CABAR.Asia – Эмиль Насритдинов “Деурбанизация: На руинах советского модернизма в шахтерских городах Кыргызстана”

В данной работе я рассматриваю деурбанизацию как обратную сторону урбанизации через дискуссию диалектического видения советской современности с фокусом на ее “темной” стороне. На примерах обезлюдевших шахтерских городов Кыргызстана, я рассматриваю как развал Советской промышленности привел к образованию руин на периферии Советского Союза. В моем главном тезисе я предлагаю, что внезапные крахи (нежели более постепенные формы трансформации) производят разрывы во времени и пространстве в форме а) руин и пустых пространств и б) фрагментированных идентичностей и ностальгических историй. Этнографическая часть изучает эти два измерения на исследованиях, проведенных в шести шахтерских городах Кыргызстана.

Сегодня очень много говорится о процессах урбанизации в мире. Все больше и больше людей проживают в больших городах и это вызывает много интереса как в научных кругах, так и у общественности. Однако, заостряя внимание на больших городах, как точках притяжения населения, мы часто забываем о том, что происходит в городах меньшего размера и масштаба. Кыргызстан также является ярким примером процессов урбанизации и стремительного роста населения и расширения таких больших городов как Бишкек, Ош, Джалал-Абад и др. Однако из фокуса  аналитиков часто выпадают малые города республики с их интересной и зачастую очень трагичной историей. То, что происходит в таких городах на протяжении последних двух десятков лет можно назвать деурбанизацией – они являются яркими примерами того, как города теряют свое население и превращаются в подобия сел или просто руины. В данной статье я приглашаю читателей рассмотреть деурбанизацию, как процесс обратный урбанизации, на примере шахтерских городов Кыргызстана. В качестве объяснения деурбанизации, я предлагаю взглянуть на судьбу этих поселений в рамках дискурса о советской современности.

Эта статья описывает жизнь людей в шахтерских городах Кыргызстана, которые были основаны в 1930-60х годах, процветали на протяжении многих десятилетий вплоть до развала Советского Союза, а после развала потеряли почти все свое население в связи с упадком горно-добывающей промышленности. Мой фокус на поздней части упадка и мой вступительный тезис заключается в том, что если постепенные трансформации приводят к более органичным метаморфозам в обществе, то внезапные кризисы и крахи, такие как развал Советского Союза, приводят к разрывам, кризисам и человеческим трагедиям. Мне особенно интересны разрывы в пространстве и человеческих биографиях, а также как эти два типа разрывов генерируют особые виды пустот, фрагментаций и ностальгий.

Киргизская ССР была одной из республик, производящих для Советского Союза различного рода сырьевые материалы: уголь, минералы, металлы и даже уран. Около двух дюжин малых городов было основано на пустом месте, зачастую в очень отдаленных  тупиковых местностях. Сырьевые материалы отправлялись на заводы в России, а также в соседние республики Средней Азии. В связи с особенностями функционирования советской промышленности, многие из этих шахтерских городков были не прибыльными и существовали за счет субсидий из Москвы. Такие малые города находились на так называемом “московском обеспечении” и во времена дефицита в этих городах можно было найти товары недоступные даже в столице республики городе Фрунзе. Вдобавок ко всему, шахтеры в этих городах получали заработные платы, превышающие обычные в пять-шесть раз. Советское правительство отправляло в эти города инженеров, специалистов и шахтеров из России. Также в города приезжали и местные специалисты, получившее необходимое образование. Как результат, эти города расцветали, были полны жизни, имели всю необходимую инфраструктуру, больницы, дома культуры и отдыха, и т.д. На протяжении многих лет, люди строили эти города, работали и планировали выйти на заслуженную пенсию в положенное время и в благополучии провести старость.

С развалом Советского Союза и его промышленной системы, Москва потеряла интерес к поддержке малоприбыльной горно-добывающей отрасли на периферии, к тому же находящейся на территории независимых государств. В течение двух-трех лет выработка в шахтах сошла на нет и почти все они были закрыты. Будущее вдруг показалось беспросветным и понимая это, жители начали покидать эти поселения. В некоторых городах, девять из десяти жителей уехали либо в столицу республики, либо в Россию. Шахты и заводы были приватизированы через различного рода коррупционные схемы и новые хозяева, в целях получения наживы продавали высоко-технологическое оборудование зачастую просто по цене металла, а заводы и цеха были разобраны и проданы по кирпичам. Разбирались также и многоэтажные жилые дома. С каждым разрушенным зданием, у жителей улетучивались надежды на возрождение промышленности и это только усиливало миграцию населения из этих городов. Те, кто остались – сегодня живут на развалинах промышленных и жилых зданий и в какой-то степени на руинах собственной идентичности.

