Рассматриваемая книга Сергея Глебова повествует о евразийстве – культурно-философском течении общественной мысли и квазиполитическом движении, зародившемся среди русских эмигрантов в 20-ых годах XX-ого столетия. Евразийская концепция насчитывает множество модификаций, и, как заметил с иронией один из евразийцев, версий евразийства может быть столько же, сколько и самих евразийцев. Тем не менее у данной доктрины есть свой стержень. Ее поборники верили, что Россия – особенная цивилизация, базирующаяся на «симбиозе» восточных славян – в основном, русских, исторически исповедующих православие, – и мусульман, в основном тюркского происхождения. Евразийцы не считали Россию азиатской страной. Однако большинство из них верили, что Россия была ближе к Азии, чем к Европе. В современной России евразийство остается достаточно популярным, а его элементы также смогли прижиться в Турции, Японии и Китае.
В рассматриваемой книге From Empire to Eurasia: Politics, Scholarship, and Ideology in Russian Eurasianism, 1920s–1930s “От империи к Евразии: Политическая жизнь, наука и идеология евразийской концепции российской истории 20-ых и 30-ых годов” рассказывается о раннем евразийстве – его классической форме, которая зародилась и просуществовала до начала Второй мировой войны.
Данная монография безусловно вносит вклад в изучение евразийства, хотя в основном за счет небольших глав в начале и в конце книги. В краткой вступительной части автор представляет биографический очерк основных участников евразийского движения. В конце книги сжато повествуется об истории евразийского движения: с момента зарождении среди русских эмигрантов в 20-ых годах XX века и до его распада в 30-ых годах накануне Второй мировой войны. Несмотря на то, что эти части издания составляют менее десяти процентов всей книги, и автор явно не придает им большого значения, они являются наиболее ценной частью работы.
Дело в том, что евразийство, в особенности его классическая вариация, охватывающая период до Второй Мировой, обычно изучается по опубликованным источникам, которые в целом доступны для исследователей. О реальной истории движения публикаций очень мало. Причина очевидна. Детальное описание хода событий самого движения требует работы в архивах, доступ к которым часто ограничен, а порой и полностью закрыт. Это тяжелая работа, которая усугубляется тем, что архивы и библиотеки, содержащие необходимые материалы, находятся в разных странах. И в них не так-то легко попасть. Очевидно, что автор использовал архивы, расположенные в России, Чешской республике и Франции. К сожалению, он не указал, в каких именно архивах информация была собрана. В книге употребляются краткие и даже загадочные символы – сокращения, которые не всегда легко расшифровать. Автор также обращается к печатным изданиям. Все это помогло автору реконструировать детали хода событий и эволюции движения. Все же, самая интересная часть книги – интересная не только для западного читателя, но и для искушенного российского читателя, т.к. в 90-ых годах и позднее в России была опубликована масса книг на тему евразийства – составляет не более 10% всего текста. Более того, вместо того, чтобы быть стрежнем повествования, автор выделяет эту тему (описание самого движения и его динамики) в отдельную главу.
Хотя факты, приводимые в книге, весьма интересны, вопрос возникает в отношении теоретической структуры работы. Автор оставляет без внимания политическую эволюцию движения и его политический контекст. Конечно, профессор Глебов мог бы возразить, что рецензент упростил его мысли. Однако, методологическая основа ясна: в данном случае история формируется идеологическим/ культурным дискурсом; социальный и политический контекст игнорируется. Можно, конечно, возразить, что мнение о том, что идеология должна обязательно выводиться из политического контекста, так же верно, как и точка зрения, что политический контекст можно исключить вовсе. Все же, с нашей точки зрения, исключение политической/ социальной составляющей культурных контекстов создает проблемы в понимании действительного значения феномена.
