Развитие инклюзивных институтов (построенных и функционирующих на принципах меритократии[1]) и стратегия инклюзивного развития (ставящая целью улучшение социального благосостояния всех слоев населения и экологичность моделей развития), стали одними из самых обсуждаемых тем в наше время. Стоит хотя бы вспомнить книгу “Почему одни страны богатые, а другие бедные” (Why Nations Fail?) американских экономистов Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона, где основной тезис утверждает, что экономическое процветание зависит, прежде всего, от инклюзивности экономических и политических институтов. Институты являются «инклюзивными», когда многие имеют голос в политических решениях, в отличие от случаев, когда небольшая группа людей контролирует политические институты и не хочет меняться. Инклюзивные институты способствуют экономическому процветанию, потому что они создают структуру стимулов, которая позволяет вознаграждать таланты и творческие идеи. Напротив, страны с «экстрактивными» институтами не процветают, потому что здесь у предпринимателей и граждан меньше стимулов для инвестиций и инноваций.
Современный центральноазиатский консерватизм
На наш взгляд, наиболее существенные факторы, препятствующие развитию инклюзивных институтов в Центральной Азии (ЦА), это “нематериальные”, которые относятся к понятию “культура” в широком смысле, и которые формируют и определяют как личностные, так и групповые идентификации (т.е. не такие “материальные” факторы, как отдаленность стран региона от океанов, неблагоприятный климат, нехватка ресурсов или, наоборот, “нефтяная игла”). В общем, эти нематериальные факторы – “эндогенны”, имеют корни в самих обществах стран ЦА и определяют неразвитость, а где-то, вообще, невозможность создания “инклюзивных институтов”. Среди них следует особо выделить следующие: “современный центральноазиатский консерватизм”, характеризующийся этноцентричным национализмом, патернализмом, “культом денег” и др. Нередко, эти эндогенные процессы и практики, проистекающие из недр современных центральноазиатских обществ, могут противоречить официальным политикам стран региона. Поэтому в отношении стран ЦА вполне уместно применить концепцию Джоеля Мигдала “государство-в-обществе”, согласно которой, общество, или, точнее, определенные социальные группы и силы, могут иметь больше влияния на государственную политику, чем государство (ее официальная политика) может иметь влияние над обществом и социальными группами.[2]
Каковы наиболее важные из нематериальных факторов, сдерживающих развитие инклюзивных институтов? Прежде всего, следует остановиться на феномене, который мы назвали “современный центральноазиатский консерватизм”. Мэйнстримная консервативная “казахскость”, “узбекскость”, “кыргызскость”, “таджикскость”, “туркменскость”, ставшая основным трендом в личностной, общинной и общественной модели идентификации, как правило, соотносится с «современным центральноазиатским консерватизмом».
Среди проявлений “современного центральноазиатского консерватизма” можно назвать иерархичность (основа патернализма), глорификацию материальности (физической силы, богатства и власти), дефицит эмпатии, и как логическое продолжение вышесказанного, строгость и жесткость. Эти качества, кстати, в русле толкований модели “жесткого/ авторитарно-деспотичного родителя” (strict parent), формирующего подсознание консервативной морали и политики, сделанных американским когнитивным лингвистом и мыслителем Джорджем Лэйкофым[4]. Важными проявлениями этого консерватизма являются “неприятие других мнений, воззрений”, как минимум осуждение всего, что не соответствует определенным стандартам “нормальности” как “чужое, инородное, вредоносное или опасное” и “правовой нигилизм”[5].