В мире можно найти множество похожих примеров упадка промышленных городов. Глобальные экономические, финансовые и нефтяные кризисы, потрясшие мир в 1980-90х годах, привели к упадку во многих отраслях промышленности, производящей массовую продукцию, и горно-добывающей промышленности в Америке и Европе. Данный период известен как пост-Фордистский переход к гибкой промышленности и экономике знаний. Во многих в прошлом процветающих городах запада в этот период можно было наблюдать пост-индустриальный упадок (Allen, 1996). Одним из самых известных примеров является город Детройт, который в свое время разросся благодаря известной компании Дженерал Моторс, выпускающей автомобили, а сегодня является полу-пустым городом с воспоминаниями о своем великом прошлом (Boyle, 2001). Города, подобные Детройту, часто называют “городами-призраками” – термином, появившимся еще в конце 19-го, начале 20-го века и описывающие обезлюдевшие шахтерские городки Америки. Сегодня многие из этих городков стали туристическими достопримечательностями (DeLyser, 1999). Примеры из Европы, например, регион Рур в Германии тоже показывают как промышленные зоны были трансформированы в парки развлечений (Barndt, 2010).

Джеймс Фергюсон в своей книге “Ожидания современности” (1999) описывает контер-урбанизацию, де-индустриализацию, и даже де-замбинизацию Замбийских шахтерских городов, которые в свое время олицетворяли обещания современности для этой африканской страны, двигавшейся на полной скорости к прогрессу и улучшенным жизненным стандартам. Однако обещание оказалось мифом. Фергюсон описывает как изменения в технологиях коммуникаций привело к резкому снижению мирового спроса на медь и краху замбийской медно-добывающей промышленности, повальной безработице и обеднению большой части населения. Автор описывает, как Замбийский кризис был не просто экономическим кризисом, но и кризисом смысла для людей, чьи надежды на будущее прогресса были обманутыми.

Можно продолжить идею “кризиса смысла” на примере дискуссии современной идентичности. Сергей Ушакин (2004) описывает как советский “быт” или порядок вещей были важны для создания нового современного советского человека. Советская идентичность формировалась посредством создания особых условий труда, системы образования, общественных практик, а также управляемого и сильно контролируемого пространства. Именно в промышленной среде заводов, фабрик и шахт формировалась идентичность советского рабочего человека. Описывая постсоветские изменения, Ушакин описывает как “Резкий демонтаж советского порядка вещей вызвал глубокий кризис коллективной и личной идентичностей, фрагментацию социальных связей, и отказ от социальных устоев” (стр. 396).

Джулия Хелл и Андрэ Шонле в своей книге “Руины современности” (2010) описывают руины как феномен, олицетворяющий бессодержательность и потерю как базовые составляющие современной идентичности. Авторы предлагают, что руины сами по себе являются неотъемлемым продуктом прогресса, доказательством чему могут служить руины древнейших цивилизаций. У древних и постиндустриальных руин много общего. Гравюра итальянского художника Джованни Пиранези показывает руины Римского храма Нептуна и по случайности в ней много общего с фотографией руин завода в шахтерском городе Таш-Кумыр.

                               

Aндреас Хуссен (2010) описывает как Пиранези восхищался пугающей природой Римских развалин и в своих гравюрах пытался показать наивную сущность современности, выявляя темную сторону того, что от нее остается. Такое самокритичное сознание показывает всю утопию идеи “свободы и прогресса как линейного развития” (стр. 26). Тодд Преснер (2010) также анализирует диалектику современности, которая с одной стороны приносит прогресс и эмансипацию, а с другой стороны, ведет к росту авторитарной власти, фрагментации личности, увеличение разрушительного потенциала и даже смерти в массовых масштабах. Он описывает как западный берег Великобритании превратился в место отходов и развалин мировой истории и жалких остатков былого могущества империи. Аналогия Преснера как нельзя лучше подходит к описанию  кыргызских шахтерских городов – сегодня они на самом деле являются отходами советской индустриализации. Радиоактивные отходы в таких поселениях как Мин-Куш, Майлу-Суу, Ак-Тюз и Каджисай негативно влияют на здоровье местных жителей и на экологию окружающей среды на протяжении нескольких десятилетий. Жительница Майлу-Суу в интервью рассказала, как ее родители и муж погибли от рака, что она больна раком, и что у четверых ее детей есть зоб. Уран, металлы и минералы, добываемые в Кыргызстане, помогали усилить мощь Советской империи, в то время как весь мусор и радиоактивные отходы оставались на периферии.