В представленном анализе культурных основ евразийства можно полностью согласиться с определением Глебова о том, что в начале XX-ого века Восток приобрел достаточную популярность в России. Данное мнение поддерживается и другими исследователями. Но в чем причина возникновения подобного интереса? Профессор Глебов не предоставляет объяснений, хотя более широкий сравнительный анализ мог бы прояснить ситуацию. «Ориентализм» стал очень популярным на Западе, где империализм, классовые конфликты и распространение социал-дарвинизма постепенно подрывали оптимизм и веру в демократию, столь популярную в начале XIX века. «Ориентализм» начала XX века отражал не столько страх перед «желтой опасностью/ китайской угрозой», о которой любил говорить германский император Вильгельм, столько страх перед «внутренними» варварами. Речь шла и об «изгоях общества» посреди Европы, и у элиты общества они вызывали ужас. Их называли «похотливыми гориллами» (Ипполит Тэн) или «морлоками» (Герберт Уэллс).
Похожие взгляды на «Восток» прослеживались и в России. В романе Андрея Белого «Петербург» восточные варвары живут в Петербурге, наиболее европейском городе России, совсем недавно пережившем революцию 1905-1907 гг. Окончание революции не уменьшило страха элиты перед внутренними «азиатами» – все это четко прослеживается в образах. созданных Белым. В последние годы «старого режима» подобные настроения набирали силу, и все это объясняет зарождение специфического «евразийства» и такого же специфического «монголизма» в нарративе российских писателей и поэтов.
Глебов уделяет значительное внимание «монголизму» евразийства и предоставляет детальный анализ работы князя Николая Сергеевича Трубецкого «Наследие Чингисхана». На примере данного труда он верно подмечает, что данная работа – одна из ключевых работ раннего евразийства – имела непосредственное отношение к Октябрьской революции и Первой мировой войне. Трубецкой иронизирует над идеологами Запада, утверждающими, что Запад преследовал исключительно благородные цели. На самом деле, указывал Трубецкой, Запад является “безжалостным зверем, рыщущем в поисках свежего мяса и готового на все, чтобы его получить”. Аналогия между Западом и Чингисханом была очевидна: Чингисхан также безжалостно убивал каждого, кто вставал на его пути. И все же обращение Трубецкого к образу Чингисхана связано не только с Первой мировой войной.
Октябрьская революция и последовавшая за нею гражданская война несла характер разрушения, свойственный «монголам» и «Чингисхану». Красные и белые убивали друг друга без разбору: ни пол, ни возраст не имели значения. Некоторые историки считают, что гражданская война оказалась намного более жестокой, чем Первая мировая война. Во время Первой Мировой солдаты конфликтующих стран не чувствовали персональной ненависти по отношению друг к другу. Известны случаи «братания» между солдатами противоборствующих армий. Подобные случаи имели место, как на Западном, так и Восточном фронтах. В гражданскую войну ничего подобного не происходило: и красные, и белые (возможно, красные больше) уничтожали врага без жалости. Ссылка на Чингисхана/монголизм была не просто результатом сравнения России с Западом – традиции, которые насчитывают не одну сотню лет– или результатом жестокости Первой мировой войны. Возникший советский режим стал «монгольским» в своей жестокости. Замалчивание социально-политического контекста препятствует объяснению природы возникновения евразийства.
В то время, как в некоторых случаях социально-политический контекст игнорируется, в других случаях Глебов старается «очистить» его: он помещает евразийство в определенный политический контекст. К примеру, он пишет о том, что «Евразийская»/ Советская империя была особенной. Приверженцы евразийства почитали советских лидеров за то, что те покровительствовали меньшинствам и не были империалистами. Советская пропаганда не подвергается критической оценке. Действительно, Глебов не пытается проанализировать политическую реальность как таковую, он слепо следует евразийским постулатам. Основная причина этого кроется в том, что Глебов следовал мнению большинства о левых/либералах, которые рассматривали поддержку/ продвижение меньшинств, как знак прогрессивности любого общества.
