Абашин Сергей Николаевич – профессор факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге. Доктор исторических наук, профессор факультета антропологии, именной профессор (профессура BP). Научные интересы и области исследований – антропология миграций, национализм и этническая идентичность, ислам, постколониальные исследования и изучение империй, Средняя Азия. Является членом редакционных советов журналов “Этнографическое обозрение” (Москва), “Central Asian Survey” (London), “Cahiers de l’Asie centrale” (France). Автор книги “Национализмы в Средней Азии: В поисках идентичности”. Санкт-Петербург: Алетейя, 2007, со списком публикаций можно ознакомиться здесь
CAAN задал несколько вопросов Сергею Николаевичу:
Каково состояние исторической науки в Центральной Азии, на ваш взгляд? Как вы оцениваете то, что она подвергается сегодня излишней мифологизации и идеологизации?
Состояние исторической науки в современной Центральной Азии нельзя описать в виде какой-то одной характеристики или тенденции. Мы наблюдаем одновременно и элементы негативные, в частности мифологизацию прошлого, и элементы позитивные, например, активное освоение мировой историографии и мысли. Причём эти элементы в разной степени выражены в различных странах региона, в столицах и провинциальной науке, в тех или иных поколениях, социальных группах и даже в разных научных институциях. Именно это, как мне представляется, и формирует лицо исторической науки, её внутренние противоречия и гибридность. Представители разных направлений находятся в явной и неявной дискуссии и диалоге между собой: они то игнорируют другу друга, то конфликтуют, то пытаются создать какой-то совместный язык, включив в него то, что может безболезненно совместиться и сосуществовать. Надо учитывать также и динамику взаимодействия разных тенденций – ясно, что состояние дел не остаётся одним и тем же, а меняется в зависимости от множества политических, экономических и, например, международных обстоятельств. Да, можно сказать, что большинство историков региона сегодня увлечены реконструкцией национальных корней, славного национального прошлого и национальных страданий. Однако в длительной перспективе я вижу усиление влияния глобальной науки с её критическим потенциалом и новыми теоретическими модами, которые в той или иной форме проповедуют транснациональный взгляд. Я полагаю, что именно такова интрига, которую мы должны видеть при анализе нынешнего состояния исторической науки в Центральной Азии.
Как вы считаете, нужно подходить к изучению закрытых, спорных моментов истории ЦА (колонизация Россией, события 1916 года и проч) в современных геополитических условиях?
Я хочу сказать, прежде всего, что прошлое занимает огромное, я бы сказал диспропорционально огромное, место в государственной идеологии и информационном пространстве стран Центральной Азии и вообще постсоветского пространства. Разные политические силы охотно обращаются к историческим событиям, политизируют их и используют в своих эгоистических целях. Попытки такой приватизации и схематизации прошлого в чьих-то интересах вызывают острые эмоциональные конфликты. Это, на мой взгляд, происходит из-за слабой социальной политики государств и спорной легитимности правящих элит, которые стремятся компенсировать свои неудачи и комплексы отсылками к прошлым обидам и прошлой славе. Историческая память о 1916 г. или о других событиях, разумеется, имеет право на существование, в том числе и в публичных формах, она необходима людям и обществу. Вопрос в том, во-первых, как эту память наполнить разными голосами, сделать её сложной и примиряющей – прошлое всегда неоднозначно и эту неоднозначность хорошо бы отразить в тех ритуальных формах, которые эта память приобретает. Во-вторых, следовало бы сместить публичный фокус с истории на настоящее и будущее, не зацикливаться на травмах и прошедших успехах, а больше обсуждать насущные проблемы. Боюсь, однако, что это глас вопиющего.
Профессиональные историки в этой ситуации поставлены в очень сложные условия. На них оказывается сильное политическое давление с разных сторон с тем, чтобы занять ту или иную позицию, упростить взгляд на прошлое и свести его к требуемой схеме. Увы, многие учёные поддаются этому давлению или соблазну и своим авторитетом легитимируют политические интересы. Я понимаю, что академической невинности или независимости не существует в принципе, а всё, что делается учёными, всё равно тем или иным образом вписано в политический контекст. Тем не менее, я сам стараюсь придерживаться принципа, что научный текст имеет свой собственный, независимый от политической конъюнктуры, смысл. Это означает, что, как минимум, надо стремиться к тому, чтобы видеть сложный и противоречивый исторический процесс, соблюдать принятые стандарты дискуссии и аргументации, сохранять корректный и беспристрастный стиль, быть по возможности критичным ко всем, в том числе к самому себе. Получается немного смешной аналог кодекса строителя коммунизма, но ничего лучшего в качестве советов я предложить не могу.
Есть ли изменения в подходе российских историков к изучению региона? Является ли Центральная Азия еще интересным регионом для них и какие темы они поднимают?
Я должен отметить, что упадок научного интереса в России к изучению стран Центральной Азии наблюдался уже в позднесоветское время. Не было ни специальных институтов и центров, ни образовательных программ, посвящённых региону. Считалось, в рамках советского разделения труда, что своей историей должны заниматься сами республики своими научными силами, а за Центром должен сохраниться только общий контроль за академическим уровнем. Поэтому после распада СССР Россия сразу оказалась в значительной мере без собственных специалистов, исключая, пожалуй, тех, кто занимался глубокой и не очень давней древностью. К этому добавились другие факторы.
Во-первых, российская историческая наука, как и науки в других постсоветских странах, переживала в последние годы процесс институционального, финансового, кадрового и, главное, смыслового кризиса. Это в целом сделало её возможности и претензии менее амбициозными. Во-вторых, политики и государство долгое время никак не интересовались тем, что происходит в Центральной Азии, они «забыли» о ней, что, конечно, влияло на востребованность соответствующих научных исследований. Увы, Россия в научном смысле практически ушла из Центральной Азии. Некоторые учёные, конечно, продолжали и продолжают заниматься регионам, но это скорее некая инерция прежних достижений. В последнее время, правда, интерес у российской власти к центральноазиатским странам опять усиливается, что связано с геополитикой и миграцией, но превратится ли этот интерес в какой-то научный прорыв или останется только на уровне спекулятивных «экспертных» и журналистских оценок – пока неясно.
В этой ситуации некоторой неопределённости в России не существует одного заданного «подхода» к изучению Центральной Азии. Как и в странах этого региона, о чём я говорил выше, в российской науке существуют разные теоретически предпочтения и разное понимание, какие вопросы и темы и каким образом должны изучаться. Если говорить об изучении 19-20 веков, то в России по-прежнему существует традиция рассматривать их как период успешной модернизации и позитивного российского влияния, но вместе с тем есть и учёные, ко которым я отношу и себя, кто пытается увидеть более противоречивую динамику изменений, не отрицая того, что считается «позитивом», но и не пряча тех явлений, которые описываются как «негатив». В частности, своей целью я вижу создание насыщенных описаний, в который история должна быть представлена в виде совокупности сложных и разнообразных процессов.