Вопрос эксплуатации ресурсов и связи между “первым”, “вторым” и “третьим” мирами, между колонизаторами и их колониями дает нам возможность взглянуть на руины еще и через линзы империй и их судеб. Джулия Хелл (2010) описывает три сценария созерцания руин: а) представителем империи, смотрящим на руины другой империи, б) представителем разрушенной империи, и в) представителем колонизованного населения, смотрящего на руины империи, покорившей его. Все три сценария можно увидеть в кыргызских шахтерских городах. В качестве первого сценария можно представить американца или европейца, смотрящего на развалины “вражеской” советской империи периода холодной войны, чувствующего триумф от победы, в то же время опасаясь, что такая же судьба ждет и его империю. В качестве второго сценария можно представить русского пенсионера – бывшего шахтера, приехавшего будучи еще молодым, отдавшего всю свою жизнь шахте и городу и теперь смотрящего на руины славного прошлого. В третьем сценарии, местный житель кыргыз, переехавший в разрушенный город из села и принесший с собой сельский образ жизни и даже своих животных. Именно он – колонизованный субъект, смотрящий как его овцы пасутся у памятника Ленину, как никто другой лучше понимает всю бренность цивилизаций.

            

 Шахтер пенсионер из поселка Восточный в г. Сулюкту (фото автора) и овцы, пасущиеся перед памятником Ленину в г. Каджисай (фото Матаиса Пелкманса)

В своем исследовании я фокусирую внимание на опыте второго типа наблюдателя – местного шахтера, всю жизнь проработавшего на шахте и не сумевшего или не пожелавшего уехать. Мировоззрение такого шахтера очень ностальгично. Светлана Бойм в своей книге “Будущее ностальгии” (2001) раскрывает понятие ностальгии как желание вернуться во времена детства, как утопическое видение прошлого, как взаимодействие ландшафтов памяти и воображения с ландшафтами настоящего. Развал Советского Союза произвел особый тип ностальгии – по стабильности советского времени. Она описывает как Россия в 90-х годах превратилась из “страны будущего, в страну сегодняшнего мечтающей о вчерашнем” (стр. 67). Она также показывает, что ностальгия не является только индивидуальным чувством, она развивается в отношении как личных, так и коллективных воспоминаний. Такие рассказы зиждутся на руинах, в них дом – это руины, и это “толкает их рассказывать свою историю, рассказывать о связи между прошлым, настоящим и будущим” (стр. 50).

Основная этнографическая часть данной статьи разделена на две половины: в первой, озаглавленной “Пустые окна”, я расскажу о физическом состоянии, в котором находятся Кыргызстанские “города-призраки”. Во второй части – “Фрагментация идентичности и ностальгические истории” – я использую рассказы жителей для раскрытия того, как они описывают настоящее через ностальгические образы прошлого. Исследование проводилось в шести шахтерских поселениях: Ак-Тюз, Каджисай, Таш-Комур, Кок-Жангак, Майлу-Суу, и Сулюкту). Исследования в этих городах проводились в разное время и по различной методике, но основным методом всегда оставались интервью с жителями и наблюдения. Кроме того, важным инструментом является визуализация, основанная на моих фото и фото моих коллег: Матаиса Пелкманса, Чолпон Жанадыловой и Рене Провиса снятые в наших совместных поездках.

Приватизация в 90-х годах затронула не только шахты, но и жилой фонд шахтерских поселений. Жители, покидающие поселения и уезжающие в Россию или в Бишкек, продавали свои квартиры по очень маленькой цене местным предпринимателям, которые приобретали жилье вовсе не для проживания или аренды, а для того, чтобы разобрать его на кирпичи и продать вместе с оконными и дверными рамами. Даже большие четырехэтажные дома разбирались подобным способом после того, как предприниматель выкупал все квартиры в доме. Трагедия была в том, что здания обладали меньшей ценностью чем кирпичи, из которых они были построены. Процесс разбора зданий может служить почти буквальной иллюстрацией постмодернистской фрагментации.

Некоторые частные дома разбирались самими жителями, которые покидали поселение и не могли его продать. Эти люди уезжали и пытались уничтожить следы своего пребывания в этих поселениях, тем самым создавая еще больше пустот и разрывов тем, кто остался. Такие действия можно гиперболически назвать местью – местью за невыполненные обещания советской современности.

Также очень часто при разборе зданий, для работы нанимались оставшиеся жители и еще одна трагедия заключалась в том, что люди, своими руками построившие свои города, были вынуждены разбирать их этими же руками. Они разбирали на кусочки то, что сами строили на протяжении десятилетий.

