Евразийское пространство все чаще задействовано в различных амбициозных региональных экономических проектах, ставящих общие цели развития торговли и роста, но при этом имеющих разные и даже конкурирующие геополитические видения. Три американских эксперта: Александр Кули, Джеффри Манкофф и Роджер Кангас – рассматривают взаимодействие России, Китая и США в Центральной Азии и обсуждают возможные политические последствия таких взаимодействий.
Выдержки из презентаций на семинаре по безопасности в Центральной Азии, 5 марта 2018 г. Оригинал записи на английском.
Александр Кули (Колумбийский университет) рассказывает о концепции «Большая Евразия», а также о российско-китайских отношениях и потенциале напряженности в Евразии (особенно в Центральной Азии)
В восприятии России «Большая Евразия» означает общее пространство между Европой, Россией и Азией, где Россия могла бы играть роль центра интеграции между растущей Азией и застойной Европой. Сегодня традиционное представление Евразии, продвигаемое Москвой – региональная архитектура, контролируемая Россией, которая включает ОДКБ и Евразийский экономический союз – встречает вызов. Институты, поддерживаемые Россией, уже не являются основными механизмами содействия региональной интеграции, отсюда – необходимость выработки новой концепцию, учитывающей главную роль Китая.
«Большая Евразия» понимается Россией на трех уровнях. Во-первых, она продолжает обеспечивать концепцию хеджирования против Запада, а также ЕС и НАТО. Во-вторых, и, возможно, это самое главное, это официальное признание асимметричной экономической власти Китая. Москва, похоже, готова принять инициативу «Пояс и путь», как соответствующей интересам России. В-третьих, концепция «Большой Евразии» согласуется с продвижением Москвой незападного глобального управления, нового международного порядка, продвигающего незападные институты региональной безопасности и экономики: ШОС, ЕАЭС и т. д.
«Разделение труда» в Центральной Азии между Пекином и Москвой заключается в том, что Китай, предположительно, ответственен за экономику и инвестиции, в то время как Россия обеспечивает безопасность и политику. Предположительно, эти два роли абсолютно совместимы. Но является ли это геополитическое разделение труда устойчивым в концепции «Большая Евразия»? Может ли роль Китая как инвестора, как чисто экономического партнера, быть ограниченной в «Большой Евразии»?
Концепция «Большой Евразии» подчеркивает региональное расположение Центральной Азии в этой новой архитектуре. Но при этом оставляет много вопросов открытыми. «Большая Евразия» не учитывает возможные социальные, политические и геополитические напряженности, которые могут быть вызваны амбициозными интеграционными процессами. Региональное влияние Китая будет расти, в соответствии с развитием инициативы «Пояс и Путь», ее роли кредитора и новой функции безопасности, уже проявляемой им в регионе.
Джеффри Манкофф (CSIS) анализирует эволюцию Евразийского экономического союза (ЕЭС)
«Когда мы говорили об евразийской интеграции четыре или пять лет назад, мы говорили прежде всего о ЕАЭС. Шесть-семь лет спустя Евразийский экономический союз уже малоинтересен».
Евразийский экономический союз существует и оказывает конкретное влияние на политические и экономические отношения между Россией и рядом стран Центральной Азии и других постсоветских стран, но он уже не нагоняет тот страх, которому некоторые из нас на Западе когда-то поддались. С другой стороны, он не выполнил некоторые из более крупных геополитических устремлений, которые Путин и российские власти в него вкладывали.
