Казахский голод способствовал созданию советского Казахстана, стабильной территории с четко очерченными границами, ставшего неотъемлемой частью советской экономической системы. Голод резко изменил существовавшие элементы казахской идентичности, такие как родственные связи, лояльность наследственной элите да и сам кочевой образ жизни, накладывая категорию национальности «казах» поверх этих понятий. Цена такого формирования государства была ужасающей как для режима, который стал свидетелем резкого падения производительности сельского хозяйства в регионе в последующие после голода годы, но и особенно для самого казахского общества, понесшего несоразмерное бремя погибших вследствие катастрофы. Из 1,5 миллиона жертв трагедии около 1,3 миллиона составили казахи. От голода погибли более трети всех казахов, и, как следствие катастрофы, казахи стали меньшинством в своей собственной республике.
Оригинал данной статьи на английском языке появится весной 2016 года в журнале «East/West: Journal of Ukrainian Studies (ewjus.com)». Впервые версия этой статьи была представлена на конференции «Коммунизм и голод: советский, казахский и украинский, а также китайский голод в сравнительной перспективе», организованной в Канадском институте украинских исследований при Университете Торонто в сентябре 2014 года
В 1930-33-х годах новую советскую Казахскую республику поразил голод. Более полутора миллиона человек, составлявших на тот момент, примерно, четверть населения республики, погибли во время кризиса. Катастрофа, ставшая результатом радикальной политики государственного преобразования Иосифа Сталина, вызвала глубокие социальные, демографические и экологические изменения в советском Казахстане – на территории, близкой по площади к континентальной Европе. Последствия катастрофы ощущаются и в независимом Казахстане сегодня. Несмотря на то, что казахский голод 1930-33-х годов имеет важные последствия для понимания советской истории, а также изучения массового насилия и сравнительного анализа с другими примерами голода, о кризисе мало известно на Западе: большинство крупных обзоров по советскому периоду лишь вскользь упоминают о казахской трагедии; казахский голод редко появляется и в сводных учетах массового насилия 20-го века.
Данное эссе начинается с краткого обзора основных особенностей казахского голода в том, как они воспринимаются историками в настоящее время. Предлагается анализ некоторых из объяснений голода, выдвинутых в то время советскими историками и их последующими поколениями. В эссе также приводятся несколько современных исследований казахского голода, сделанными западными учеными. Все эти исследования подчеркивают насильственный характер урона, нанесенного советским режимом казахскому обществу. Они также смогли привлечь внимание общественности к проблеме казахского голода 1930-33-х годов. Но, несмотря на новую волну научного интереса, некоторые из аспектов казахской катастрофы до сих пор остаются не до конца понятыми. В заключительной части данная работа предлагает ряд областей для будущих научных исканий и исследований.
Основные особенности казахского голода 1930-33-х годов
Казахский голод 1930-33-х годов был частью голода коллективизации, от которой в эти годы страдал Советский Союз, особенно Украина, но также и приволжская, донская и кубанская территории России. Голод начался в основных зерновых районах, и повсюду был вызван одной и той же основной причиной: в 1929 году под руководством Сталина Москвой был запущен первый пятилетний план – программа по преобразованию общества, промышленности и сельского хозяйства по всей территории нового советского государства. Активисты работали на коллективизацию сельской местности, «выкорчевывая» крестьян с их земель и отправляя произведенные ими продукты сельского хозяйства, такие как мясо и зерно, государству. Такая политика была особенно жестокой, и пострадали больше всех те регионы, которые традиционно поставляли продовольственные товары.
В преддверии голода новая советская республика Казахстан представляла собой многонациональное общество, состоявшее из тюркоязычных кочевников-мусульман, известных как «казахи», и составлявших самую большую этническую группу в республике (57,1 процента населения), а также значительного процента населения русских и украинских меньшинств (19,6 и 13,2 процента, соответственно).[1] Как кочевники, казахи осуществляли сезонные миграции вдоль предопределенных путей вместе со стадами своего скота: верблюдами, овцами и лошадьми. Они мигрировали в кочевые стойбища, известные как «аулы»; каждый аул состоял из, примерно, от двух до восьми семейных хозяйств. Такой образ жизни являлся своего рода адаптацией к особенностям окружающей среды казахской степи, в том числе, к нехватке пастбищ и воды.
Сложная сеть пасторальных кочевников и оседлых крестьян была продуктом деятельности советской власти в республике: в 1924 году Москва начала реорганизацию границ советской Средней Азии на основе национальных признаков. Были собраны вместе территории с различными культурными, историческими и экологическими характеристиками, создавая то, что стало известно как Казахстан или Казахская Автономная Советская Социалистическая Республика (АССР).[2] Казахстан стал выдающимся как по своим размерам – он был второй по величине республикой Советского Союза, больше которой была только Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (Российская СФСР) – так и по количеству своих пасторальных кочевников по сравнению с любой другой республикой в Советском Союзе.