            
Местные жители разбирают двухэтажный многоквартирный жилой дом в г. Кок-Жангак (фото автора)

Данный процесс деконструкции зданий во многом символичен. Можно сказать, что он символизирует деконструируемое сознание, потерю надежды и психологические беспокойства, часто ведущие к злоупотреблению алкоголем. Жить в руинах нелегко, особенно если это – руины своего прошлого. В пространственных ссылках жителей очень часто присутствовали пустоты, как например “Вот в этом месте был прекрасный клуб, мы приходили сюда смотреть фильмы и танцевать, а сейчас от клуба остался только фундамент.” Одна женщина в Ак-Тюзе отвела нас на развалины бывшей больницы и показала палату, в которой она лежала при своей беременности, а также комнату, в которой она рожала своих детей. Через проемы в оставшихся стенах, из развалин больницы открывался прекрасный вид на горный пейзаж, а через огромные двери, пробитые в стенах магазина, был виден мини-автобус, отвозящий жителей в близлежащий районный центр один раз в день.

           

Развалившимися были не только здания, но и почти вся городская/поселковая инфраструктура. Одним из самых тяжелых было состояние поселка Восточный в шахтерском городе Сулюкту. Во всем районе стоял очень сильный запах человеческих испражнений, и от этого запаха было невозможно скрыться. Мы видели, как из канализационного люка во дворе жилого квартала, прямо в огород одного из жителей вытекали человеческие экскременты, и толстые зеленые мухи летали вокруг этого люка.

У жителей пятиэтажных домов в Кок-Жангаке была такая же проблема. Канализационная система не работала уже много лет и жители, проживавшие на верхних этажах этих зданий, были вынуждены идти по нужде во двор. Однако одно дело если в туалет ходит одна семья; совсем другое дело если в него ходит целый многоэтажный дом, даже если более чем наполовину пустой. Канализационная машина приезжает, чтобы очистить туалет, но не так часто, как требуется. Кроме явных проблем антисанитарии, угрозы распространения инфекций и сильного запаха, от которого не спрятаться, нечистоты имеют и специфическое культурное значение и вызывают различные негативные коннотации. Как высказался один из жителей поселка Восточный: “Сам видишь, мы в прямом смысле живем в г…вне”.

Другой насущной проблемой для многих таких поселений является вода, точнее ее отсутствие. Так, в том же Восточном, люди с самого раннего утра строятся в очередь у единственной в поселке колонки. Если им повезет, они успевают набрать воды до того, как та исчезает. Если не повезет, они возвращаются домой без воды до следующего утра.

И наконец, электричество является одной из часто упоминаемых проблем. Его часто отключают и в такое время город “ловит тишину”. Многие жители в своих рассказах о прошлой жизни с гордостью говорили о том, как поселения были залиты светом и, как рассказывает жительница Ак-Тюза: “Даже посреди ночи, по городу можно было пройти ничего не опасаясь, так как все улицы были освещены. В наши дни, я боюсь выйти из дома, когда стемнеет: на улицах нет ни одного фонаря.” Темнота в данном случае также может рассматриваться как элемент пустоты. Она не дает людям возможности общаться и изолирует их в своих квартирах. Отсутствие электричества может не являться особо большой проблемой в деревнях, где семьи большие, но в бывших шахтерских поселениях, где большинство жителей – это одинокие пенсионеры, темнота усиливает одиночество и депрессию.

Однако, в этих поселках есть и другая форма темноты – это темнота пустых окон в многоквартирных домах. Те здания, которые по благополучному стечению обстоятельств не были разрушены, сегодня в большей степени пустуют. Очень типично увидеть 4-5-ти этажный жилой дом, с 4-5-ю квартирами, в которых проживают люди и всеми остальными квартирами абсолютно пустыми. Люди давно забрали оконные рамы из этих квартир и теперь оконные проемы зияют черными дырами. Когда здание разрушено, оно почти полностью пропадает из вида. Когда же здание остается стоять, темные проемы еще больше напоминают жителям о том насколько обезлюдел их родной город.

    

Некоторые жители пытаются закрывать эти черные дыры различными подручными средствами. Для посетителя это выглядит как попытка защититься от агрессии зияющей пустоты.

                                 

Визуально, эти поселения очень сюрреалистичны, но и этнографический опыт добавляет сюрреализма в полевые ощущения. Одна из причин – высокий уровень радиации в некоторых из поселений (Ак-Тюз, Майлу-Суу, Каджисай). Один день, проведенный в поселении, оставляет странные ощущения организму на всю последующую неделю. Но еще более сюрреалистичны определенные практики местных жителей. В народе существует поверье, что если ты будешь выпивать 100 граммов водки каждый день, это спасет тебя от эффекта радиации. До сих пор никто не подтвердил насколько близко к реальности это поверье, но то, что такая практика превращает многих жителей в алкоголиков – вполне достоверный факт.