Евразийский экономический союз, как это предполагалось, должен был основываться на опыте Европы, и стать все более тесным союзом, движущимся к какой-то наднациональной структуре. Было ясно, что Евразийский экономический союз также имеет более крупные геополитические цели. Фактически, Путин изложил некоторые из них в статье, которую он написал для «Известий» в октябре 2011 года: «модель мощного наднационального объединения, способного стать одним из полюсов современного мира и при этом играть роль эффективной «связки» между Европой и динамичным Азиатско-Тихоокеанским регионом». Это было в некотором роде стремление создать то, что я называю, базирующийся на России бастион интеграции: взгляд на мир все более не биполярный, а, возможно, трехполярный или многополярный, и стремление позиционировать Россию и некоторые страны на ее орбите как один из полюсов внутри этой системы, взаимодействующий с другими полюсами – ЕС, Западом, Азиатско-Тихоокеанским регионом под руководством Китая, на основе определенного равенства.
В течение последних шести или семи лет произошло что-то кардинально иное – Майданская революция и конфликт в Украине, в результате чего стало ясно, что Украина не собирается становиться членом Евразийского экономического союза. И это не только позиция нынешнего правительства: любое украинское правительство, каким бы пророссийским оно ни было, будет против участия в любом российском интеграционном процессе.
Что еще произошло за прошедший период – это разработка конкурирующего китайского проекта для евразийской интеграции, который отличался от российского основополагающей логикой, а также за ним было намного больше денег. Таким образом, теперь Россия не только пыталась вернуть страны региона в свою орбиту, а также подвергнуть их иммунизации против влияния Запада, но она также конкурировала с Китаем в том, что экономически не была в состоянии сделать. Таким образом, существовала определенная степень адаптации, которая должна была произойти в отношении того, как эти страны будут сохранять свои отношения с Россией одновременно с развитием экономических и других связей с Китаем.
В Астане, в Минске и ряде других столиц также возникла озабоченность , что Евразийский экономический союз может превратиться в инструмент экономического и геополитического доминирования России, что в некотором роде было так. И в результате случился откат не только в Украине, где, конечно, он привел к революции и войне, но также – в более скрытой форме – в Беларуси, Казахстане, Армении, Кыргызстане и в других местах. Когда в 2015 году был подписан договор об учреждении Евразийского экономического союза (Астанинский договор), он не включил в себя некоторые из более амбициозных положений, изложенных в первоначальном видении Путина того, как будет выглядеть Евразийский союз.
Однако, нельзя сказать, что Евразийский экономический союз не имеет значения. Наиболее заметное влияние он оказал на таможенные тарифы, что неудивительно, учитывая то, что Евразийский экономический союз, прежде всего, был таможенным союзом. Он гармонизировал внешние тарифы между странами-членами и отменил внутренние таможенные границы, а решения о тарифах сделал наднациональными. Это одна из областей, где существует своеобразное наднациональное управление. Ослабление таможенных барьеров в Евразийском экономическом союзе должно было облегчить движение товаров и людей, хотя влияние на торговлю было несколько неоднозначным, отчасти потому, что многие другие элементы влияют на уровень торговли в рамках Евразийского экономического союза. Тем не менее, ключевым выводом является то, что торговля между странами-участницами по-прежнему очень сильно смещена в центр – Россию.
Что ждет Евразийский экономический союз в будущем? Согласно соглашениям, которые существуют между странами-членами, в течение следующих восьми лет (к 2025 году) будут созданы и развиты ряд общих рынков: общие энергетические рынки, общее транспортное пространство, общая сельскохозяйственная политика и единый финансовый рынок. Были разговоры о расширении Евразийского экономического союза не только на постсоветском пространстве, но и в более широком плане, включая подписание дополнительных торговых соглашений с Индией, Китаем, Израилем, Сингапуром и другими. То есть будущее ЕАЭС и его расширение пока еще только обсуждается.
В целом, Евразийский экономический союз существует и функционирует, и в какой-то мере оказывает влияние, но он немного отстает от более крупных геополитических чаяний, выраженных Путиным в 2011 году.
Роджер Кангас (Университет национальной обороны) обсуждает сегодняшнее влияние Соединенных Штатов на Центральную Азию.
