Константин Львович Сыроежкин является ведущим и признанным синологом, специалистом по современному Китаю. Его работы известны далеко за пределами Казахстана и ежегодно он представляет читательской аудитории, прежде всего, политологам и специалистам по международным отношениям, новую монографию.
В текущем году вышла книга Сыроежкина под названием «Синьцзян: Большой вопрос для Китая и Казахстана». Книга представила результаты его исследований по Синьцзяну, региону, который на протяжении веков являлся и является воротами Китая в западный мир и который все еще остается его неспокойной «провинцией».
В книге нашли отражение актуальные вопросы внутриэкономического и социального развития ситуации в самом Синьцзян-Уйгурском автономном районе, поднимаются такие деликатные вопросы как этнический сепаратизм и экстремизм в Синьцзяне, отдельно показаны перспективы взаимодействия СУАР КНР со странами центральноазиатского региона. О новой книге и взаимоотношениях Китая и Центральной Азии Константин Львович беседует со своим коллегой Русланом Изимовым.
Руслан Изимов:
Следует признать, что практически каждый, кто занимается изучением Китая и Синьцзяна, знаком с Вашей фундаментальной работой, монографией «Мифы и реальность этнического сепаратизма в Китае и безопасность Центральной Азии». С тех пор как вышла та книга, прошло 12 лет и сегодня мы видим появление уже новой монографии, также рассказывающей о проблемах Синьцзян-Уйгурского автономного района. Не могли бы Вы вкратце перечислить ключевые изменения ситуации в СУАР КНР в 2003 году и сейчас?
Константин Сыроежкин:
Как Вы правильно отметили, две книги разделяет 12 лет. И эти 12 лет не прошли даром как для Китая в целом, так и для Синьцзяна в частности. Достаточно сказать, что за 2003-2014 годы ВВП СУАР КНР вырос почти в 5 раз (с 188,6 до 927,4 млрд. долл.). Объемы внешней торговли выросли в 6 раз (с 4.772,0 до 27.669,0 млн. долл.). Средние доходы городского и сельского населения выросли в 4 раза, а заработная плата рабочих и служащих – почти в 6 раз. И это при том, что численность населения СУАР КНР за эти годы выросла почти на 5 млн. человек.
Конечно, произошло все это не просто так. Политика «большого освоения запада» предусматривала значительные инвестиции в экономику Синьцзяна. И надо признать, что бюджет КНР не скупился. Если в 1955-1978 годах государственная помощь Синьцзяну составляла 7,19 млрд. юаней, то в 1979-2009 годах – 622,96 млрд. юаней, а в 2010-2014 годах – 1 трлн. 061,65 млрд. юаней. Цифры фантастические. Но главное, что эти деньги были реально вложены в экономику региона. Во всяком случае, те, кто бывал в Синьцзяне в конце 1980-х, в 1990-е годы и в начале 2000-х годов не может не видеть изменений его облика.
Изменилась и роль СУАР КНР в региональном контексте. На сегодняшний день он является не только внешнеэкономическим и транспортно-логистическим хабом Центральной Азии, но, и как бы нам не было обидно, превратился в ее «промышленную мастерскую», а в недалекой перспективе станет и финансовым центром всего региона. Концепция формирования «экономического пояса на Шелковом пути», в реализации которой Синьцзян рассматривается в качестве «форпоста проникновения Китая на Запад», не оставляет в этом сомнений.
А раз так, то хотим мы того или нет, но происходящие в западных районах КНР и прежде всего в СУАР КНР процессы будут оказывать постоянное воздействие на государства Центральной Азии. Причем не только в плане экономической или торговой экспансии или демографического давления, но – что наиболее важно – в плане переноса на территорию Центральной Азии имеющего место в Синьцзяне конфликтного потенциала.
В предисловии к книге Вы пишете, что монография ставит целью рассказать о проблемных вопросах, с которыми сталкивается Китай, осваивая так называемую «мятежную провинцию». На Ваш взгляд, насколько мятежным остается Синьцзян сегодня? Можно ли назвать периодические вспышки экстремистских атак и деятельность террористических групп мятежом народа Синьцзяна? Или мятежные настроения среди неханьских жителей СУАР снизились? В данном случае имеются в виду именно народные выступления, а не агрессия отдельных людей или групп.
Да, главной целью книги было именно это. Причем, не только в контексте проблемы «этнического сепаратизма», хотя по признанию руководства КНР и автономного района, эта проблема является основной. Проблемное поле СУАР КНР достаточно обширно и руководство Китая это прекрасно понимает, о чем свидетельствуют итоги двух последних (в 2010 и 2014 годах) специальных совещаний, посвященных именно «синьцзянскому вопросу». Отсюда и ответ: даже в оценке руководителей Китая Синьцзян по-прежнему остается если не «мятежной провинцией», то, во всяком случае, проблемным регионом.
Если говорить по существу поставленного Вами вопроса, то говорить о народном мятеже в СУАР было бы неверно. И уж тем более неверно объявлять все неханьское население региона или ту или иную этническую группу «сепаратистами» или «террористами». Кстати говоря, об этом откровенно высказался и глава КНР и КПК Си Цзиньпин.
Неверно, с моей точки зрения, и говорить о том, что «в Синьцзяне все спокойно». По моим наблюдениям, после событий лета 2009 года о достижении межэтнической толерантности в этом регионе говорить очень проблематично. Если вспомнить подоплеку этих событий, то их главной особенностью было то, в них впервые за всю историю Синьцзяна приняло активное участие гражданское население из числа ханьцев. И сегодня невидимая черта взаимной неприязни между проживающими в регионе уйгурами и ханьцами проходит очень отчетливо.