Также, сюрреализма добавляет ощущение того, что время как будто остановилось для жителей этих поселений. Любой разговор с исследователями приходил к тому как хорошо было раньше и как все плохо сейчас. Термин “город-призрак” хорошо отражает сущность этих поселений, потому что они существуют как призраки прошлого, как последние живые монументы советской идеологии, живые руины “империи”. Именно поэтому, хотя все вокруг и разрушается, неприкосновенным остается одно – памятники Ленину. Если перефразировать Маркса: “Призрак бродит по Центральной Азии – призрак коммунизма”. На фото внизу вы можете увидеть памятники Ленину из различных поселений. Погода и время оказывают свое воздействие на них, однако невозможно увидеть следов вандализма или преднамеренного разрушения. Коммунистическое прошлое здесь уважают.

                       

Описания пространства, представленные в данной секции иллюстрируют различного рода разрывы и пустоты в форме полностью или наполовину разобранных зданий, разрушенной инфраструктуры, темноты ночей и пустых окон. Такие виды пространственной пустоты загружены различного рода смыслами и значениями для местных жителей. Кэтрин Мулан (2007) описывает как пространства с патологическими чертами негативно влияет на психику людей, обитающих в нем. Для жителей шахтерских поселений, патологическая пустота пространства также оказывает негативное депрессивное влияние. Сильные формы алкогольной зависимости являются тому подтверждением. Что больше всего бросается в глаза посетителю извне – это отчаянность и безнадежность в выражениях лиц. Пустые дома, пустые улицы и пустые поселения создают мощные пространственные разрывы, которые не могут не отразиться на фрагментации жизней и идентичностей местных жителей. В следующей секции мы рассмотрим этот вопрос подробнее.

По мнению Джона Бислей-Муррэя (2010) “Руины вдохновляют повествования… Руины сами по себе нечитаемы: за них надо говорить, их необходимо интерпретировать…Такие повествования восстанавливают руины перед нашими глазами, позволяя нам представить их в своей первоначальной форме и понять, что привело к их разрушению” (стр. 215). В данной части статьи, я использую повествования жителей шахтерских поселений, чтобы понять, что значат для них руины их поселений.

Период с 1991 по 1993-й годы являются переломной точкой в истории шахтерских поселений, разделяющая жизни людей на две временные категории: “до” и “после”. Эти два значения стали основными в их осмыслении перемен. Светлана Бойм (2001) описывает как ностальгия основана на “накладке двух образов – дома и внешнего мира, прошлого и настоящего, фантазий и ежедневной суеты” (стр. xvi). Изучение контраста между подобными противоположными категориями в повествованиях шахтеров позволяет нам лучше понять сущность приставки “пост” в анализе постсоветских трансформаций.

Аргумент в упрощенном виде звучит так: жизнь была прекрасна “до” и стала ужасной “после”. Чтобы проиллюстрировать разницу, данная статья анализирует как более двадцати лет спустя, многие жители в мельчайших деталях помнят, как все было раньше и постоянно сравнивают это с тем, как дела обстоят сейчас. Я рассматриваю разрывы в жизнях людей в трех основных сферах: работа, экономическое положение и социальная жизнь. Если в предыдущей секции были использованы визуальные образы, в этой части я использую цитаты из интервью с жителями. Они хорошо раскрывают не только природу перемен, но и эмоции, ассоциированные с ними.

РАБОТА

Работа была одним из главных составляющих идентичности жителей в шахтерских поселениях. Идея работы лежала в корне основания этих поселений: они были построены часто на пустом месте специально с целью разработки месторождений полезных ископаемых. Соответственно, крах горнодобывающей промышленности также означал и крах идентичности этих поселений. Ссылаясь на количество работы, которое им приходилось выполнять в хорошие времена, жители постоянно жаловались на сегодняшнюю безработицу.