Однако, значительная роль меньшинств в первые десятилетия советского режима не имела ничего общего со специфической демократизацией советского общества. Действительно, еврейские комиссары, латышские стрелки и другие подобные им персонажи играли значительную роль в первые годы существования режима. Однако, интерес к этим меньшинствам часто был весьма прагматичным: в то время как крестьяне и даже рабочие – предполагаемые сторонники режима – периодически выступали против большевиков даже в начале становления режима, когда мечты о новом и гармоничном обществе были еще свежи, – определенные представители меньшинств (например, евреи) всегда были на стороне режима просто потому, что на другой стороне баррикад были белые (явные антисемиты, которые не особо хотели поддерживать меньшинства даже тогда, когда им это было политически выгодно). Первоначальный подход большевиков к меньшинствам не особо отличался от политики других подобных режимов, явно ничего общего с демократией не имеющих. Янычары Османской империи – в основном, славяне, – структурно были похожи на латышских стрелков: они также были преданы своим правителям и абсолютно чужды большинству. В 30-ых годах XX-ого века русский национализм становится главной идеологией режима. Тем не менее, Сталин все равно был предрасположен к меньшинствам. К этому времени режим «сконструировал» республики Центральной Азии, и не потому что Сталин был особо привязан к «мультикультурализму».
Созданный/ поощряемый национализм нужен был для того, чтобы жители Центральной Азии не приняли трансэтническую исламскую идентичность, и в то время когда русский – а вернее, славянский – национализм укреплял государство, «транснациональный» исламизм, который заменил лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» лозунгом «Мусульмане, объединяйтесь!», рассматривался как смертельная опасность. Политика Сталина «разделяй и властвуй» стала причиной « благосклонности» к народностям Центральной Азии. Отношение режима к колониальным народам Азии также определялось сугубо прагматичными соображениями. Действительно, существующий режим призывал жителей колониальной империи к бунту. Однако, причины этого были прагматические: Запад был смертельным врагом СССР, и Москва стремилась к созданию проблем для Запада на его колониальной периферии в Азии. При этом Москва безжалостно подавляла любые националистические движения, которые могли подорвать стабильность в стране. В Центральной Азии она боролась с басмачами, которые воевали под исламскими лозунгами, вплоть до начала 30-ых годов XX-ого века. Принятые евразийские постулаты, а также утверждения некоторых западных ученых о том, что СССР был особой империей имело явные политический контекст. Отношения между различными советскими этносами могли рассматриваться в контексте евразийской парадигмы – они были просто счастливым «симбиозом». Глебов безоговорочно следует не просто мнению евразийцев, но и схожей советской пропаганде (каких-то критических суждений на их счет он не предоставляет). Кроме этого, можно заметить, что Глебов написал книгу много лет спустя после распада СССР, когда понятие «дружба народов»/ «симбиоз» стало фикцией. Более того, даже украинцы и русские, которых Трубецкой причислял к одному народу, находятся в затяжном конфликте.
В книге прослеживается и другая проблема – сама организация текста. Как было отмечено ранее, последние несколько страниц текста являются особенно интересными. Они приводят ценные данные, которые можно получить лишь в результате дотошного исследования архивных материалов и редких изданий книжных фондов. Как показывает Глебов, движение разделилось в 1928/1929 гг., и левые практически полностью приняли советский режим, сосредоточенный вокруг основного печатного органа – парижской газеты “Евразия”. Тяга к левизне среди евразийцев, которые полностью приняли советский режим, наблюдалась и в 30-ых годах – вплоть до того, как движение полностью перестало существовать.
Нарратив бы выиграл от хронологической организации текста. Однако, несмотря на все недостатки книги, она является важным вкладом в науку по следующим причинам: во-первых, в книге есть крайне важные биографические очерки большинства евразийцев, а также ценная информация о развитии движения. Эта часть книги, основанная на обширных архивных исследованиях, будет весьма интересна даже для специалистов по евразийству. Во-вторых, с точки зрения рецензента, можно отметить, что, несмотря на пробелы в методологии, основная часть книги также важна. Дело в том, что хотя классическое евразийство, охватывающее период до Второй мировой войны, хорошо изучено в России, работа Глебова является первой монографией на английском языке. Она может стать введением для тех, кто говорит на английском, и кто хотел бы узнать о зарождении евразийства.