Славянское крестьянское население Казахстана было в значительной степени сконцентрировано в плодородных северных и юго-восточных районах республики. Большинство из них прибыли на тот момент недавно, расселившись в казахской степи во время Российской империи в период интенсивной крестьянской колонизации в конце XIX и начале XX веков. Превратив большие участки степей в пахотные, эти крестьянские поселенцы преобразовали и степь, и сами экономические практики; эти изменения, от сдвигов в структуре торговли до изменений в миграционных маршрутах казахских кочевников, позже только усилили эффект от жесткой политики советского режима. К началу советского периода северный Казахстан стал одним из самых важных зернопроизводящих регионов Советского Союза.
В 1929-1930-е гг. Москва запустила первый процесс коллективизации. В некоторых казахских регионах республики активисты начали программу «оседание на базе сплошной коллективизации» – механизм для одновременной оседлости и коллективизации кочевников. Голод начался зимой 1930-го года, на год раньше, чем в других частях Советского Союза. Хотя голод ударил и по русским и украинским крестьянским общинам на севере республики и юго-востоке, кочевые казахи пострадали от него особенно тяжело. Чтобы прокормиться, кочевники начали резать свой скот и бежать из республики. В период с 1931-го по 1933-й гг., пик казахского голода, республику покинули более 1,1 миллиона человек, подавляющее большинство из которых – казахи.[3] Они бежали в соседние советские республики, а также зарубеж, в китайскую провинцию Синьцзян, которая граничила с советский Казахстаном на востоке. Многие из этих беженцев так никогда и не вернутся в Казахстан; они поселятся в Китае или в соседних советских республиках. Осенью 1929 года и на протяжении всего периода 1930-33-х гг. в Казахстане разразились массовые восстания, число участников которых достигало нескольких тысяч человек; они были жестоко подавлены войсками Красной Армии.
Сталин и Филипп Голощекин, первый секретарь партии Казахстана, на протяжении всего периода голода, регулярно переписывались в течение этих кризисов, и Сталин был осведомлен о степени ущерба, нанесенного казахам. 17 сентября 1932 года, после того, как республика пережила почти трехлетнюю агонию, Центральный Комитет пошел на некоторые уступки, в том числе разрешил частное владение скотом кочевникам и начал поставки продовольственной помощи. Позднее, в том же году, Голощекин был освобожден Москвой от занимаемой им должности и обвинен в совершении ряда «ошибок» во время его руководства республикой; его заменили Левоном Мирзояном армянского происхождения. Сам голод, однако, продолжался до 1934 года, когда республика, наконец, начала медленный и болезненный процесс восстановления.
Хотя в своих общих чертах казахский голод 1930-33-х гг. напоминает другие прецеденты голода от советской коллективизации, он имеет несколько отличительных особенностей: в Казахстане основными жертвами голода стали пасторальные кочевники, а не крестьяне. Таким образом, динамика голода в Казахстане была иной, чем на западе Советского Союза – переселение голодающих беженцев, например, было гораздо более многочисленным во время казахского голода, так как кочевники использовали свои знания о сезонных миграционных путях, чтобы избежать репрессий, в то время как социальные последствия голода были, скорее, даже более катастрофическими. Во время казахского голода погибли около девяноста процентов поголовья скота республики, нанося сокрушительный удар по пасторальному кочевому обществу.[4] Без своего скота казахи не могли кочевать. У них не было средств к существованию или на приобретение каких-либо продуктов питания. До голода понятия «быть казахом» и «быть кочевником» были тесно переплетены. Но с гибелью скота большинство казахов были вынуждены начать вести оседлый образ жизни, что для них означало резкую переориентацию идентичности.
В конечном счете, при помощи самых жестоких средств, казахский голод способствовал созданию советского Казахстана, стабильной территории с четко очерченными границами, ставшего неотъемлемой частью советской экономической системы. Голод резко изменил существовавшие элементы казахской идентичности, такие как родственные связи, лояльность наследственной элите да и сам кочевой образ жизни, накладывая категорию национальности «казах» поверх этих понятий. Цена такого формирования государства была ужасающей как для режима, который стал свидетелем резкого падения производительности сельского хозяйства в регионе в последующие после голода годы, но и особенно для самого казахского общества, понесшего несоразмерное бремя погибших вследствие катастрофы. Из 1,5 миллиона жертв трагедии около 1,3 миллиона составили казахи. От голода погибли более трети всех казахов, и, как следствие катастрофы, казахи стали меньшинством в своей собственной республике.
Казахский голод и западные исследования
В течение десятилетий после катастрофы тема казахского голода редко поднималась в работах, опубликованных в Советском Союзе. Более поздние поколения советских историков, хотя и рекламировали «победы» построения колхозов в Казахстане, признавали «ошибки» и «перегибы» в кочевых районах во время 1930-1933-х гг. и, в значительной степени, повторяли уже имеющееся на то время объяснение этому, обвиняя неправильную политику под руководством Голощекина.[5] Только в конце 1980-х и в начале 1990-х годов, во время распада Советского Союза, обсуждение казахского голода ворвалось в общественное пространство. В 1992-ом году правительственная комиссия по инициативе президента Казахстана Нурсултана Назарбаева постановила, что казахский голод следует рассматривать как геноцид, и на протяжении 1990-х годов тема казахского голода доминировала в казахстанских популярных и научных средствах массовой информации, как на русском, так и на казахском языках[6]. Как ни странно, некоторые из этих исследований просто повторяли советские объяснения голода, называя его «геноцидом Голощекина»[7]. Другие казахстанские ученые в своих публикациях на русском и казахском языках предложили более интересные исследования, основанные на архивной работе, о причинах и последствиях голода[8].
