской Евразии к разным вопросам. Тем не менее, подход, который опирался, прежде всего, на цивилизационные, этнические и исторические общности данных стран, не смог мотивировать эти страны практически активно участвовать в евразийской интеграции. Наилучшим примером, иллюстрирующим такие схемы, является сотрудничество среди стран СНГ или среди стран Центральной Азии. Со временем эти схемы стали чаще ассоциироваться со стремлением России доминировать на данном пространстве или, в случае сотрудничества среди государств ЦА, с конфликтом между Казахстаном и Узбекистаном за доминирование и лидерство в регионе.
После того, как неэффективность СНГ стала очевидной, государства, участвующие в таких схемах, начали уделять больше внимания практическим результатам данных схем сотрудничества. Китайские схемы были в значительной степени ответом на проблемы, существующие в отношениях между государствами-членами. Данный подход, ориентированный на решение проблем, имеет несколько значений. Он служит функциональной цели решения конкретных проблем и, в то же время, возможен только потому, что стороны разрабатывают общие подходы, нормы и взаимное доверие в рамках этого процесса, тем самым приводя к созданию общих норм. В этом смысле, Китай пытался создать схемы, необязательно (по крайней мере, изначально) основанные на понятии «общей принадлежности», но направленные на решение определенных задач и носящие реактивный характер (такие как ШОС), которые позже развились в инициативу “Один пояс и один путь” (OBOR/BRI) и в связанную с ней транспортную сеть Шелкового пути, иллюстрирующими данную модель. Их также можно рассматривать как ответ на недостатки предыдущих схем, такие как неэффективное функционирование СНГ.
Поэтому вместо того, чтобы сосредоточить внимание на вопросах цивилизационного и традиционного сотрудничества, китайские инициативы были сфокусированы на общем подходе и нормотворчестве в целях практического решения проблем, так как эти области носили политически менее чувствительный характер или были связаны с реальными потребностями каждого государства ЦА. Еще одно отличие структуры ШОС и последующих схем от предыдущих форматов сотрудничества является то, что проекты двустороннего сотрудничества часто разрабатываются или иногда просто интерпретируются как продукт, произведенный многосторонней структурой. Также существует вероятность того, что многие из результатов, которые, как утверждается, были достигнуты на многосторонней основе, произошли в рамках ранее существующих или текущих двусторонних процессов, и что ШОС просто ставит предполагаемый “многосторонний” штамп на то, что по существу согласовано на двусторонней основе. Однако приписывание этих достижений многостороннему процессу легитимизирует возглавляемые Китаем структуры ШОС и последующие ей инициативы и укрепляют чувство “общей принадлежности” и общей “идентичности”.
Форматы сотрудничества Китая, Японии и Кореи в Евразии
Тем не менее, когда транспортные сети и постоянно растущая экономическая мощь Китая начали демонстрировать признаки более крупного проникновения китайских корпораций на рынки Центральной Азии и, казалось, были выгоднее Китаю, чем партнерам из ЦА, китайские проекты стали представлять проблему для государств-участников[2]. Действия китайской стороны были впоследствии сбалансированы расширением ШОС и вступлением в евразийские интеграционные схемы малых стран ЦА. Россия, в свою очередь, также извлекла уроки из своих прошлых ошибок. Сейчас Москва пытается построить видение модели сотрудничества, которая будет отдавать приоритет созданию общей идентичности через схемы, ориентированные на достижение практических и выполнимых результатов. Эти предположения направлены на повышение эффективности сотрудничества в Евразии.
Хотя конструкция евразийства, “сотрудничества” или “интеграции” чаще интерпретируется с рационалистической точки зрения, моё исследование утверждает, что понятие евразийского политического пространства должно быть объяснено с позиции конструктивизма. Причина такого требования вытекает из понимания того, что построение политического пространства – это непрерывный процесс, включающий в себя построение дискурса, практики и восприятия. Это также включает в себя процесс противопоставления собственного понимания этого процесса того, что есть «Евразия», “сотрудничество” или “интеграция” пониманию других стран. В таком процессе, понятия “практичность” и “функциональность” также становятся частями, способствующими процессу формирования доверия и норм, которые взаимно субъективно превращаются в общую идентичность. Таким образом, в дискуссии о российском участии в евразийских процессах нет разногласий между функциональным вовлечением и конструктивистским дискурсом.
Япония и Южная Корея демонстрируют тенденцию по-разному концептуализировать свое видение участия в процессах в ЦА, таким образом, оспаривая китайские и российские региональные конструкции. Как описано в главах моей вышеупомянутой книги, вовлечение японцев в данный регион решительно поддерживает модель “открытого регионализма”, которая соответствует отдаленному расположению Японии от стран Центральной Азии и пытается разрешить участие нерегиональных государств в процессах сотрудничества. В этом смысле Япония оспаривает мнение, что территория ЦА доступна только крупным державам, граничащим с регионом. Однако японское присутствие в ЦА, в основном, осуществляются через схему ODA (official development assistance), проводимую правительством Японии, с ограниченным участием корпоративных интересов. Несмотря на то, что правительство Японии утверждает, что данный факт является конкурентным преимуществом Токио, так как указывает на отсутствие личного интереса японской стороны в взаимодействии с центрально-азиатскими республиками, такое заявление “альтруизма” в работе с регионом является частью дискурсивного построения конкурентного преимущества в ЦА по отношению к другим крупным игрокам, таким как Китай и Россия.