Однако это не говорит о том, что все население Синьцзяна настроено сепаратистски. Несмотря на то, что желание обрести независимость подспудно присутствует в сознании каждого уйгура, большинство из них отдают себе отчет в том, что реализовать программы модернизации за счет исключительно внутренних ресурсов Синьцзян не в состоянии. А потому из двух зол приходится выбирать меньшее.
Судя по данным, приведенным в Приложении №3 книги, террористическая активность на территории Китая резко возросла в период с 2008 года по 2014 год. Можете назвать конкретные причины, которые привели к радикализации позиции определенных групп? Есть какие-либо объективные предпосылки расширения элементов террора или это связано с действиями внешних сил?
Это – далеко не полный перечень террористических и экстремистских актов. Я привел лишь те, о которых была хоть какая-то информация. Причин обострения проблемы достаточно много.
Первая и главная – прочность этнических мифов и выстроенных на их основе политических заявлений и целей. Один из таких мифов – автохтонность уйгуров в пределах современного Синьцзяна и утверждения о том, что, во всяком случае, с периода средневековья, на территории Западного края утвердилось господство уйгуров и существовало несколько уйгурских государств.
Первый тезис не выдерживает критики. Проводить прямые параллели между современными представителями уйгурского этноса и теми, кто носил это самоназвание в достаточно удаленные исторические периоды, представляется не совсем корректным.
Что касается второго тезиса, то с наличием традиций государственности у средневековых уйгуров спорить трудно, однако, и здесь не все столь однозначно.
Во-первых, все эти государства не смогли устоять перед натиском сначала иноэтнических кочевых племен, затем – империи Чингисхана, и наконец – давлением со стороны империи Цин.
Во-вторых, весьма спорной выглядит попытка отождествлять уйгуров Орхона или средневекового Турфана с современным уйгурским этносом. Это совершенно разные народы по своей сути.
В-третьих, нет оснований говорить о прочной уйгурской государственности и в более поздний период. Исторически, конечно, таковая существовала, но все эти государственные образования трудно назвать в полной мере самостоятельными. Так или иначе, они находились под протекторатом либо Великобритании и Турции, как ИВТР и государство Йеттишар, либо Советского Союза, как ВТР.
Вторая причина – противоречия, заложенные в концепции районно-национальной автономии, а также практике национально-государственного строительства и решения национального вопроса. Опыт распавшегося на национальные государства СССР доказал две вещи. Во-первых, тезис, согласно которому выравнивание уровня социально-экономического и культурного развития этнических групп в полиэтническом государстве снимает проблему межэтнических противоречий, небесспорен. Во-вторых, концепция национально-территориальных автономий – верный путь к размежеванию по национальным квартирам. В Китае с небольшой корректировкой продолжают уповать на оба этих тезиса.
В-третьих, нельзя не сказать и о том, что межэтнический конфликт, из которого и произрастает этнический сепаратизм, всегда возникает на базе глубоко переживаемой и отчетливо осознаваемой ущемленности своего положения и достоинства, испытываемой той или иной этнической группой и побуждающей ее активные силы к устранению препятствий в этнокультурном развитии.
Что не устраивает уйгурское население СУАР КНР?
– Плановое ограничение рождаемости (хотя здесь идут на определенные послабления ‑ официально для национальных меньшинств в городе разрешено два ребенка, в сельской местности ‑ три, а главная защитница уйгуров, председатель ВУК Ребия Кадыр является матерью 11 детей).
– Введение преподавания на китайском языке в начальной школе (объективно, эта мера связанна с необходимостью повышения социальной мобильности неханьских этнических групп и, кстати говоря, большинством из них только приветствуется).
‑ Ограничения в карьерном росте для национальных меньшинств (что нельзя рассматривать в качестве целенаправленной политики, но что имеет место быть главным образом в силу либо профессиональной непригодности, либо слабого знания китайского языка). Показательны в этой связи данные исследования Б. Калтмана, проводившего интервью с уйгурами в Урумчи в 2000-е годы: 88% опрошенных им уйгуров полагали, что ханьцы занимают их рабочие места. При этом, этот показатель снижался до 50%, когда в выборку включались только квалифицированные работники.
‑ Вывоз сырьевых ресурсов СУАР в центральные и южные регионы Китая (с этим трудно спорить, однако, Синьцзян, как и другие национальные районы Китая, продолжает жить в долг ‑ расходная часть местного бюджета вдвое превышает доходную).
‑ Ограничения свободы религиозной деятельности (эти ограничения во многом вынужденные и являются реакцией на политизацию ислама и религиозно мотивированный терроризм; кроме того, реализуются они строго в рамках норм закона, которым регламентируется деятельность религиозных организаций на территории Синьцзяна).
‑ Вербовка уйгурской молодежи для работы во внутреннем Китае (это действительно имеет место, однако, поскольку в южных регионах СУАР КНР работы практически нет, уйгурская молодежь не возражает против этого; более того, это дает ей шанс обустроиться за пределами СУАР КНР).
Четвертая причина – усиление в последние годы религиозного фактора в Синьцзяне и активное проникновение в регион нетрадиционных для него течений ислама, в частности, ваххабизма.