К концу 1990-х годов, однако, ввиду малочисленности научных или общественных расследований катастрофы, внимание общественности в Казахстане начало переключаться с темы голода. Причины такого сдвига требуют дальнейшего изучения, но возможно, они возникли из-за опасений официальных лиц того, что дальнейшее расследование голода может омрачить тесные отношения Казахстана с Россией. Недавно, в мае 2012 года, в своем выступлении на открытии монумента памяти жертв голода в Астане, столице Казахстана, Назарбаев дал понять, что общественное обсуждение голода может быть возобновлено, но в более ограниченной манере: он призвал казахов помнить событие, но предупредил их об опасностях «политизации» катастрофы, как в Украине, где украинцы требуют компенсации за ущерб их голода от России[9].
Историки советского периода, работающие на Западе, не спешили присоединиться к исследованиям своих казахстанских коллег. Самые ранние исследования казахского голода западными учеными состояли из полезных обзоров ключевых событий бедствия, но были ограничены в связи с недоступностью советских архивов: в статье о коллективизации в Казахстане от 1981 года американский ученый Марта Брилл Олкотт определила казахский голод, в основном, как просчет со стороны Сталина и других, кто, как она утверждала, плохо понимал специфику пасторальной кочевой экономики казахов[10]. В своей основополагающей работе об украинском голоде в 1986 году «Жатва скорби» историк Роберт Конквест включил главу о казахском голоде, составленную на основе материалов Олкотт, и пришел к аналогичным выводам[11].
После этого в течение почти двух десятилетий изучение казахского голода на Западе не предпринималось, пока международная группа ученых не начала его возрождать. Группа включала в себя следующих ученых: из Франции – Изабель Огайон, из Италии – Никколо Пианчиолу, из США – Мэттью Пейна, из Германии – Роберта Киндлера, а также автора этой статьи, Сару Кэмерон, американского ученого из университета Мэриленда[12]. Данные исследователи сильно выиграли от открытия советских государственных и партийных архивов после распада Советского Союза в 1991 году. Совсем недавно Архив Президента Республики Казахстан, содержащий записи, относящиеся к деятельности Коммунистической партии Советского Казахстана, открыл доступ к записям важных комиссий партийного контроля и инспекционных комиссий, действовавших во время голода[13]. В рамках программы президента Назарбаева по ограниченному общественному обсуждению голода, Министерство культуры Казахстана начало работу по созданию полезной многотомной коллекции документов, посвященной казахскому голоду, которая включает в себя архивные документы из государственных, партийных и региональных архивов; первый том этой серии был уже выпущен.[14]
Полностью все архивные документы, касающиеся голода, не могут быть обнародованы ни при каких обстоятельствах. Например, секретные архивы милиции Казахстана, а также личные файлы определенных ключевых фигур, таких как Голощекин, остаются закрытыми для иностранных и большинства местных ученых.[15] Однако новая волна зарубежных исследователей смогла использовать богатые записи, позволяющие сделать ряда ключевых изысканий в научной литературе. Все эти исследования иллюстрируют насильственный характер политики режима в казахском обществе. Вместо утверждения факта неосведомленности Сталина о катастрофе, исследования показывают, что он знал о страданиях казахов в нескольких ключевых моментах голода, но не предложил никаких послаблений.
Эти исследования ставят под сомнение давнее ошибочное мнение, что казахский голод был, прежде всего, «естественным» процессом, отличным от более жестокой политики коллективизации, проводимой в других республиках Советского Союза. Это мнение, по-прежнему, сохраняется в научной литературе: казахскую катастрофу часто называют «ошибкой» или «просчетом» Москвы – такое изображение трагедии, как кажется, преуменьшает насильственный характер катастрофы[16]. В частности, такая интерпретация подкрепляет идеи эволюционных теоретиков, утверждающих, что исчезновение кочевых народов и превращение их в оседлые сообщества является частью неизбежного развития современности. Ряд ученых, работающих за пределами области советской истории, успешно оспорили выводы эволюционной теории, что, в свою очередь, омрачило интерпретацию казахского голода.[17] Можно утверждать, что причиной того, что тема казахского голода была забыта так долго учеными на Западе, является как раз тот факт, что казахский голод не воспринимался актом террора вовсе. Если бы данная историческая проблема возникла, в основном, по естественным причинам, то советские историки должны, в первую очередь, выявить те советские преступления, что вытекают из человеческих причин.