Прямыми доказательствами доминантности “современного центральноазиатского консерватизма” являются системные и грубые нарушения прав человека, особенно уязвимых категорий, но не со стороны правящих режимов, например, силовых структур, а со стороны самого общества. Например, высокий уровень насилия в отношении детей в семье и системе образования, домашнее насилие, отчуждение со стороны общества людей с ограниченными возможностями, в частности “особых детей”. Также существование целого пласта “табуированных тем” (о чем нельзя, или, как минимум, не принято говорить в публичной сфере), таких как, дети, рожденные вне брака, вопросы, связанные со свободой выбора девушек и женщин, сексуальные домогательства (“харасмент”) в отношении девушек и женщин, насилие, особенно сексуальное, в отношении мальчиков и подростков, латентная пропаганда многоженства и др., показывает доминирование “современного консерватизма” в странах региона. Косвенным признаком может быть сравнительно низкий уровень положительного восприятия либерализма.[6]
Этноцентричный национализм
С другой стороны, современный консерватизм в ЦА берет за основу этноцентричный национализм (или “примордиальный национализм”) в русле “сталинско-советской” концепции политики национальностей. Как заметил Сергей Абашин, страны ЦА сохранили основные элементы “советской матрицы” строительства национальной идентичности[7]. Правящие режимы и элиты центральноазиатских стран, искавшие свою легитимацию, систематически прибегали к модели этноцентричного национализма.[8] Даже Казахстан, имевший наибольший потенциал в регионе для формирования более инклюзивных, гражданских моделей национальной идентичности, в силу противодействия носителей мэйнстримной консервативной казахскости, не смог выработать эффективные альтернативы примордиальному национализму. Одним словом, в постсоветский период в национальной идентификации жителей Центральной Азии эффект этноцентричного национализма не только усилился, но стал системным и где-то даже государствообразующим. Прямым результатом этноцентричного национализма стало прямое отождествление понятия “нации” с “титульной этничностью”, что напрямую означает неприятие принципа инклюзивности при создании и функционировании политических институтов. Этнический национализм закономерно привел к необузданному процессу “коренизации” в странах региона, особенно в политических институтах и силовых структурах, которые по идее, должны быть “инклюзивны”, так как в качестве политической модели во всех странах ЦА конституционно провозглашена демократическая республика. А если учитывать сильное (точнее, доминантное) влияние патерналистско-клановой культуры, о чем будет сказано ниже, это привело к кланово-олигархической политике создания институтов.
Другой гранью “современного центрально-азиатского консерватизма” является патерналистско-клановая культура. Патернализм, по большому счету, означает непризнание полной правомочности имеющих более низкий статус, будь это возраст (например, в отношениях “дети-родители”, “младшие-старшие”), или социальный статус (например, “рабочий-работодатель”, “простой гражданин”-“чиновник”). В своей основе патернализм имеет две ипостаси, первое «отцовское» – это начало власти, которое всеобъемлющее, неоспоримое, второе «сыновье» – рассматривается как стремление к иждивенчеству, т.е. даже взрослые люди, которые находятся в данных условиях, рассматриваются как “дети”, требующие защиты и опеки[9], и дисциплинирования.
В целом, патерналистская культура, отличающая современные общества стран ЦА, препятствует развитию “позитивного социального капитала”, так как она затрудняет кооперации с представителями “out-of-group” (людей вне своего клана, рода, региона, этноса, языковой принадлежности и т.п.) как внутри страны, так и рамках региона. Более того, идет формирование “негативного социального капитала”, который прежде всего, проявляется как родовая, семейная или региональная клановость или этноцентричные “бизнес сообщества”. Однако, инклюзивные институты, по сути, должны быть проявлением “позитивного социального капитала”.
Также, следует затронуть и существование так называемой “культуры, построенной на культе денег” (в оригинале “culture of money”, термин, который применил Рустамжон Уринбоев при исследовании культуры и обычаев Ферганской долины[10]), характеризующей одну из граней “патерналистской культуры” современной Центральной Азии. В общем, “культура, построенная на культе денег”, означает феномен, когда уровень уважения человека напрямую зависит от его материального достатка, успешности и социального статуса даже, если он родственник, представитель одного и того же клана, семейства, или махаллы. По существу, патернализм, сопряженный с “культом денег”, – это прямая противоположность (антипод) меритократии и уважению к человеку. И этот феномен – одна из нематериальных причин, ведущих к неразвитости прав человека и верховенства закона (неотъемлемых факторов развития инклюзивных институтов), так как концепция права человека имеет в своей основе принцип уважать человека только из-за того, что он/она человек, вне зависимости от его материального достатка, успешности и социального статуса.
Будут ли расти возможности развития инклюзивных институтов в наших странах?
Напрашивается вопрос – “а что делать?” Не бывает простых ответов и скорых рецептов в вопросах, касающихся социальных феноменов. Но здесь мы только отметим, что страны, достигшие успехов в инклюзивном развитии, как правило, характеризуются гуманистическими, человеко-центричными моделями образования и воспитания (построенными на защите прав ребенка и уважении личности), формирующими инклюзивную личность, отличающейся развитой эмпатией. Инклюзивные институты и инклюзивное развитие требуют инклюзивную личность с развитой эмпатией, которая на данный момент не может формироваться должным образом в странах Центральной Азии с их доминантными консерватизмами (отличающимися моделью “жесткого родителя”, не признающего права ребенка и гендерное равенство), этническими национализмами, патерналистско-клановой культурой, имеющей в основе “культ денег”.