Попытка властей ограничить это влияние административными мерами, по сути, провалилась. Более того, пример Синьцзяна подтверждает, что применение мер административного контроля над религиозной деятельностью приводит не только к возникновению противостояния между религией и светской властью, но и к резкому увеличению протестных настроений в обществе.
Костяк социальной базы антиханьского протеста сегодня формируется в социальных низах, среди, как правило, малообразованной прослойки уйгурского населения, которая сталкивается с серьезными проблемами выживания в новых условиях «китайской модернизации» Синьцзяна. Наиболее простым и «понятным» выходом для таких людей в складывающихся не в их пользу обстоятельствах становится социальная маргинализация. Ислам в этой ситуации, выступая в роли символического оплота против «внешнего врага», притягивает к себе мощный протестный ресурс. Особенно это характерно для регионов Южного Синьцзяна, в которых главным образом проживает уйгурское население.
Пятая причина активизации деятельности «сепаратистов» в СУАР связана со следствиями мирового финансово-экономического кризиса, затронувшего и Китай. Речь, прежде всего, об обострении этнической конкуренции за рабочие места и сокращении финансовых ресурсов.
Как показывает исторический опыт, в основе большинства «этнических конфликтов» лежат не этнические и даже не этнополитические и религиозные, а сугубо экономические факторы. Борьба за передел собственности, за право владения и распоряжения территорией и природными ресурсами, обладание политической властью – вот истинная основа их преобладающей части.
Шестая причина связана с тем, что Синьцзян, как и все остальные национальные районы КНР, продолжает жить в долг. Расходная часть местного бюджета в существенной части формируется за счет вливаний из центрального бюджета КНР.
Это, во-первых, свидетельствует о том, что заложенная в стратегии «большого освоения запада» неизбежность и плановость переселения на запад специалистов из внутренних районов Китая в ближайшей перспективе встанет в повестку дня.
Во-вторых, вполне обоснован возросший негативизм со стороны ханьцев. За последние годы облик Синьцзяна изменился до неузнаваемости, и главным образом это заслуга проживающих в регионе ханьцев и вливаний из центрального бюджета. А потому они требуют к себе если не любви со стороны национальных меньшинств, то хотя бы элементарного уважения.
Наконец, нельзя не учитывать и внешний фактор, который следует рассматривать в двух аспектах – с точки зрения изменения подходов собственно к такому явлению, как этнический сепаратизм и наличия «двойных стандартов» в этом вопросе; и с точки зрения геополитики.
Что касается первого аспекта, сегодня в мире по отношению к этническому сепаратизму наблюдается несколько трендов.
Во-первых, современный подъем настроений этнического сепаратизма связан с политикой «двойных стандартов», которая доминирует с конца прошлого века. Хотя и в теории, и в национальных законодательствах, и в международно-правовых документах право народов на самоопределение трактуется как право территориальных сообществ, а не этнических групп, тем не менее, на практике в большинстве случаев приходится сталкиваться с требованием оформления государственности для отдельной этнокультурной общности.
Второй тренд нашего времени – возвращение к этнокультурному толкованию понятия «нация». Идеологи этносепаратизма, апеллируя к понятию «нация» и утверждая, что именно она является основой государственной, хозяйственной и культурной жизни, фактически пытаются утвердить весь этнос в мысли, что без национального государства решение вопросов социально-экономического и культурного развития этноса невозможно. Это – опасное, но, тем не менее, весьма распространенное и легко впитываемое общественным сознанием заблуждение.
Третий тренд заключается в том, что этносепаратизм сегодня не только не наказывается, но и поощряется. Примеров тому великое множество.
Не мог сказаться на настроениях уйгурского этноса СУАР КНР и распад СССР, произошедший по национальному принципу. Появление в Центральной Азии новых независимых государств явились своего рода катализатором очередного всплеска сепаратистских настроений в СУАР.
Что касается геополитического аспекта проблемы, сегодня Китай слишком очевидно демонстрирует свои лидерские амбиции, и сильным мира сего, по вполне понятным причинам, это не очень нравится, и они активнее начинают «наступать» на «больные мозоли» Китая. Главные из них – Тибет и Синьцзян.
Имеют место и сугубо прагматичные интересы. Синьцзян геостратегически значим не только для КНР. Во-первых, там сосредоточены крупные запасы нефти и газа, освоение которых быстро развивается. Во-вторых, через Синьцзян проложен нефтепровод из Казахстана в Китай. В-третьих, через этот регион, проходит газопровод из Средней Азии в КНР. В-четвертых, через Синьцзян намечено построить газопровод из Алтайского региона России в Китай. Словом, энергообеспечение китайской экономики намечено из Синьцзяна и через Синьцзян. Потому велико искушение создать проблемы для энергетической безопасности Китая.
Кроме того, Синьцзян – ключевой регион в решении проблем Афганистана и Пакистана, а также выхода на весь Средний Восток, Индию и государства Центральной Азии. И в этом контексте весьма симптоматично, что, по ряду данных, в последнее время новые базы уйгурских сепаратистов созданы вблизи границ Афганистана с Китаем. Мягко говоря, при попустительстве (а, может, при содействии) со стороны США и НАТО.
Вы уже на протяжении 30-ти лет изучаете проблемы Синьцзяна. Как на Ваш взгляд, за эти годы изменилось состояние так называемой проблемы «этнического сепаратизма» в Синьцзяне? (Часть I, Глава 3.).
С точки зрения именно сепаратизма, особых изменений я не вижу. Идеологии сепаратизма как не было, так и нет. Как нет внутри Синьцзяна и сколь-нибудь значимой политической организации, координирующей деятельность «этнических сепаратистов».