Однако и среди упомянутой выше группы пяти зарубежных ученых существуют различия в интерпретациях и акцентах: одним из камней преткновения являются сроки начала и окончания истории казахского голода. Для Пианчиолы история голода начинается в 1890-х годах, когда ускорилось крестьянское переселение в казахские степи[18]. Киндлер, напротив, меньше делает упор на наследии российского имперского правления и начинает свою книгу с 1921-го года, вскоре после окончания гражданской войны в регионе [19]. Пианчиола, в основном, заканчивает свое повествование на 1934-ом году, когда голод, непосредственно, подошел к концу, в то время как Киндлер и Огайон продолжают повествование до 1945-го г. Они показывают, например, что в ограниченных районах республики Москва возродила кочевое скотоводство – тот уклад жизни, который режим когда-то стремился искоренить, в попытке восстановить поголовье скота республики до его изначального уровня[20].
Такие различия в хронологии указывают лишь на еще более важные вопросы: «Насколько важным было наследие российской императорской власти в природе казахской катастрофы? Случился ли бы подобный голод, произошедший в 1930-х годах, без земледельческого освоения казахской степи в конце XIX и начале XX веков? В конечном счете, что же голод значил для Москвы? Как неожиданные последствия бедствия, такие как массовая гибель скота, изменили подход Москвы к правлению республикой? Ответы на эти вопросы имеют решающее значение для большой области изучения советской истории, так как они помогают нам определить сходства и различия между российской имперской и советской властью, а также уточнить особый характер трансформации сталинского советского общества.
Для анализа кризиса упомянутые историки задействовали различные перспективы и методы. Чтобы разобраться в истории голода, Огайон использует инструменты социальной истории, ориентируясь на политику оседлости, как программу социальных преобразований, а не центральный механизм принятия решений. Пианчиола опирается на методы экономической истории для выявления сложных экономических взаимосвязей, которые связывали кочевников и крестьян-поселенцев. Для Киндлера история голода, в значительной степени, является примером насилия, и он уделяет большое внимание центральным и местным моделям его применения. В своей книге, среди прочих подходов, я планирую использовать экологическую историю, чтобы тщательно разобраться в том, как изменение представлений о связи окружающей среды и влияния человеческой деятельности повлияли на подходы Москвы к развитию региона. Как показывают эти разнящиеся подходы, голод является сложным человеческим кризисом, требующим ряд методик, в том числе рассмотрения социальной, политической, экономической и экологической истории для выявления его настоящего масштаба.
Данные ученые также спорят по таким ключевым вопросам, как замыслы советского режима в Казахстане, а также ход самого голода. Хотя существует общее мнение, что первый пятилетний план сталинского режима спровоцировал начало казахского кризиса, упомянутые историки расходятся во мнениях, как отдельные элементы этого плана могли вызвать голод. В Казахстане усилия, направленные на коллективизацию кочевников, сопровождались попытками по их перманентной оседлости, а также сбору зерна и мяса для государства. Пейн подчеркивает деструктивный характер принуждения к оседлому образу жизни, в то время как Пианчиола, напротив, акцентирует свое внимание на том, что именно заборы зерна были критическими для начала голода. Однако ученые сходятся в одном – Москва стремилась использовать голод в качестве средства подчинения казахов советской власти – Пианчиола называет этот процесс «огосударствлением», в то время как Киндлер – «советизацией посредством голода»; но они расходятся во мнении о том, в какой степени Москва предвидела полномасштабные размеры кризиса[21]. Пока только один из этих пяти ученых, Мэтью Пейн, утверждает, что казахский голод, по своей сути, являлся геноцидом, в то время как другие, используя различные определения и обоснования, говорят, что казахский голод не следует рассматривать в качестве геноцида[22].
Новые направления в изучении вопроса
Хотя новая волна иностранных исследований казахского голода привнесла достаточно для выявления природы казахского кризиса, есть несколько областей катастрофы, которые остаются не до конца изученными[23]. Во-первых, мы еще четко воспринимаем казахский голод в его широком, пан-советском контексте. Другие работы являются важным шагом для размышления о примерах советского голода в сравнительном контексте, но будущие исследователи должны также найти связи, потенциально объединяющие эти бедствия друг с другом. Какое отношение, если таковое имеется, казахский голод, который начался осенью 1930-го года, имеет к голоду коллективизации, в том числе в Украине, на Поволжье, Доне и Кубани в России, последовавшем позже? Как реакция Москвы на казахский кризис повлияла на ее решения в последующих продовольственных кризисах? Придал ли казахский голод смелости Сталину, как предполагают некоторые ученые, обеспечивая «полезную модель» для применения насилия в Украине[24]?