«У нас был замечательный завод. Наши продукты были известны не только в Советском Союзе, но даже в Индии, Китае и Японии. Мы производили диоды. Но когда этим людям дали власть, она все разворовали. Жалко». (Жительница г. Каджисай)

«Мы все работали: от старых до молодых. Если кто-то не работал, приходила милиция и арестовывала за тунеядство. Сейчас люди хотят работать и у них есть навыки и квалификация, но нет работы». (Житель, пгт Ак-Тюз)

О работе в советское время люди всегда говорили с гордостью:

«Каждая третья пуля, использованная во время Великой Отечественной Войны, была отлита из свинца, добытого в Ак-Тюзе». (Жительница, Ак-Тюз)

«Объемы выработок были очень большими в советское время. Мы вырабатывали до 200 тыс. тонн угля каждый день. Уголь транспортировали во Фрунзе, Казахстан, Узбекистан и Таджикистан. В те времена в Кок-Жангаке был технический колледж, где молодые люди изучали горно-добывающее дело, и часто оставались работать в городе после окончания учебы. В то время здесь было общежитие, где они жили до тех пор пока не получали либо квартиры, либо землю для строительства дома. Также в поселке была швейная фабрика, работавшая с 1969 по 1994. В свое время на ней работало около 800 женщин. Фабрика производила спецодежду и спальные пижамы». (Житель, г. Кок-Жангак)

Этот объем сравнивается с тем как люди выживают сегодня:

«Сегодня в городе нет работы. Мы можем заработать только разбирая дома. Один кирпич стоит 25 тыйын. За день можно заработать 30-40 сом. Булка хлеба стоит 14 сом. Я могу также купить три картошки и три лука и это и есть мой рацион на один день. Если работы нет, мы едим траву». (Житель, г. Кок-Жангак)

Наличие возможностей заработать отличается от города к городу. Наше исследования показывают, что жители транзитных городов, таких как Таш-Комур и Каджисай расположенных вдоль основных республиканских автомобильных трасс, имеют возможность вовлечения в торговлю, в отличие от тупиковых и географически изолированных поселений как Ак-Тюз, Кок-Жангак и Майлуу-Суу. Каджисай также расположен рядом с озером Иссык-Куль и имеет туристический потенциал. Отсутствие экономических возможностей конечно же влияет на экономическое положение жителей.

Это было то, о чем жители говорили чаще всего. Бедность, в котором находятся большинство жителей сегодня постоянно сравнивается с достатком советских времен. Шахтеры в прошлом были одними из самых состоятельных представителей советского рабочего класса, а после развала Союза они оказались одними из самых бедных.

«До 90-х мы жили очень хорошо. У нас был отличный дом и мебель. Мой муж работал на шахте и у нас было 25,000 рублей на счету в Сбербанке. На такие деньги можно было купить три машины. Мы жили счастливой жизнью с нашими детьми. Сегодня в Каджисае жизнь людей сильно различается: есть богатые, которые работают в России или на Кумторе, есть средние, у которых есть магазинчики в городе, а большинство – 70-80 процентов это люди, живущие в ужасной бедности и вынужденные иногда есть комбикорм для животных. Моя пенсия составляет 1200 сом, а мясо стоит 180 сом за килограмм. Моей пенсии достаточно, чтобы сходить в магазин один раз и закупить продуктов на неделю. А я покупаю лапшу и крупы и тогда мне хватает средств на месяц». (Жительница, Каджисай)

Многие жители просто стараются выжить и пища очень важна для них. Недоедание является нормой. Соответственно, пища также является сравнительной категорией в повествованиях жителей.

«Моя зарплата была 850 рублей и кроме того я получал талоны на питание в столовой – каждый по 86 копеек. Мы никогда не покупали мясо килограммами. Покупали целую тушу за 200 рублей. На зиму покупали три и вялили. Колбаса в магазине была такой вкусной и душистой. То, что сейчас продают – это не колбаса». (Житель, Ак-Тюз)

«Мы просто выживаем. Я соскучился по колбасе. Я уже давно ее не пробовал». (Житель, Ак-Тюз)

«Каджисай был городом на московском обеспечении. У нас был прекрасный магазин Айчурек, где на первом этаже продавались продукты питания. Было шесть видов рыбы и все дешевые. Сегодня мы уже рыбу не едим, слишком дорого. Сейчас все дорого». (Жительница, Каджисай)

Большая часть населения шахтерских городов – это пенсионеры, и пенсии играют важную роль в их жизни. Ирония заключается в том, что в связи с отсутствием работы, члены семей пенсионеров также живут за счет пенсий их стариков.

«Наши пенсионеры отдали свою жизнь шахтам. Но сегодня они остались без внимания – нет даже больницы. Если у кого-то сердце схватит – некому будет помочь. Недавно годовалая девочка умерла по дороге в больницу, которая находится в другом городе». (Жительница, Ак-Тюз)

«Когда я получил свою первую пенсию, я заплакала. Я получила 160 сом – достаточно, чтобы купить четыре литра растительного масла». (Жительница, Таш-Комур)

Бедность во многих поселениях политизирована. Люди, говоря о своей бедности, обвиняют тех, кто развалил Советский Союз, правительство Кыргызстана, обстоятельства и более зажиточные слои.