Все эти преступления ‑ антиобщественные акции без заявлений, без требований, непонятно, с какой целью. Ни в одном из случаев не было озвучено мотивов взрывов или самоподрыва. За редким исключением, все абсолютно безадресно, без указания авторства, без уточнения, а чего, собственно говоря, добиваются «террористы». Другими словами, действия так называемых «уйгурских сепаратистов» к национально-освободительной борьбе не имеют никакого отношения. В своем большинстве это может быть квалифицировано как разбой, грабеж, диверсия, а в последнее время – вполне справедливо как террористический акт.
Не менее значимо, что по-прежнему основной особенностью «уйгурского сепаратизма» остается отсутствие включенности в конфликт этнической элиты. Конечно, уйгурская элита хотела бы получить больше власти в пределах собственного этноареала, и даже выступить в качестве идеологов и руководителей движения за достижение независимости. Однако на сегодняшний день в силу своей разобщенности и отсутствия признанных общенациональных лидеров, а также самой идеологии национально-освободительной борьбы она к этому просто не готова.
Деятельность подпольных и немногочисленных уйгурских сепаратистских организаций в СУАР КНР, по-прежнему, возможна только при мощной финансовой и материальной поддержке со стороны зарубежных организаций и государств, заинтересованных в дестабилизации обстановки в Центрально-Азиатском регионе вообще и Китае в частности. Косвенно это подтверждается тем фактом, что «уйгурская карта» разыгрывалась именно тогда, когда было необходимо оказать давление на Китай. А также тем обстоятельством, что действующие в Европе и США уйгурские организации имеют контакты с правительственными структурами соответствующих государств, а по ряду свидетельств, получают от них финансовую и иную помощь.
Если говорить о современных особенностях этого явления в настоящее время, они сводятся к следующим.
Во-первых, нельзя не признать того факта, что сегодня, судя по многим косвенным признакам, «уйгурский сепаратизм» переживает своеобразный «ренессанс», а главное ‑ находится в центре внимания многих политиков как на Западе, так на Востоке. Причина последнего не только в том, чтобы иметь инструмент для сдерживания Китая, но и в том, чтобы не допустить перехода уйгурского движения под контроль радикальных исламистов. То, что такая тенденция имеет место, доказывает факт тесных контактов Исламского движения Восточного Туркестана (ИДВТ) с «Аль-Каидой», Движением «Талибан» и «Исламским государством».
Во-вторых, возвращение «уйгурских сепаратистов» к тактике террора. Хотя справедлив тезис о том, что терроризм не имеет национальности, тем не менее, фактом остается то, что в условиях Синьцзяна он напрямую связан с проблемой «уйгурского сепаратизма». В большинстве террористические акты совершаются представителями уйгурского этноса, что подтверждают заведенные по данным фактам уголовные дела, а также персоналии осужденных.
Третья отличительная черта – увеличение числа акций террора и их масштабности. Хотя, если честно, то актами насилия были «богаты» все два последних десятилетия. По данным Госсовета КНР за 1990-2001 годы террористические силы «Восточного Туркестана» совершили более 200 актов насилия и террора, в результате которых 162 человека погибли и 440 получили ранения.
Первая половина 2000-х годов прошла относительно спокойно. Во всяком случае, крупных актов насилия не наблюдалось. Главных причин три – во-первых, активизация антитеррористической борьбы в СУАР КНР и масштабные финансовые вливания из центрального бюджета для проведения модернизации региона. Во-вторых, признание мировым сообществом (прежде всего, США) фактов терроризма на территории КНР и включение ИДВТ в список террористических организаций. В-третьих (во многом как следствие первого и второго факторов), переход Всемирного уйгурского конгресса (ВУК) от тактики террора к преимущественно политическим, ненасильственным методом борьбы за освобождение Синьцзяна.
Частота межэтнических конфликтов и террористических актов начала возрастать во второй половине 2000-х годов, когда начавшую доминировать в мировой практике политику «двойных стандартов» в отношении террористов (особенно в тех случаях, когда тактика террора сочеталась с этническим сепаратизмом) добавило обострение этнической конкуренции, порожденной финансово-экономическим кризисом 2007-2009 годов.
Четвертая специфическая черта заключается в том, что если раньше объектом вооруженных нападений «сепаратистов» являлись главным образом полицейские или представители армии (точнее – Народной вооруженной полиции), то в последние 2-3 года объектом этих акции стали мирные граждане, оказавшиеся в людных местах: посетители кафе в Кашгаре, пассажиры самолета Хотан ‑ Урумчи, туристы на площади Тяньаньмэнь, пассажиры и прохожие, оказавшиеся на железнодорожных вокзалах в Куньмине и Урумчи, покупатели на рынке в Урумчи. Причем, это не только ханьцы, но и представители других национальностей.
В-пятых, «уйгурский терроризм» вышел за пределы Синьцзяна. Теракты в Пекине, Гуанчжоу, Куньмине, в которых был обнаружен след «уйгурских террористов», очевидное тому свидетельство. Показательно, что если в пределах СУАР КНР объектами терактов главным образом по-прежнему являются органы власти или силовики, то за пределами Синьцзяна ‑ преимущественно гражданское население.
В-шестых, хотя все эти преступления являлись акциями без политических заявлений, без требований и ни в одном из случаев не было озвучено мотивов взрывов или самоподрыва, как и массовой резни, тем не менее, частота и однотипность терактов – очевидное свидетельство того, что эти акции планировались, координировались и финансировались из одного центра. Причем, центра, скорее всего, находящегося за пределами Синьцзяна.