На сегодняшний день большая часть исследований голода советской коллективизации следовала национальным «границам», где исследования украинского и казахского голода не пересекаются[25]. Тем не менее, это не учитывает более широкий пан-советский контекст, частью которого были оба кризиса: Москва стремилась построить общесоюзную продовольственную систему, и нехватка в одном регионе Советского Союза имела бы последствия для других. Предварительные исследования показывают, что жестокая тактика, подразумевающая, например, закрытие границ, делая побег голодающих невозможным, вероятно, была разработана в ответ на один пример голода, а затем была развернута и в других регионах [26]. Рассмотрение казахского голода в его пан-советском контексте может также помочь ученым понять, почему некоторые регионы Советского Союза не пострадали от сильного голода во время коллективизации. Мы знаем, например, что чиновники в Советской Киргизии, которая была наводнена голодающими казахскими беженцами к 1932-ому году, приводили в пример казахский голод в стремлении убедить Москву снизить хлебозаготовки, взимаемых с Кыргызстана[27]. Необходимы дальнейшие исследования для выявления того, как казахский кризис повлиял на московскую политику развития Центральной Азии.
Другой неизученной областью исследований является число погибших во время казахского голода. Как и в других случаях голода советской коллективизации, масштабы смертности в Казахстане оспариваются: большинство западных ученых считают, что казахский голод унес жизни, примерно, 1,5 миллиона человек, при этом подавляющее большинство этих смертей составляют этнические казахи[28]. Некоторые ученые дают бо՛льшие цифры, например, 2,5 миллиона погибших этнических казахов [29]. Но, в целом, показатели смертности в Казахстане подвергались менее пристальному вниманию, чем те, что были в Украине или в волжском, донском и кубанском регионах России. В 2013 году экономический историк Стивен Уиткрофт, работавший в Университете Назарбаева в Астане, начал перспективный проект, в котором предлагал осуществить сбор данных по различным показателям голода, таким как рождаемость, смертность, миграция и объемы закупа продуктов, из неиспользованных источников, в том числе, на основе статистических архивов республиканского и регионального уровней. Используя эти данные и такие методы, как исторические географические информационные системы (ГИС) или электронное картирование, Уиткрофт и его команда планировали рассчитать смертность во время казахского голода с гораздо большей степенью точности, чем это делали предыдущие исследования. Такое исследование могло также помочь ученым выявить и проанализировать региональные различия в уровне смертности – предмет особой важности, учитывая размеры Казахстана. К сожалению, Уиткрофт к настоящему времени покинул Назарбаев Университет, и статус проекта остается неопределенным[30].
Есть определенные проблемы в дальнейших расследованиях показателей смертности казахского голода: количество сбежавших голодавших беженцев, например, было гораздо более значительным во время казахского голода, чем в других примерах голода советской коллективизации. В ходе подготовки к переписи 1937-го года некоторые чиновники в Казахстане даже использовали эту цифру, как способ прикрыть существование голода: резкое падение численности населения республики, рассуждали они, может быть объяснено тем, что многие казахи эмигрировали на работу в другие республики в период первой «пятилетки» Сталина [31]. Понятно, что такое объяснение не выдерживает никакой критики. По любым научным подсчетам, количество погибших во время голода, в любом случае, было пугающим. Однако некоторые беженцы погибли или во время побега, или в местах своего нового поселения, и поэтому точная оценка числа погибших должна основываться на детальной работе с данными в области народонаселения в других советских республиках, а также Синьцзяне.
Дальнейшая работа с этими статистическими данными может также помочь ответить на попутный вопрос: «Что стало главной причиной смертности во время казахского голода: само голодание или болезни?» [32] Как правило, в более недавних примерах голода, таких как осада Ленинграда, болезнь не играет главной роли; большинство жертв умирают от фактического голодания. Болезни не были основным фактором в ходе украинского голода или на Волге, Дону и Кубани в России. Однако в Казахстане услуги в области здравоохранения были гораздо менее развиты, чем на западе Советского Союза, и архивные данные показывают, что такие заболевания, как тиф, оспа и холера, в значительной степени увеличили количество погибших казахов во время голода. В некоторых случаях, партийные бюрократы не могли даже выехать в большинство голодающих районов республики из-за вспышек массовых эпидемий в этих регионах, делавших такую поездку опасной и невозможной [33]. Во время казахского голода, также как и во время других случаев, эти заболевания были вызваны голоданием, но усугубились другими последствиями голода, такими как массовое передвижение населения и антисанитарные условия[34]. Определение особой роли, которую сыграли болезни в казахской катастрофе, может также помочь прояснить другие вопросы, такие, как, почему Москве понадобилось так долго времени – практически, три года – чтобы положить конец казахскому голоду.
Еще одной неизученной проблемой остается роль казахских акторов. Как они воспринимали данное насилие против своего собственного общества? И как катастрофа изменила значение казахской идентичности? Несмотря на усилия партии по поощрению использования казахского языка, русский оставался предпочитаемым языком общения в республике на региональном и районном уровнях многонациональной бюрократии республики в 1920-х и 1930-х годах. Таким образом, подавляющее большинство из первичных источников о казахском голоде, в том числе большинство партийных и государственных документов, содержащихся в архивах, представлены на русском языке. Но среди самого казахского общества число русскотуземных оставалось совсем небольшим, и эта группа, как правило, выходила из определенного сегмента казахского общества, включая тех, кто получили образование в так называемых «русскоязычных» школах. Казахский оставался основным языком общения для степных кочевников. В начале ХХ века казахские элиты создали первую стандартизированную письменную форму казахского языка, которая основывалась на модифицированной арабской вязи. И хотя уровень грамотности в казахском обществе оставался достаточно низким на протяжении всего времени 1920-х годов, существует небольшое, но значительное число казахских первичных источников того периода, таких, как ходатайства, газеты и протоколы заседаний аула или советов местного уровня. Часто эти источники содержат перспективы и голоса, которые отсутствуют в русскоязычных документах. Немногие могли читать по-казахски, и казахский был языком, на котором многие казахи могли общаться более свободно.