«Вся материальная помощь, предназначаемая нам, разворовывается богачами. Нам ничего не достается. У них хорошая жизнь, а мы страдаем. У меня была гангрена ноги из-за работы на шахте, и я теперь инвалид. Я сейчас улицы подметаю за 650 сом. Да, я пью. У меня достаточно средств, чтобы купить немного еды и чай, но недостаточно для того, чтобы купить одежду. Вот моя туфля с дыркой. Не могу купить себе новую обувь». (Житель, Кок-Жангак)

«Мы очень хорошо жили. Бензин стоил 5 копеек. Все разрушили сволочь Горбачев и сволочь  Ельцин». (Житель, Кок-Жангак)

Но чаще всего упоминалось московское обеспечение. Это было сильным отличающим маркером особого статуса жителей на уровне страны – предмет гордости, а также сильной ностальгии.

«В советское время Кок-Жангак был на московском обеспечении. Товары, недоступные в других городах, были доступны здесь, так что люди приезжали из других городов, чтобы закупиться. Товары у нас были и дешевле. Например, у нас килограмм баранины стоил полтора рубля, а на базаре три рубля».

Изменения в экономическом положении людей влияли и продолжают влиять на изменения в социальной жизни городов. Это описывается в следующей секции.

Активная социальная жизнь в этих городах в советское время очень контрастна с нынешним состоянием изолированности. Такая потеря социализации отражается во многих сферах личной и общественной жизни.

«Моя жизнь была очень интересной. Я посещала пионерские и комсомольские собрания в школе и была членом всех возможных комитетов. Я жила в людском водовороте. В советское время у нас в подъезде висели почтовые ящики. Теперь почтовых ящиков нет, а почтальон не хочет подниматься на четвертый этаж, так что я писем вообще не получаю. Телефонной линии у меня нет, также как и мобильного телефона. Получается, что я полностью изолирована от моих родственников и живу здесь совсем одна». (Жительница, Каджисай)

Этническое многообразие шахтерских городах в советское время воспринималось всегда позитивно. Они были мульти-культурными и, как показывают следующие высказывания респондентов, разные этнические группы по рассказам жителей сосуществовали довольно хорошо. Сейчас былого этнического разнообразия уже нет и по крайней мере в одном случае был приведен пример этнического конфликта с вовлечением курдских турков, проживающих в Кок-Жангаке.

«Мы все жили хорошо и счастливо: 3,500 рабочих и 37 этнических групп. Мы, кыргызы даже не говорили на кыргызском. Все говорили на русском». (Жительница, Ак-Тюз)

«В советское время у нас была традиция национальных праздников. Каждый месяц одна этническая группа организовывала праздник, готовила национальные блюда и представления. Все остальные жители приходили кушать и смотреть. Мы все жили дружно между собой. Не было никаких конфликтов. На дискотеках были драки, но они не имели ничего общего с национальностью дерущихся. Шахта всех объединяла». (Житель, Кок-Жангак).

Респонденты также часто ссылались на активную общественную жизнь и разного рода празднества, популярные в советское время.

«Мы также праздновали день шахтера. Весь город собирался в клубе; там проходил концерт и награждались заслуженные шахтеры, потом все отправлялись на празднества. В парке были музыка и танцы. Также люди выезжали на пикник в близлежащие горы. Все отдыхали и на следующий день обратно выходили на работу». (Житель, Кок-Жангак)

«У нас был каток и мы там катались и играли в хоккей. На новый год там ставилась елка, украшенная и освещенная. Еще одна стояла при въезде в город. Она очень красива и тоже  светилась ночью. А наш клуб был лучшим в районе. В нем помещалось 360 человек и проходили разные конференции и собрания. К сожалению, клуб сгорел. Как пришла демократия, так пришло и разрушение. Люди начали уезжать и оставлять свои города. Все уехали – кто в Россию, кто в Казахстан. Остались только старики, которым некуда уехать. Мы сидим, вспоминаем нашу шахту, нашу жизнь и расстраиваемся о современной жизни, в которой ничего не осталось, только разруха. Все что осталось, это развалины». (Житель, Ак-Тюз)

Почти все жители старшего поколения, которые застали и советскую, и постсоветскую жизнь, прошли через болезненный опыт, видя, как город рос и расцветал, а потом на их же глазах развалился и обезлюдел. Их друзья и соратники массово уезжали, а они оставались. Их рабочие места попросту исчезли, места, в которых они общались, были разрушены. Они прожили очень негативный и печальный период разрушения всего, что их окружало.