21 августа 2017 года президент Трамп выступил с речью на совместной базе Майерс-Хендерсон-Холл, отметив, что американский народ разочарован бездействием и отсутствием успеха в Афганистане, не говоря уже о текущих расходах войны и человеческих жертвах. Конфликт должен быть выигран, он указал: «Наша нация должна искать почетный и устойчивый результат, достойный огромных жертв, которые были сделаны, особенно человеческие жертвы».
Критика управления конфликтом в адрес администрации Обамы вполне может быть обоснованной. Хотя президент Обама отмечал, что Афганистан имеет стратегическое значение, в декабре 2009 года он объявил о начале вывода американских войск в 2011 году.
В августе 2011 года США располагали боевыми частями примерной численностью в 102 000 человек, а в январе 2017 года их стало около 8 000 человек – сокращение на 92 процента. В промежутке произошло многое: активизация талибов, возрождение оппозиционной силы, рост так называемого Исламского государства. Все это заставило США пересмотреть свою стратегию в Афганистане и планировать поддерживать присутствие США в долгосрочной перспективе или до тех пор, пока не будут выполнены определенные условия.
Однако конкретная цель такого присутствия остается неясной – ликвидировать все террористические группы на территории Афганистана? Или поддержать правительство, способное сотрудничать с оппозиционными силами? Или продвигать региональное сотрудничество?
Параллельный вопрос – каково будущее нашей помощи в регионе? Помощь в области развития, особенно по линии ЮСАИД, здесь имеет решающее значение, поскольку она распределяется по региону. В отношении социальной и экономической помощи действует желание «способствовать процветанию Америки посредством инвестиций, которые расширяют рынки для экспорта США, помогают создать равные условия для бизнеса в США». Речь идет не о прямых иностранных инвестициях, а о помощи. Но речь идет о создании среды, в которой компании США могут приходить и выполнять свою работу.
Наконец, с точки зрения безопасности, одна из наших проблем заключается в следующем: как долго будут оставаться там войска? Сколько их будет – 12 тысяч? 6 или 8 тысяч? Какую миссию может выполнять такой маленький контингент? Как кажется, миссия будет контртеррористической, нацеленной на конкретные группы, и, что интересно, на защиту границ.
Так что же это значит для Центральной Азии? К сожалению, Центральная Азия будет по-прежнему рассматриваться через призму Афганистана и Южной Азии.
Когда возникают дискуссии по вопросам безопасности с центральноазиатскими партнерами, речь идет не о внутренней безопасности, это не о том, что делать с соперничеством великих держав. Все действительно сосредоточено на экстремистских группах или даже угрозе того, что называют «возвращение иностранных бойцов», широко обсуждаемого феномена во всем регионе и за его пределами. Видение о том, что тысячи иностранных бойцов, которые каким-то образом покинули поле боя Исламского государства в Сирии и Ираке, начнут массово возвращаться, кажется, не дает спать многим людям. И это вызывает беспокойство.
Но если это станет нашим фокусом, и если это так, как мы оцениваем внешнюю политику и политику безопасности в регионе, мы ограничиваем другие способы привлечения государств региона. Например, демонстрируя отсутствие интереса к национальному строительству, уменьшение интереса или, по крайней мере, комментариев относительно прав человека, демократизации, развития политических партий, НПО. Такая дискуссия уже ведется. Некоторые говорят, что это не наше дело – навязывать западные ценности – идеология почти невмешательства во внутренние дела других государств по-пекински, кажется, резонирует. Вы видите это в более обширных документах безопасности от высших должностных лиц, в том числе в статье [бывшего] советника по национальной безопасности Макмастера в прошлом году в Wall Street Journal, который представил нео-Гоббсовский подход к иностранным делам, где мы действительно заботимся о себе, где американские интересы и американские рынки считаются primus inter pares.
Можем ли мы быть актором в регионе? В конце концов, США, скорее всего, ограничатся этими областями, которые я перечислил. Если не произойдет радикального сдвига политики, не стоит ожидать ничего нового.