Не хочется вырисовывать пессимистическую картину. По ходу эволюционирования центральноазиатских обществ и развития дискурсов, альтернативных “мэйнстримным” консервативно-патерналистским, будут расти и возможности развития инклюзивных институтов в этих странах. Следует отметить, например, некоторые политики правительства Казахстана, такие как введение “трехъязычия” в системе образования, открытость и кооперация с демократическими странами в вопросах образования и культуры, попытки формования “гражданской модели” национальной идентичности, имеют позитивный эффект для формирования дискурсов и практик, альтернативных мэйнстримной консервативной “казахскости”, препятствующему развитию инклюзивных институтов.
Для нейтрализации “эндогенных” проблем, сдерживающих развитие инклюзивных институтов, в Центральной Азии предстоит сделать очень многое. Очень важна роль образования и культуры. Должен пройти процесс “гуманизации науки”, особенно гуманитарных и социальных наук, и прежде всего, истории, историографии. Необходим критический подход к “биологизму” (новому расизму), сопровождающему этнический национализм и утверждающему, что “как хорошие, так и плохие качества человека передаются через кровь или гены”. Но самое главное, модели образования и воспитания должны соответствовать гуманистической психологии 21-ого века, построенной на эмпатии и уважении прав ребенка, формирующей инклюзивную, гармоничную личность. В общем, построение и развитие инклюзивных институтов и инклюзивное развитие требует всяческого взаимодействия, кооперации между различными акторами и социальными силами, как на микро-уровне (семья, воспитательные и учебные учреждения) и на местном/локальном (махалла, район, регион, город) уровне, так и государственном и далее на международном уровне, особенно региональном уровне.
[1] Согласно толкованию С.Гуриева (профессора Sciences Po), “меритократия” – это система, в которой поощрения (в том числе и продвижение по службе) основаны на достижениях и не зависят от других факторов, например, от родственных или дружеских связей, пола, расы, роста, возраста или сексуальной ориентации, см. https://thequestion.ru/questions/26857/pochemu-nigde-i-nikogda-v-mire-ne-byla-realizovana-meritokratiya
[2] Joel Migdal. 2001. State in Society: Studying How States and Societies Transform and Constitute One Another. Cambridge: Cambridge University Press.
[3] Поэтому, характеристика “современный”, объясняющий сегодняшний центрально-азиатский консерватизм может быть не вполне корректной, если иметь в виду то, что, согласно мнению некоторых мыслителей, мы живем в эпоху постмодерна.
[4] См.: «Как связано развитие страны с моделями воспитания и образования?» https://caa-network.org/archives/7892
[5] В целом, “современные консерватизмы ЦА” не приемлют постмодерн, который, как правило, называется “космополитизмом” и отождествляется с “упадком нравов”, “феминизмом” и “засильем LGBT”.
[6]Lopatina, S.,Kostenko, V.&Ponarin, E. (2016), ‘Family Behavior and Sexual Liberalization in Eight Post-Soviet Societies’, CESS Regional Conference. Kazan Federal University, June 2-4
[7]S. Abashin, Nation-construction in post-Soviet Central Asia,in M. Bassin & C. Kelly (Eds.), Soviet and Post-Soviet
Identities. Cambridge University Press, 2012, p. 166. Смотрите н-р, A.Burkhanov, “Kazakhstan’s National Identity- Building Policy: Soviet Legacy, State Efforts, and Societal Reactions”, Cornell International Law Journal, 2017, p.5
[8] M. Omelicheva, “Introduction”, Nationalisms and Identity Construction in Central Asia: Dimensions, Dynamics, and Directions, M.Omelicheva (ed.), Rowman Littlefield Publishing, 2014 p. XV-XVI
[9] См. http://ir.spb.ru/revolutscii/prochee/paternalizm.html
[10] См. Rustamjon Urinboyev & Måns Svensson (2013) Living law, legal pluralism, and corruption in post-Soviet Uzbekistan, The Journal of Legal Pluralism and Unofficial Law, 45:3, 372-390.