В-седьмых, от инцидентов с участием ИДВТ в 1990-е ‑ 2000-е годы теракты последних лет отличает рекордное количество участников. Так, например, в нападении на ресторан в Кашгаре участвовали 12 боевиков; 10 человек готовили нападение на вокзале в Урумчи; в нападении на полицейский участок в городе Лукэциньчжэнь участвовали 17 человек; в Ечэне (Каргалык) – 13 человек. Такое большое количество участников нападений позволяет сделать вывод о высоком уровне распространения радикальных взглядов среди определенной прослойки уйгурского населения. Последнее стало возможным благодаря началу активного использования организацией современных интернет-технологий для пропаганды радикальных идей.
В-восьмых, вполне очевидно, что большая часть последних террористических актов относятся к числу религиозно мотивированных. Их совершали шахиды, для которых смерть во имя идеи – высшая цель. Причина понятна ‑ усиление в последние годы религиозного фактора в Синьцзяне и активное проникновение в регион нетрадиционных для него течений ислама, в частности, ваххабизма.
В-девятых, изменилась тактика. Все последние нападения были совершены с использованием холодного оружия (ножи и топоры). Имели место и взрывы. Причем, все эти акции были проведены в многолюдных местах, а их жертвами стали преимущественно гражданские лица. А это однозначно позволяет квалифицировать эти акции как акты террора, поскольку имеет место очевидная цель – устрашение населения. Имеет место и второй признак теракта – ответственность за часть из этих акций взяло на себя ИДВТ.
Наконец, нельзя не обратить внимания и на тот факт, что в последнее время терроризм начинает активно использоваться в политической борьбе внутри политического класса. Во всяком случае, эта тема поднималась китайской прессой в контексте теракта на площади Тяньаньмэнь 28 октября 2013 года, а также терактов на железнодорожных вокзалах в Куньмине, Гуанчжоу и Урумчи в течение весны 2014 года. Причем, как сообщалось в китайской прессе, резня в Куньмине была лишь одним из пяти запланированных терактов. Серия нападений была частью плана Цзян Цзэминя, пытавшегося совершить переворот и взять в свои руки власть в Китае. Однако в четырех других городах что-то пошло не так, и команды наемных убийц попали в руки людей Си Цзиньпина.
Как изменилось в последние годы положение этнических казахов Синьцзяна? Как вы, в целом, оцениваете состояние казахской ирреденты в СУАР в социально-экономической плане и в плане сохранения своих традиционных ценностей, языка, культуры и т.д.?
В своих работах я стараюсь избегать терминов «диаспора» или «ирредента», предпочитая пользоваться нейтральным термином «этническая группа». Хотя чисто теоретически вы и правы, тем не менее, 99% проживающих в КНР казахов считают своей родиной Китай. Это подтверждают не только мои исследования, но и исследования других авторов.
В настоящее время в пределах СУАР КНР проживает около 1,6 млн. казахов. Причем, за последние 50 лет (конечно, если верить официальной статистике) численность казахов СУАР выросла более чем в три раза. Расселены казахи главным образом в пределах Или-Казахской автономной области, в пределах – Илийского, Алтайского и Чугучакского округов, где они составляют от 21 до 52% населения, а также в Барколь-Казахском автономном уезде Хамийского округа и Мулэй-Казахском автономном уезде Санджи-Хуэйской автономной области. В племенном отношении это преимущественно абак-кереи и найманы.
Если говорить о казахской общности Синьцзяна с точки зрения не количественных, а качественных ее характеристик, то на конец 2000 года, к сожалению, я не располагаю данными последней переписи населения СУАР КНР 2010 года) она характеризовалась следующими особенностями.
Во-первых, лиц старше 50 лет среди синьцзянских казахов насчитывалось менее 9,0%, причем, лиц старше 65 лет – всего 36.291 или 2,92%. Это означает, что более 90% проживающих на территории КНР казахов родились уже после образования КНР. Доля тех, кто родились после 1962 года (последний массовый переход проживающих в КНР казахов в Казахстан) составляла 67,8%, а тех, кто родился уже после «культурной революции» ‑ 42%. Это свидетельствует о том, что почти для всех проживающих в Синьцзяне казахов понятие Родина ассоциируется с КНР. Большинство из них не только ничего не помнят о массовых перекочевках из Казахстана, но и о периоде советско-китайской дружбы 1950-х годов, а также о перегибах времен «культурной революции».
Во-вторых, казахи Синьцзяна – относительно молодой этнос. В 2000 году доля лиц до 30 лет составляла 52,4%, причем, среди них наблюдалось гендерное равенство, а это означает, что проблем с выбором пары не было. Следовательно, за прошедшие 15 лет многие из них успели вступить в брак и этнос помолодел еще больше. При этом высокая доля молодых людей косвенно подтверждает и то, что по отношению к казахам китайское правительство сделало определенные «послабления» в политике «планирования рождаемости».
В-третьих, несмотря на значительный прогресс, достигнутый в деле повышения культурного и общеобразовательного уровня казахской этнической группы Синьцзяна, он остается относительно низким, хотя, и значительно выше, чем у представителей уйгурского этноса, а также существенно подросшим в сравнении с данными переписи населения СУАР КНР в 1982 году.