Контрасты, описанные в данной секции выявляют большие пустоты в современной экономической и социальной жизни обитателей шахтерских городков. Образ прошлого идеализирован, и используется как точка отчета для сравнения с печальным настоящим. Эта статья показывает важность контекста в противостоянии сложностям переходного периода. Жители всей страны прошли через изменения, но именно в шахтерских поселениях, многие из которых изолированы от других поселений, кризис так и не закончился. Эти поселения представляют из себя яркую манифестацию разрывов, фрагментации и пустоты советской современности.

Руины советской индустриальной империи в шахтерских поселениях Кыргызстана – это странные места, которые кажутся полностью дислоцированными и выпадающими из контекста. Они помогают нам восстановить связь в прерывающихся географиях советской современности, которая пыталась объединить целые народы под флагом коммунизма и промышленного прогресса. Джома Наципари (2002) описывает концепцию “бардака” как экстремальной формы беспорядка в социальной жизни постсоветских сообществ. Его книга “Постсоветский хаос” анализирует влияние развала Советского Союза на его периферию в Средней Азии почти как “стихийное бедствие или эпидемию” (Наципари, 2002, стр. 49). Наципари описывает эмоциональный результат такого бедствия на уровне ощущения потери – потери имущества, работы, самоуважения, отдыха, безопасности, и равного общества. Согласно его видению, “будущее было отменено” и заменено ностальгией (стр.62). Истории людей в пустых шахтерских городах Кыргызстана хорошо подходят под его описание постсоветских перемен. Примеры постсоветских пустот, описанные в данной работе, через визуальные и повествовательные образы жителей шахтерских городов могут служить в критике темной стороны современности. Трагедии, в которой проживают бывшие шахтеры и члены их семей – реальны. Старые, голодные и безнадежные жители, описанные в данной работе, являются прямыми свидетелями невыполненных обещаний советской модернизации.

Библиография

Allen, J. (1996) Fordism and Modern Industry, and Post-Industrialism/Post-Fordism, in Hall, Held, Hubert & Thompson (ed.) Modernity: An Introduction to Modern Societies, Blackwell Publishers

Barndt, Kerstin (2010) “Memory Traces of an Abandoned Set of Futures”: Industrial Ruins in the Postindustrial Landscapes of Germany, in Hell and Schonle (ed.)Ruins of Modernity, Duke University Press

Beasley-Murray, Jon (2010) Vilcashuaman: Telling Stories in Ruins, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Berman, Russel A. (2010) Democratic Destruction: Ruins and Emancipation in the American Tradition, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Bolton, Jonathan (2010) The Ruins of a Republic: Czech Modernism after Munich, 1938-1939, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Boyle, Kevin (2001) The Ruins of Detroit: Exploring the Urban Crisis in the Motor City, Michigan Historical Review, Vol. 27, No. 1, Detroit 300 (Spring, 2001), pp. 109-127

Boym, Svetlana (2001) The Future of Nostalgia, Basic Books

DeLaser, Dydia (1999) Authenticity on the Ground: Engaging the Past in a California Ghost Town, Annals of the Association of American Geographers, Vol. 89, No. 4 (Dec., 1999), pp.602-632

Ferguson, J. (1999) Expectations of Modernity: Myths and Meanings of Urban life on the Zambian Copperbelt, University of California Press

Hall, S. (1996) The Question of Cultural Identity, in Hall, Held, Hubert & Thompson (ed.) Modernity: An Introduction to Modern Societies, Blackwell Publishers

Hell, Julia (2010) Imperial Ruin Gazers, or Why Did Scipio Weep? in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Hell, Julia and Andreas Schonle (2010) Intrioduction, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Herwitz, Daniel (2010) The Monument in Ruins, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Huyssen, Andreas (2010) Authentic Ruins: Products of Modernity, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Millun, K. (2007) Pathologies of Modern Space: Empty Space, Urban Anxiety, and the Recovery of the Public Self, Routledge

Nazypary, Joma (2002) Post-Soviet Chaos: Violence and Dispossession in Kazakhstan, Pluto Press

Oushakine, Serguei (2004) The Flexible and the Pliant: Disturbed Organisms of Soviet Modernity, Cultural Anthropology, Vol. 19, No. 3 (Aug., 2004), pp. 392-428

Paperny, Vladimir (2010) Modernism and Destruction in Architecture, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Presner, Todd Samuel (2010) Hegel’s Philosophy of World History via Sebald’s Imaginary of Ruins: A Contrapuntal Critique of the “New Space” of Modernity, in Hell and Schonle (ed.) Ruins of Modernity, Duke University Press

Yurchak, Alexey (2006) Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation, Princeton University Press