Исследователи начали добывать эти ценные источники для понимания того, как казахское общество возрождалось во время голода, но вызовы еще остаются: в конце 1920-х годов в Москве начали кампанию по замене письменности таких языков, как казахский, с арабского алфавита на латиницу. В 1930-е годы Москва вновь изменила письменность на модифицированную кириллицу, которая до сих пор используется в Казахстане сегодня. Изучать более древнюю арабскую письменность крайне тяжело даже для носителей казахского, поэтому редкие исследования использовали казахские источники, написанные на арабском [35]. Для уточнения нашего понимания казахского общества, существовавшего в преддверии голода, будущие исследователи должны взять на себя нелегкий вызов, которые таковые источники представляют.
Вопрос источников затрагивает еще одну проблему, свойственную казахскому голоду, в отличие от украинского и голода на Поволжье, Дону и Кубани в России. Ввиду того, что казахская культура была в значительной степени устной, а не письменной перед наступлением голода, только небольшое количество первичных источников происходят не от партии или государства. Несколько иностранных путешественников посетили регион в 1920-х и 1930-х годах, и сохранилась лишь горстка дневников или воспоминаний о том периоде времени[36]. В Украине валлийский журналист, Гарет Джонс, впервые привлек внимание Запада к ужасам голода, и его наблюдения остаются важным пониманием человеческой стороны истории голода [37]. В летописях Казахстана аналогичной фигуры не существовало. Проекты устных историй казахского голода начались сравнительно поздно – те опрошенные, кто пережил голод, в целом, находились в довольно пожилом возрасте и были маленькими детьми во время катастрофы; эти источники несут ограниченную значимость для историков.[38] Для понимания человеческой стороны истории казахского голода исследователи должны найти новые источники. Одним из потенциальных ресурсов расследования может стать литература на казахском языке. В то время, как в официальных источниках говорить о голоде не разрешалось на протяжении большей части советской эпохи, предварительные исследования в казахскоязычных литературных журналах того периода времени, например, «Жұлдыз», показывают, что казахские авторы часто вплетали истории голода в свои романы и рассказы. Такие литературные источники могут дать важную информацию о таких темах, как восстановление казахского общества в контексте катастрофы и конкретные примеры того, как казахи вспоминали о голоде в советское время.
[1] Всесоюзная перепись населения, 17декабря 1926 г. Краткие сводки. Народность и родной язык населения СССР. (Москва, 1927 г.), 82; IX.
[2] Сразу после национальной делимитации в 1924 г., или реорганизации политических границ советской Центральной Азии, основанной на национальном признаке, Казахстан был известен как Киргизская АССР. В 1925 году его переименовали в Казахскую АССР. В 1936 году Казахстан стал ССР, получив полноценный статус союзной республики.
[3]АП РК (Архив Президента Республики Казахстан, Алматы), ф. 141, op. 1, д. 6545, l. 169 переиздано в «Левон Мирзоян в Казахстане: сборник документов и материалов (1933-1938 гг.), ред. Л.Д. Дегитаев (Алматы, 2001), 292.
[4] Секретный отчет архивных документов НКВД/ОГПУ/КГБ в октябре 1932 года подсчитал, что популяция скота в республике сократилась на 90.8% по сравнению с 1929 годом. В некоторых районах потеря голов скота достигала 99.5%. РГАСПИ ф. 108, op. 1, д. 11, l. 3-4 в томе. 2 «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание». Документы и материалы. ред. В. Данилов, Р. Манинг и Л.Виола (Москва, 2001 г.), 22.
[5] См, например, работы А.Б. Турсунбаева, «Казахский аул в трех революциях» (Алматы, 1967 г.); «Коллективизация сельского хозяйства Казахстана в 1926-1941 гг.» (Алматы, 1967 г.) и «Победа колхозного строя в Казахстане» (Алматы, 1957 г.), а также Ф. Дакшлегер и К. Нурпеисов, «История крестьянства советского Казахстана» (Алматы, 1985 г.).
[6]О заключении правительственной комиссии, см. M. K. Козыбаев, ред. «Насильственная коллективизация и голод в Казахстане в 1931-33-е гг.: сборник документов и материалов» (Алматы, 1998 г.), 15.
[7] См. С. Абдирайымов, ред. «Голод в казахской степи: письма тревоги и боли» (Алматы, 1991 г.) и Ж.Б. Абылхожин, М. Козыбаев и М. Б. Татимов. «Казахстанская трагедия», Вопросы истории. 7 (1989 г.): 53-71.