В-четвертых, невысокий уровень образования предопределяет и соответствующие сферы занятости казахского населения Синьцзяна. 78% казахов заняты в земледелии, скотоводстве, рыбоводстве и лесном хозяйстве. Причем, как показывает сравнение этих данных, с данными переписи населения 1982 года, за прошедшие 20 лет, несмотря на серьезные экономические реформы, структура занятости казахов Синьцзяна серьезных изменений не претерпела. Аналогичные выводы можно сделать и по профессиональной принадлежности казахов Синьцзяна. Несмотря на незначительные изменения, за прошедшие между двумя переписями 20 лет, она сохраняется в большей степени традиционной.
Это позволяет прийти к заключению, что в плане занятости и профессиональной принадлежности казахская этническая общность Синьцзяна существенно не изменилась и в последние 15 лет. Во всяком случае, ни в одной из последних работ, выпушенных в Синьцзяне и касающихся проблем казахов Синьцзяна, на этом акцент не делается.
В-пятых, казахи Синьцзяна сохранили свой язык, религию и культуру. Для этого созданы определенные условия. В том числе в плане получения образования на казахском языке, в том числе и высшего, во всяком случае, в Синьцзянском университете. И не только потому, что его проректором является этнический казах, но и по той причине, что в нем существует казахское отделение.
Наконец, не могу не сказать и о том, что казахи Синьцзяна представлены в политической элите Синьцзяна, особенно в регионах, которым представлена казахская автономия. А это – не только очевидное свидетельство того, что нормы «Закона КНР о районно-национальной автономии» работают, но и о том, что казахи Синьцзяна не являются исключением из общего правила.
Как известно, все еще актуальными остаются проблемы адаптации репатриантов в Казахстане. Как, по-вашему, в чем заключаются эти проблемы. В Казахстане не уделяется должное внимание репатриантам или есть определенные вопросы в самих оралманах?
Это – специальный вопрос, и в своей работе я его не затрагивал. Хотя соглашусь, проблем здесь достаточно много, а вот серьезные исследования отсутствуют. Как, впрочем, и по другим не менее актуальным темам.
Как известно, политика центральных властей в Синьцзяне с конца 90-х годов прошлого века осуществляется в рамках долгосрочной стратегии «Большого освоения запада» (Сибу да кайфа). Данная стратегия, которая по плану должна осуществляться вплоть до 2050 года как будет сочетаться с новой инициативой китайского руководства «экономический пояс на Шелковом пути?
Формирование «экономического пояса на Шелковом пути» (ЭПШП) – своеобразное развитие политики «большого освоения запада». Во всяком случае, главная цель ЭПШП – подтягивание в развитии западных регионов Китая до уровня восточных районов. И здесь я не вижу никаких противоречий. Кроме того, базовые задачи ЭПШП полностью отвечают задачам модернизации Синьцзяна.
Если говорить в двух словах, может ли Центральная Азия по-прежнему «спать спокойно» и не бояться военного вторжения с востока? Иными словами, грозит ли Казахстану и другим странам региона военная угроза со стороны Китая? Напрашивается ответ «нет». Но тогда зачем, в конце концов, Китаю полувоенизированные подразделения ПСК прямо на границе с ЦАР?
Если в двух словах, то и мой ответ «нет». Китай не ставит задачу экономической экспансии в Центральную Азию и уж тем более – военного вторжения. Хотя, некоторыми китайскими экспертами и ставится вопрос о «необходимости защиты инвестиций», в том числе военными средствами.
Что касается СПСК, то, помимо обеспечения безопасности на границе, исторически главной возложенной на него задачей было решение экономических и социально-политических проблем автономного района. Сегодня эта задача сохраняется, тем более, что на сегодняшний день СПСК является крупнейшей агропромышленной компаний Синьцзяна.
Во-вторых, сегодня перед руководством СУАР поставлена задача превратить Синьцзян во внешнеэкономический, транспортно-логистический, а в перспективе, возможно, и финансовый хаб Центральной Азии. СПСК в решении этой задачи отводится одна из заглавных ролей. Во всяком случае, об этом откровенно говориться во всех документах, касающихся практической реализации ЭПШП.
В-третьих, активизация этнических сепаратистов и переход их с начала 2000-х годов к тактике террора потребовала включения подразделений СПСК в борьбу с ними. В 2000 году был принят специальный закон «Об участии народных ополченцев ПСК в поддержании общественного порядка», наделяющий СПСК соответствующими функциями. СПСК имеет опыт участия в подавлении массовых беспорядков и в борьбе с сепаратистами и террористами.
В-четвертых, за СПСК сохранится и другая его специфическая функция – организация «трудового перевоспитания» антиобщественных элементов. Причем, в данном случае речь идет не только о лицах, совершивших уголовное преступление, но и о коррупционерах из числа чиновников, а что особенно важно – лицах, совершивших политические преступления, в том числе и осужденных этнических сепаратистов.
Хотя об этом открыто и не говорится, тем не менее, фактом является то, что СПСК выполнял эту функцию в прошлом. Поэтому, с учетом сложности обстановки в СУАР и набирающей обороты кампании по борьбе с коррупцией и разложением можно предположить, что для Синьцзяна сделают исключение и сохранят систему функционирующих на его территории (в том числе и в некоторых подразделениях СПСК) лагерей «трудового перевоспитания».
Наконец, за СПСК сохраняется функция обеспечения безопасности в районе границы. В составе СПСК существуют не только специально сформированные караульные и дозорные роты, в его подразделениях проводятся регулярные занятия по военному делу. Каждый миньбин не только знает с какого конца держать винтовку, но в случае необходимости готов пополнить ряды регулярной армии (прежде всего сухопутных войск и подразделений Вооруженной народной полиции) без прохождения специальной подготовки.