Еще одной альтернативой китайскому, японскому и российскому взаимодействию является южнокорейская дипломатия, основанная на Всеобъемлющей Центральноазиатской инициативе президента Но Мухена от 2006 года и Новоазиатской инициативе Ли Мен Бака от 2009 года. До объявления этой инициативы премьер-министр Хан Сын Су провел миссию на Кавказе и в ЦА, в ходе которой он посетил Казахстан, Туркменистан и Узбекистан. После объявления инициативы «Дипломатия Шелкового пути» президент Ли повысил статус отношений с Казахстаном и Узбекистаном до уровня стратегического партнерства и обеспечил основу для государственной поддержки корейского корпоративного проникновения в этот регион.
Многие страны использовали риторику возрождения Шелкового пути, подразумевая сближение и более тесное взаимодействие с ЦА и ее возможную интеграцию в сеть экономических связей. Такая риторика иллюстрируется Евразийской Дипломатией/Дипломатией Шелкового Пути правительства Японии, которая была разработана в 1997 году под управлением премьер-министра Хашимото[3], связанной с “Шелковым путем” Южно-Корейской инициативой 2009-2013 года и широко обсуждаемыми китайскими проектами “Один Пояс Один Путь” (OBOR) или “Пояс и Путь” (BRI)[4]. Были также предложены альтернативы Шелковому Пути в форме Евразийского Экономического Сообщества и Евразийского Союза такими могущественными государствами, как Россия.
Китай, Япония и Южная Корея рассматривали Центральную Азию как новый, и возможно, последний азиатский рубеж в их внешней политике за последние несколько десятилетий после распада СССР[5]. Для этих стран Центральная Азия представляла собой территорию, где они ранее не были активными. Кроме того, внешние политики данных государств в этом регионе, по крайней мере, первоначально, не имели каких-либо конкретных задач и конечных целей, а скорее были сосредоточены на решении проблем и вопросов, оставшихся в наследство от советского прошлого ЦА.
Китай изначально рассматривал с настороженностью ЦА как регион, представивший перед ним новые проблемы после распада Советского Союза.
Увеличившееся число независимых действующих государств означало, что вместо унитарного советского государства, Китаю теперь придется иметь дело с несколькими суверенными республиками в решении его территориальных споров. Кроме того, тот факт, что эти государства были мусульманскими и в значительной степени тюркскими, представил еще одну проблему – предотвращение оказания помощи этими государствами тем, кого в Китае расценивали как сепаратистов и исламских террористов в Синьцзяне. Таким образом, Китай относился к региону, как к территории, полной проблем, а не возможностей. С успехом Шанхайского процесса и с созданием Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), Китай все чаще начал рассматривать этот регион, как зону, создающую возможности, что, в конечном счете, привело к включению ЦА в Инициативу “Пояс и Путь” (BRI).
Правительство Японии также нашло задачу интеграции данного региона во внешнюю политику Токио проблематичной по нескольким причинам. Его первоначальные усилия по созданию Японской стратегии взаимодействия в ЦА были запущены премьер-министром Рютаро Хашимото в форме Евразийской Дипломатии (Шелкового Пути) 1997-2004, упоминая об участии России, Китая и Центральной Азии[6]. Хашимото надеялся объединить страны бывшего Советского Союза в сеть взаимозависимости путем создания в значительной степени экономического и, в некоторой степени, политического японского присутствия в Евразии и содействия участию Японии в разведке природных ресурсов[7]. Несмотря на то, что присутствие Японии было поддержано экономической и гуманитарной помощью, а также различными важными инициативами (такими как диалог “ЦА плюс Япония” 2004 года, визит премьер-министра Коидзуми Дзюничиро в ЦА 2006 года и выдвижение инициативы министра иностранных дел, а позже и премьера Асо в 2006 году “Арка свободы и процветания”) и визитом премьер-министра Абэ в ЦА в 2015 году, японская стратегия привлечения данных государств столкнулась с рядом проблем, включая географическую отдаленность от региона, ограниченное проникновение корпораций в ЦА и отсутствие четко определенной стратегии[8].