[8] См Ж. Б. Абылхожин, «Традиционная структура Казахстана: социально-экономические аспекты функционирования и трансформации» (Алматы, 1991 г.) и работы Таласа Омарбекова, включая Зоблаң ( куштеп ұжымдастыруға қарсылык): оку куралы (Алматы, 1994 г.); 20-30 жылдардагы Казахстан касирети (Алматы, 1997 г.); и Казахстан тарихынын XХ гасырдагы озекти маселелери. Комекши оку куралы (Алматы, 2003 г.).
[9] Как отметил Назарбаев: «В осмыслении истории мы должны быть очень мудрыми и не допускать политизации этой темы». «Выступление Президента Республики Казахстан Н. А. Назарбаева на открытии монумента памяти жертв голода 1932-1933 годов» в Сборнике материалов Международной научной конференции «Голод в Казахстане: трагедия народа и уроки истории». Б. Г. Аягана, ред. (Астана, 2012 г.), 9.
[10] Марта Брилл Олкотт. «Коллективизация в Казахстане», Российский Обзор 40, ном. 2 (1981 г.): 122-142.
[11] Роберт Конквест, «Жатва скорби: советская коллективизация и террор голодом» (Нью-Йорк, 1986 г.), 189-198
[12] Изабель Огайон, La sédentarisation des Kazakhs dans l’URSS de Staline. Collectivisation et changement social (1928-1945) (Париж, 2006 г.); Никколо Пианчиола, Stalinismo di frontiera: colonizzazione agricola, sterminio dei nomadi e costruzione statale in Asia centrale, 1905-1936 (Рим, 2009 г.) [Пианчиола также опубликовал статью о голоде с его заключениями на английском языке. См. «Голод в степи: коллективизация сельского хозяйства и казахских скотоводов, 1928-1934 гг.» Cahiers du Monde russe 45 ном. 1-2(2004 г.):137-192.]; Мэттью Дж. Пэйн, «Глазами советского государства: оседание кочевых казахов, 1928-1934 гг.,» в Записи сталинской эпохи: Шелия Фитцпатрик и советская историография, Гольфо Алексопоулус, Джулия Хесслер и Кирилл Томов, ред. (Нью-Йорк, 2011 г.), 59-86. (В настоящий момент Пэйн работает над исследованием казахского голода, соразмерным книге); Роберт Киндлер, Stalins Nomaden. Herrschaft und Hunger in Kasachstan (Гамбург, 2014 г.); и Сара Камэрон, «Голодные степи: советский Казахстан и казахский голод, 1921-1934 гг,» (докторская дисс., Университет Йэля, 2010 г.). В настоящий момент, я заканчиваю работу над книжной рукописью по казахскому голоду, «Голодные степи: голод, насилие и создание советского Казахстана». В дополнении, множество других западных ученых имеют статьи с интерпретациями, основанными на ряде опубликованных материалов, такие как: Рудольф А. Марк, “Die Hungersnot in Kazachstan: Historiographische Aufarbeitung im Wandel,” Osteuropa 54, ном. 12 (2004 г.): 112-130 и Николас Верт, “La Famine au Kazakhstan 1931-1933: Le rapport à Staline du 9 mars 1933,” Communisme, ном. 74-45 (2003 г.): 9-41.
[13] В президентских архивах они обозначены как «Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции» (номер документа 719) и «Уполномоченная комиссия партийного контроля» (номер документа 725), а также как «секретная» опись, или подразделение, регионального комитета партии (документ 141, подразделение 17)
[14] А. С. Зулкашева, ред. Трагедия казахского аула 1928-1934 гг. Том 1 1928-Апрель’ 1929. (Алматы, 2013 г.).
[15] Историк Талас Омарбеков использует файлы секретных архивов НКВД/ОГПУ/КГБ Казахстана. См., например, его книгу от 2003 года, Казахстан тарихынын XХ гасырдагы озекти маселелери. Комекши оку куралы (Алматы, 2003 г.).
[16] Роберт Конквест, например, утверждает, что казахская трагедия произошла ввиду экономических и политических просчетов, или даже глубже, ввиду «непонимания культур в широком смысле этого слова». «Жатва Скорби», 194.
[17] Ряд недавних работ бросили вызов эволюционным подходам в вопросе взаимосвязи между аграрными и не аграрными народами. См., например, Резат Касаба, Движущаяся империя: оттоманские кочевники, мигранты и беженцы (Сиэтл, 2009 г.) и Джеймс Скот, Искусство не быть управляемым: Анархистская история нагорий Юго-Восточной Азии (Нью Хавен, 2009 г.).
[18] Пианчиола, Stalinismo di frontiera, 33-87.
[19] Киндлер имеет 11-страничный обзор на тему «Кочевники и Российская Имперская власть», (стр. 31-42), но его повествование начинается с 1921 года. См. Stalins Nomaden.
[20] См. Киндлера, Stalins Nomaden, 312-338 и Огайон, La sédentarisation des Kazakhs dans l’URSS de Staline, 327-355.