Обывателя пугает то, что мобилизационный резерв СПСК составляет порядка 500 тыс. человек. Однако, повторюсь, на своих соседей Китай нападать не собирается.
До сих пор в Казахстане преобладает мнение, что нам не грозит миграционная экспансия со стороны Китая. Китайцам Казахстан и другие страны Центральной Азии не интересны как постоянное место проживания. Они охотно едут в США, Европу, страны Юго-Восточной Азии. Но в то же время по мере интенсификации контактов с Пекином на всех уровнях, по мере заключения все новых и новых договоренностей по инфраструктурным проектам, возникают риски резкого увеличения трудовых мигрантов из Китая. Об этом аспекте сотрудничества Казахстана и Китая подробно написано в Вашей книге. Вы можете резюмировать, как в ближайшее время может измениться ситуации с китайскими трудовыми мигрантами в Казахстане?
Эту проблему я подробно рассматривал в другой моей книге – «Нужно ли Казахстану бояться Китая: мифы и фобии двухсторонних отношений» (Алматы-Астана, 2014). Риск увеличения миграционного потока из Китая, безусловно, существует. Особенно сейчас, когда Казахстан стал членом ВТО.
Однако, на мой взгляд, к этому нужно относиться спокойно. Причины появления граждан КНР в качестве трудовых мигрантов на территории Казахстана (да и других государств региона) вполне объяснимы и логичны, и они мало чем отличаются от причин появления китайских трудовых мигрантов в других странах мира.
Во-первых, это необходимость трудоустройства «избыточной рабочей силы» и наличие незанятых ниш в сферах возможного приложения труда китайских мигрантов. Отсюда – преобладание китайских трудовых мигрантов в сфере услуг (в том числе посреднических услуг по оформлению въездных документов в КНР и сделок с китайскими фирмами), оптовой торговле, закупочной деятельности и т.д. Исключая повсеместную коррупцию и прессинг со стороны многочисленных проверяющих органов, в остальном условия ведения бизнеса в Казахстане китайскими бизнесменами оцениваются позитивно.
Во-вторых, предполагаемая перспектива выезда через территорию Казахстана в третьи страны. Вы совершенно правы, именно данная цель являлась одной из главных в 2000-х годах, да и в настоящее время.
В-третьих, нельзя исключить и такой версии (в большей степени гипотетической), что китайская трудовая миграция в государства региона призвана создать условия для реализации доктрины «транснационального хозяйствования», когда китайская диаспора в виде китайских землячеств и мелкого китайского бизнеса формируется в целях экономической и геополитической экспансии. С моей точки зрения, наибольшие риски связаны именно с этим, особенно в контексте практической реализации ЭПШП.
Проблема заключается в другом, на вопрос, сколько действительно китайских мигрантов в Центральной Азии, ответить намного сложнее, чем на аналогичный вопрос по России. Мифов и фобий по этой проблеме у нас, пожалуй, столько же, если не больше, а вот серьезные исследования практически отсутствуют. Как по непонятной причине отсутствует и публикация официальных данных о присутствии китайцев на территории государств региона.
При этом замалчивание проблемы китайского присутствия в регионе не снижает ее остроту, более того, на мой взгляд, это превращается в одну из серьезнейших проблем не только национальной, но и региональной безопасности. И, несмотря на то, что дискуссии по проблеме китайской миграции и китайского присутствия в Центральной Азии вообще и в Казахстане в частности продолжаются уже несколько лет, достоверных данных о реальных масштабах и структуре и того, и другого как не было, так и нет. Более того, в последнее время информация по данным вопросам вообще не публикуется.
И здесь я позволю себе согласиться с выводом российских китаеведов. Он очень жесткий – «главную угрозу государственной безопасности России на данный момент представляет не китайская миграция как таковая, а механизм хозяйственных и иных внеправовых отношений, в который она вписалась и который вольно или невольно закрепляет. И в этом, по-видимому, виновны не столько китайские мигранты, сколько и российские чиновники, при чьем прямом участии происходят все те безобразия, ответственность за которые впоследствии списывается на китайских мигрантов».
Воздействовать на сокращение миграционного потенциала Китая государства региона, безусловно, не могут. То, что этот потенциал будет расти, как и то, что Китай будет предпринимать попытки трудоустройства «излишней рабочей силы» за пределами Китая в рамках легальной и незаконной трудовой миграции, не вызывает сомнений.
Не в состоянии мы изменить и мотивацию деятельности китайских мигрантов, у части из которых она запрограммирована на переселение в Россию, Европу или США.
Единственное, что в наших силах – во-первых, организовать строгий учет китайских мигрантов, находящихся на территории государств региона и проезжающих через нее транзитом.
Во-вторых, подготовить соответствующую законодательную базу, регулирующую деятельность трудовых мигрантов на территории Казахстана.
В-третьих, регулярно публиковать данные как о численности трудовых мигрантов (китайская трудовая миграция в данном случае не составляет исключения), так и специфике их деятельности на территории государств региона.
Наконец, необходимо провести серьезные исследования, дающие понимание сути феномена «китайской миграции» вообще и китайской трудовой миграции в частности.
Если на первых двух направлениях что-то делается, то на двух других, к сожалению, пока почти полный «штиль».