Южная Корея так же далека от стран Центральной Азии и не имеет транспортной инфраструктуры в и из рынков ЦА. Кроме того, инфраструктура, связывающая Сеул с Евразийским регионом, зависит от улучшения его связей с Северной Кореей. Тем не менее, южнокорейская риторика “Шелкового пути” несколько практичнее, чем японская риторика. Южнокорейские корпоративные и экономические интересы присутствовали в регионе более активно, начиная с начала 1990-х годов, когда компания Daewoo построила крупный автомобильный завод в Узбекистане, кроме того, большое количество сборочных и производственных мощностей было построено в Узбекистане и Казахстане под брендами Samsung и LG для местного производства запчастей для электроники. В начале 1990-х годов Южная Корея была одним из ведущих инвесторов в этом регионе (автомобильный завод Daewoo, Daewoo Unitel, Kabool Текстиль и др.)[9] Эти корпоративные достижения позднее были отражены в создании Всеобъемлющей Центральноазиатской инициативы президента Но Мухена в 2006 году, форума «Корея плюс Центральная Азия» в 2007 году, инициативы “Новая Азия” Ли Мён Бак 2009 года, Евразийской инициативы Пак Кын Хе 2013 года, а также ожидаемом государственном визите президента Южной Кореи Мун Чжэ Ина в 2019 году в Узбекистан.
Несколько заключительных наблюдений
Во-первых, с теоретической точки зрения данная статья не поддерживает позитивистские (реалистические и либералистские) интерпретации существующих стратегий и форматов сотрудничества в Евразии как таковых, и в частности тех, что продвигаются Россией, Китаем, Южной Кореей и Японией. Я считаю, что Шелковый путь и его “другие” (Евразийский Союз и т.д.) являются социальными конструкциями внешних политик различных стран, которые были сформулированы ими вследствие ответной реакции на меняющуюся внешнюю и внутреннюю конъюнктуру. Внешняя политика этих стран является также попыткой социально сформировать имидж “других”, чтобы завоевать расположение страны-объекта, демонстрируя как (российское, китайское, корейское и японское) “себя” (self) (то есть, конструкция страны, которая пытается продемонстрировать, что её понимание “сотрудничества” или “интеграции” является наиболее актуальным для ЦА) отличается и имеет существенные преимущества против альтернативных “других”.
В отличие от позитивистских аргументов, которые утверждают, что такие социальные конструкции формируются против общего “врага” или с конкретной политической или экономической целью (будь то “сотрудничество”, “интеграция” или экспансия китайских корпоративных интересов или российский неоколониализм), данная статья призвана продемонстрировать, что эти различные форматы сотрудничества не имеют предопределенных целей и задач. Более того, страны Центральной Азии имеют возможность влиять на то, какую форму примут эти конструкции, так как они могут вносить свои предложения и корректировки касательно того, что должно получиться в конечном итоге, иногда не соглашаясь с первоначальным видением крупных держав.
Во-вторых, анализируя вопросы международной вовлечения и различных форм сотрудничества, ученые часто полагают, что такие схемы разрабатываются, основываясь на идейной общности или же практической рациональности. В случае с Шелковым путем и другими Евразийскими проектами, я настаиваю, что модели сотрудничества являются социальными конструкциями, которые тесно связаны с общими нормами, ценностями и идентичностями, что соответствует логике конструктивизма. Они формируются в зависимости от меняющихся восприятий и дискурсивных категорий “ценностей”, “угроз”, и “возможностей”.
В книге я показываю свою позицию касательно того, что функциональность, прагматизм и фокус на решении проблем в рамках взаимодействия между этими странами, а также функционалисткий “эффект перелива” (когда прогресс в одной сфере сотрудничества может оказывать позитивный эффект на другие сферы) (functionalist spill-over effect) не идут в разрез с конструктивистскими объяснениями, а наоборот могут быть рассмотрены как зарождение норм и общих ценностей. Согласно этому видению конструирования сотрудничества, взаимодействие в различных форматах в конечном итоге может привести к доверию, взаимопониманию и сопутствующим эффектам в других областях благодаря чувству общей принадлежности, которое генерируется вследствие опыта, полученного в результате решения общих задач.
В-третьих, относительно недавно ставшая популярной китайская риторика Шелкового пути не является определенной доктриной внешней политики (с заранее определенными конечными целями и задачами), а скорее является стратегией взаимодействия (поведения), которую легче понять и принять целевой аудитории в лице стран-участниц. Эта риторика позитивно воспринимается из-за напоминания об исторических торговых путях и создаваемого имиджа важности всех, даже самых маленьких государств-участников.
В-четвертых, одним из самых интересных моментов касательно китайской стратегии Шелкового Пути (и ее российской альтернативы) является то, что она сочетает в себе как деколонизирующий, так и неоколонизирующий (в плане возможного экономического доминирования) потенциал в отношении стран Центральной Азии. В то же самое время, Япония и Корея подчеркивают только деколонизирующий потенциал своего вовлечения в регион, таким образом, используя отсутствие неоколонизирующих характеристик в их форматах сотрудничества как сравнительное преимущество.
В заключении, я хотел бы заострить внимание на том, что успех или провал вовлечения и взаимодействия в большей степени зависит от способностей стран Центральной Азии принять предлагаемые форматы сотрудничества и использовать их себе на благо. Надежда на то, что Россия, Китай и другие страны будут заботиться об интересах центрально-азиатских стран в лучшем случае наивна и нуждается в критическом переосмыслении. Я надеюсь, что данная статья и моя книга послужат толчком к началу таких критических переосмыслений касательно форматов и схем сотрудничества в Центральной Азии.