[21] См. Пианчиола, «Голод в степях», 191 и Киндлер, Stalins Nomaden, 12.
[22] На настоящий момент проект книги Пэйна по казахскому голоду озаглавлен как, «Советские степи: модернизация и геноцид в Казахстане, с 1916 по 1941 гг.» См. http://history.emory.edu/home/people/faculty/payne-matthew.html, последний доступ от 10 июля, 2015 г. Для аргументов того, что казахский голод не является геноцидом, см. Киндлера, Stalins Nomaden, 27 и Огайон, La sédentarisation des Kazakhs dans l’URSS de Staline, 360. Пианчиола не адресует вопрос геноцида напрямую, но утверждает, что Москва не планировала убийство казахов. См. Пианчиола, «Голод в степи», 190. Я утверждаю, что казахский голод не попадает под юридическое понятие геноцида, как это принято Генассамблеей ООН, но может попадать под более широкое определение геноцида, как, например, в понятии польско-еврейского юриста Рафаеэля Лемкина, 1944. См. Камерон, «Голодные степи», 21.
[23] Последующий список также не является определяющим. Как было упомянуто выше в эссе, другой неизученной темой исследования является то, как воспринимался и был запомнен казахский голод в самом Казахстане.
[24] Роберт Конквест отмечает: «Тем не менее, было предложено, что эффективность незапланированного казахского голода в подавлении местного сопротивления, стала полезной моделью для Сталина, когда он пришел в Украину». См. Жатва скорби, 196. Анализируя мотивы Сталина непосредственно перед украинским голодом, историк Тимоти Снайдер пишет: «К лету 1932 г., когда Сталин уже был уже в курсе, в советском Казахстане от голода погибло более миллиона человек. Сталин обвинял местного партийного лидера [Филипа] Голощекина, но он должен был понимать некоторые из существовавших структурных проблем». Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным (Нью-Йорк, 2010 г.), 35.
[25] Конечно, встречаются исключения, но большинство предшествует новой волне исследований по казахскому голоду. В своей книге «Годы голода: Советское сельское хозяйство, 1931-1933 гг.» (Нью-Йорк, 2004 г.), Р. В. Дэвис и Стефан Уиткрофт пересекаются со статьями Никколо Пианчиола; другие работы по казахскому голоду не были опубликованы на момент написания их книги.
[26] Камерон, «Голодные степи», 18.
[27] Бенджамин Лоринг, «Построение социализма в Кыргызстане: формирование нации, развитие сельских районов и социальные перемены, 1921-1932 гг.», (докторская дисс., Университет Брэндиса, 2008 г.), 350.
[28] С. Максудов утверждает, что в Казахстане погибли 1,45 миллионов этнических казахов и 100,000 представителей других этносов. «Миграции в СССР в 1932-1939 годах» Cahiers du monde Russe 40, ном. 4 (1999 г.), 770. Р. В. Дэвис и Стивен Уиткрофт насчитывают число погибших в Казахстане от 1,3 до 1,5 миллионов человек. «Годы голода…», 412. Марта Брилл Олкотт дает цифру в 1,5 миллиона погибших этнических казахов. «Коллективизация в Казахстане», Российский Обзор 40, ном. 2 (1981 г.): 22-142.
[29] См. Макаша Татимова и Ж. Алиева, Дербестимиз – демографияда (Алматы, 1999 г.), 216.
[30] Некоторые ученые, работающие над темой казахского голода, включая Роберта Киндлера, Никколо Пианчиолу и меня, являлись консультантами проекта Уиткрофта.
[31] Франсин Хирш, «Империя наций: этнография, эрудиция и создание Советского Союза…» (Корнелл, 2015 г.), 282 ф.
[32]Я бы хотела выразить благодарность Кормаку О’Града за поднятие этого важного вопроса во время конференции по сравнительным примерам голода в Университете Назарбаева в октябре, 2013 г.
[33] Камерон, «Голодные степи», 281.
[34] Относительно взаимосвязи болезни и голода, см. Амартия Сен, Бедность и голод: очерк о правах и лишениях (Оксфорд, 1981 г.), 50 и Кормаку О’Града, Голод: Краткая история (Принстон, 2008 г.), 108-128.
[35] Исключение: Д. А. Махат, Баспасөз: сталиншiлдiктiң Қазақстанда орнығуы (1925-1956 ж.ж.) (Астана, 2007 г.).
[36] Большинство из этих мемуаров были написаны после распада Советского Союза, и, вероятно, рассказывают в своем большинстве о собственных усилиях Казахстана в построении нации, чем об истории голода. См., например, Мухамет Шаяхметов, «Безмолвная степь: История казахского кочевника во времена Сталина». В переводе Яна Батлера. (Лондон, 2006 г.).
[37] По Джонсу, см. Рэя Гамаше, Гарет Джонс: Свидетель Голодомора (Кардифф, 2013 г.).
[38] См, например, попытки по сбору устных историй в 2008 г. в деталях в «Трагедия казахского народа» (сборник документов и материалов голода 20-х, 30-х годов ХХ века в Казахстане) (Алматы, 2010 г.).