В ходе крупных международных конференций, посвященных обсуждению инициативы «Экономический пояс на Шелковом пути», китайские эксперты несколько раз четко отмечали, что ЭПШП – это, прежде всего, стратегия развития самого Китая и лишь на втором месте стоят задачи развития внешних связей. Я полностью согласен с этим мнением. А как на ваш взгляд, реализация ЭПШП сможет улучшить социально-экономическую и межнациональную обстановку в Синьцзяне в среднесрочной перспективе? Или наоборот, реализация ЭПШП может негативным образом сказаться на общественной ситуации в СУАР?
Я не устаю об этом повторять. ЭПШП – это, прежде всего концепция развития северо-западных регионов Китая и новая геополитическая концепция китайского руководства, ориентированная на сопредельные государства (прежде всего, на Центральную Азию). И здесь не должно быть никакой эйфории. Нужно научиться использовать возросший интерес Китая к региону в интересах социально-экономического развития самих государств региона. ЭПШП – это не только шанс, но и вызов.
Что касается Синьцзяна, то теоретически реализация ЭПШП способна способствовать его дальнейшей модернизации. Собственно говоря, это уже было сделано на предварительном этапе. Достаточно посмотреть на изменившуюся транспортную инфраструктуру региона.
Что будет дальше, гадать не берусь. Пока конкретное наполнение ЭПШП отсутствует. Но, как и для государств Центральной Азии, ЭПШП для Синьцзяна – не только шанс, но и вызов.
На фоне ракетных ударов Воздушно-космических сил РФ по позициям террористических групп в Сирии, произведенных с Каспийского моря, уверенность в безопасности транскаспийских маршрутов у Пекина значительно ослабела. На этом фоне стала просматриваться обеспокоенность китайских властей в целом перспективами реализации своей стратегической инициативы «Экономический пояс на Шелковом пути». Более того, так называемое сближение Москвы и Пекина, как и ожидалось, оказалось лишь временным тактическим маневром, причем с обеих сторон. Сейчас уже налицо стремление России наладить конструктивный диалог с Западом с тем, чтобы продолжать свой прежний западно-ориентированный курс. Учитывая сказанные обстоятельства, как, по-вашему, будут складываться перспективы ЭПШП?
Я не соглашусь с Вашим первым выводом. Я не встречал китайских оценок о том, что ракетные удары ВКС РФ с Каспия по позициям боевиков в Сирии как-то повлияли на уверенность Китая в безопасности транскаспийских маршрутов. Напротив, эта уверенность должна была только укрепиться. Хотя, повторюсь, оценок я не видел.
Что касается второй части вопроса, то соглашусь лишь частично. России, как, впрочем, и государствам Центральной Азии, с Китаем лучше дружить с открытыми глазами. Наблюдаемая в последнее время эйфория по поводу политики Китая на пространстве СНГ (в том числе и в плане участия в проекте ЭПШП) – не лучший помощник в этом. Китай делал, делает и будет делать то, что отвечало бы его национальным интересам. И эти интересы могут вступить в противоречие не только с интересами Запада, но и с интересами России и интересами государств Центральной Азии. Во всяком случае, темпы, которыми Китай осваивает Центральную Азию, уже сейчас вызывают много вопросов у думающей части населения.
Что касается отношений России с Западом, безусловно, хотелось бы, чтобы эта бессмысленная конфронтация наконец-то прекратилась. Однако пока базы для этого я не вижу.
Последний вопрос общий, по геополитической обстановке в мире. По справедливым оценкам специалистов все последние крупные события в мировой политике (в том числе конфронтация России с Западом, события на Украине, падение цен на нефть и сирийский кризис), играют на руку только Пекину. Все это объективно снизило активность США и других игроков в регионах, близких к КНР. В этой ситуации остальные мировые игроки, так или иначе, терпят от указанных событий вред, тогда как Китай, наоборот, получает экономические, и, что важнее, политические выгоды.
Как на Ваш взгляд, в ближайшее время изменится указанная конфигурация сил в мире. Есть ли основание полагать, что Китай и дальше сможет держать дистанцию от таких проблемных вопросов как Сирия, Афганистан, Украина. Или же рано или поздно другие глобальные игроки, в первую очередь, США и РФ, найдут способы ввязать и Пекин в эти крупные кризисные ситуации. Возможно, Китай и сам хочет участвовать в урегулировании подобных проблем, доказывая тем самым свой статус мировой державы?
Если это так, то напрашивается очевидный ответ – за всеми этими событиями стоит Китай. Однако, это не так. За всеми этими событиями стоят США и их союзники, которые также решают свои внутренние проблемы. А то, что роль и значимость Китая усиливается связанно именно с тем, что Китай использует свою старую стратагему о мудрой обезьяне, наблюдающей с холма бой тигров в долине.
При этом он отнюдь не бездействует. Если внимательно присмотреться к внешней политике Китая за последние два-три года, станет очевидно, что она не только стала наступательной, но и весьма эффективной. Причем, не только в региональном, но и в глобальном контексте.
Что касается будущего, то в сегодняшних условиях этот вопрос лучше адресовать гадалке. Ее прогнозы будут более точными. Единственное, что могу сказать, втянуть Пекин в имеющие место конфликты вряд ли удастся. Обратите внимание, даже в Южно-Китайском море – зоне несомненных национальных интересов Китая – он ведет себя очень аккуратно, хотя и жестко. Вытаскивать за кого-то каштаны из костра, распаленного в чужих интересах, Пекин не намерен.
Спасибо за беседу!
